Везде, где существуют законы, предусмотрены также и санкции, защищающие их исполнение. Что же касается семейных законов, то здесь все много сложнее. С одной стороны, государственный закон, на основе которого принимаются судебные решения, предусматривает, что государство должно как можно меньше вмешиваться в личную жизнь граждан. С другой стороны, возможные санкции затрагивают не только «виновных», но и жизнь тех, кто с ними связан, и таким образом не всегда ясно, защищают ли государственные санкции (предполагаемых) невиновных либо жертв (а это прежде всего дети) или наказание касается всех. Речь идет о тех случаях, когда, например, дети не желают встречаться со своими отцами, когда матери препятствуют контактам ребенка с отцом или когда после посещения или вместе проведенных каникул дети не возвращаются больше к матери. Напряжение между законом и соображениями благополучия ребенка можно рассматривать с двух сторон: с одной стороны, с точки зрения воли ребенка или одного из родителей, который опирается на волю или интересы ребенка, и с другой – с точки зрения однажды принятого – и тоже в интересах ребенка – решения суда. И даже если подумать о том, что нарушение закона противоречит благополучию ребенка, то может статься, что новое рассмотрение дела окажется для него новым травмирующим событием, например, если один из родителей решает застраховать свое право на свидания с ребенком при помощи полиции.

Речь идет о той проблеме благополучия детей и юношества, которая касается не только развода, но и вообще всех тех областей, где интересы и права детей нуждаются в защите. Например, в случаях, когда дети подвергаются жестокому обращению, небрежному отношению или ими злоупотребляют. Тогда возникает вопрос, что для ребенка более вредно – продолжение существующих отношений или насильное разлучение с первичными любовными объектами?

Здесь следует быть особенно осторожными, но порой осторожность бывает настолько велика, что один из родителей годами не видит ребенка, вопреки существующему судебному решению о посещениях и даже, может быть, заявлению этим родителем своих прав на воспитание. В таких случаях – и их немало – закон выглядит достаточно беззубо, что призывает к дискуссии о применении государственной власти в случаях, когда не только вмешательство, но и слишком большое невмешательство достигают не того результата, какой хотелось бы видеть.

Если рассмотреть эти соглашения и дискуссии, ведущиеся в различных европейских странах, то можно распознать пять областей семейной жизни, куда проникает или может проникнуть государство. Я распределил эти области в «иерархическом» порядке. Вначале – те виды вмешательства, которые вызывают общее интернациональное одобрение, а в конце – те, на которые почти никто не отваживается.

1. Совместное право на воспитание в качестве закона. Оно представляет собой государственное вмешательство, заранее определяя модель права на воспитание. Всеобщее одобрение специалистов, занимающихся этим вопросом, велико. Принудительный характер данного закона ограничен, поскольку участники имеют право на предложение альтернативной модели.

2. Решение суда о праве на воспитание, принятое против желания одного, а то и обоих родителей. Здесь степень вмешательства намного выше. Подобные решения принимаются обычно в тех случаях, когда родители не в состоянии придти к обоюдному согласию. Тогда суд берет в свои руки долю педагогической ответственности, решая, что для ребенка лучше. При этом суд часто пользуется результатами психологической экспертизы. Никто не сомневается в том, что подобные решения порой бывают необходимы.

3. Не столь велико согласие в том, в какой степени должно государство применять свою власть в вопросах защиты права на посещения, которое, к сожалению, все чаще нарушается. В этом отношении законы в разных странах довольно различны – от приравнивания нарушений исполнения судебного решения к телесным повреждениям или к нарушению прав человека до более или менее высоких денежных штрафов (что, в общем-то, означает возможность «откупиться») или до ничего не значащих судебных порицаний. Интересно, что нигде даже речи не идет о том, чтобы санкционировать пренебрежение отца своим правом на встречи с ребенком. Это, конечно, связано с тем, что во всех странах право на посещения формулируется как право родителя, а не как право ребенка.

4. Взаимосвязь приемлемого регулирования права на воспитание и развода: в Турции, например, родители могут развестись не ранее, чем придут к взаимному соглашению о дальнейшем праве на воспитание детей. Это довольно серьезная форма воззвания к родительской ответственности. Однако здесь отсутствует позиция государства по отношению к модели права на воспитание. С введением совместного права на воспитание отпала бы, конечно, и необходимость подобных санкций.

5. В заключение хочется осветить вопрос психоаналитической помощи. Хотя во всевозможных дискуссиях то и дело возникает мысль о предписаниях консультации, в настоящее время царит единодушное мнение, что приятие любой формы профессиональной помощи – идет ли речь о внесудебном регулировании конфликта (медиации), о психологически-терапевтической помощи родителям и детям или о педагогической консультации родителей по поводу обращения с детьми – должно происходить только на добровольной основе и задача государства может состоять лишь в том, чтобы информировать родителей о подобных возможностях.

Если посмотреть на эти области вмешательств, то можно увидеть большое уважение по отношению к желаниям родителей или к их готовности следовать рекомендациям суда. Это уважение говорит не только о демократических убеждениях, но и о радующей нас готовности принять в законы познания психологии и педагогики: родительское чувство ответственности, кооперацию или доверие (например, по отношению к навещаемому родителю) невозможно привести в действие ни параграфами, ни приговорами. Там, где у родителей недостает на это способностей или готовности, требуется иная помощь, а именно помощь компетентных психосоциальных служб. Но и они приходят в движение тоже лишь по желанию родителей. А что если родители этого не желают? Нам остается тогда просто сложить руки? Здесь начинается автономия родителей, но здесь и кончается защита ребенка. Подобная осторожность перед вмешательствами или скепсис по отношению к «посягательствам на чужую жизнь», куда относится и профессиональная помощь, имеет свои теневые стороны. Но в достаточной ли степени обоснована педагогически столь большая сдержанность?

В действительности за всеми этими опасениями скрывается сложнейшая модель человеческой личности. Модель личности, которую можно охарактеризовать так: «Люди действуют по своим убеждениям и делают это так хорошо, как только умеют. И если, например, некоторые родители слишком эгоистичны или не хотят видеть, в чем польза для их детей, и не желают помощи консультации, то здесь уж ничего не поделаешь». Да, все это так. Но в то же время и не так.

Прежде всего: люди, конечно, стараются делать то, чего они хотят. Но больше всего они хотят знать и мочь. Например, сегодня мне уже почти не случается встречаться с удивлением или протестом какой-либо матери, когда я указываю на то, что ребенок и после развода нуждается в своем отце. Чаще я слышу: «Да, конечно, но с моим бывшим мужем это, к сожалению, невозможно!». Мы видим, как здесь расплываются понятия «хотеть» и «мочь». Если, например, женщина так зла на своего мужа, что просто не может вынести, чтобы ее ребенок внутренне был связан с этим человеком, если она боится, что ребенок будет любить отца больше, чем ее, и она в конце концов после мужа потеряет и ребенка и так далее, тогда она начинает бороться против контакта ребенка с отцом. Итак, вопрос: не хочет такая мать контакта ребенка с отцом или она просто не может его вынести? Как психоаналитик я бы сформулировал это так: либидинозные устремления (например, желание «владеть» безраздельно любовью ребенка), плюс агрессивные побуждения (например, гордость, желание власти и восстановления чувства собственного достоинства после пережитых обид), плюс страх (потерять любовь ребенка, который теперь будет любить только отца, или страх перед тем, что отец может нанести ребенку вред) – все это ведет к укреплению потребности владеть ребенком единолично. Если затронутые влечения (либидинозные, агрессивные, нарциссические) или страх слишком сильны, эта потребность приобретает характер принуждения. Теперь можно понять, на что должна быть направлена помощь, чтобы данная мать смогла вести себя по-другому. Если нам удастся сделать ее влечения сознательными, они утратят большую долю своей категоричности. Прежде всего мы займемся разъяснением страхов, которые часто не только преувеличены, но и нереальны.

Кроме того, не все побуждения человека образуют одно мощное влечение. Существуют и противоположные силы. Любящая мать может не только испытывать желание единолично владеть ребенком, она еще и хочет, чтобы ее ребенок со временем стал независимым и счастливым взрослым человеком, и уж ни в коем случае она не желает принести ему страдание и отнять у него отца, которого тот так любит. Агрессивности, направленной против отца, может противостоять (конечно, невысказанное) понимание, что в провале их отношений есть, вероятно, и доля ее собственной вины, а, может быть, живы еще остатки ее былых дружественных и любовных чувств к бывшему супругу.

Что касается нарциссических чувств, то большое удовлетворение может принести тот факт, что отец сейчас вынужден бороться за любовь ребенка и проявлять к нему столько внимания, сколько он не проявлял даже тогда, когда они жили вместе. И прежде всего хорошие отношения между отцом и ребенком открывают матери возможность иметь свободное время и не перегружать себя заботами. Тогда она может извлечь из новой жизни что-то хорошее и для себя лично. Страхи также не обязательно однозначно детерминированы. Она может чувствовать, что любовь ребенка к отцу еще далеко не значит, что он не любит больше свою маму, и маловероятно, что он «променяет» свою маму на новую подругу отца только потому, что та разрешает ему дольше оставаться у телевизора. И, может быть, где-то глубоко в душе она знает, что отец вовсе не такой уж однозначно плохой человек, от которого она должна защищать ребенка, – ведь любила же она его когда-то!

Итак, мы совершаем поступки соответственно своим желаниям. Но желания наши чаще всего довольно противоречивы и во внутренних конфликтах выигрывает обычно то, что сильнее. Сильнее же та сторона, у которой в настоящий момент сильнее мотивы. Таким образом, любые изменения в этом соотношении сил могут привести к большим изменениям в действиях. (Ничего иного мы и не пытаемся достигнуть через консультацию или терапию.)

Вернемся к «государственным интервенциям» и общественным условиям. Внешнее влияние – например, общественное мнение, судебные решения о праве на воспитание, частные определения суда по семейным делам, а также наказания, – требует от индивидуума лишь известного внешнего приспособления, и если он может его избежать, то он это делает. Подобные внешние влияния воздействуют непосредственно на соотношение сил противоречивых мотивов действий. Если знание матери о важности отношений ребенка с отцом (одного его, конечно, еще недостаточно, чтобы определить характер ее действий) будет подчеркнуто правом на совместное воспитание (в качестве закона), тогда ей труднее будет совершать действия, противоречащие ее знанию, потому что, во-первых, это повлечет за собой своего рода судебную ответственность и, во-вторых, она таким образом вынуждена будет нарушить общественную норму. Значит ей, скорее всего, придется смириться. А со временем она поймет, что это не так уж и плохо: длительные и тесные отношения ребенка с отцом могут удовлетворить некоторые ее (эгоистические) желания и привести к известной бытовой и жизненной раскрепощенности. И тогда ее (тоже эгоистическое) желание держать ребенка исключительно при себе отступит на задний план. Ее страхи перед потерей любви ребенка из-за его любви к отцу со временем тоже ослабятся, потому что, во-первых, она увидит, что ребенок продолжает ее любить и, во-вторых, возможно, и отец, у которого теперь нет необходимости бороться за ребенка, будет вести себя менее агрессивно. Выражаясь теоретическим языком психоанализа, предписания закона, например, права на совместное воспитание, прежде всего из-за страха перед судебными санкциями, укрепляют Сверх-Я (представления о ценностях, связь действий с рациональными взглядами) по отношению к Оно (либидинозные и агрессивные устремления). Но не только это. Действия, которые соответствуют требованиям Сверх-Я, часто удовлетворяют целый ряд противоречивых запросов со стороны Оно, так что равновесие мотивирующих сил может значительно измениться.

Что действительно для совместного права на воспитание, действительно также и для угрозы санкций на тот случай, если мать станет противиться контактам ребенка с отцом. Чем выше угроза наказания, тем действеннее влияние на равновесие мотивирующих сил. И это кажется мне вполне оправданным не только в этом случае, но и в вопросе дефиниции того поведения некоторых матерей, которое именуется «властью над ребенком». Конечно, за подобное нарушение не грозит тюрьма (что отняло бы мать у ребенка). Закон предусматривает альтернативы, и их число не слишком велико. Но часто достаточно уже того, что у матери, благодаря угрозе возможного наказания, появляется чувство: «да... это серьезно!».

На меня произвело большое впечатление то, как подходят к этому вопросу в Словении (в «старой» Югославии). Там матери грозили санкции даже в том случае, если отказ от свиданий с отцом исходил от ребенка. Мы уже знаем, что подобные отказы происходят обычно либо из страхов, питаемых чувством вины, либо они являются результатом идентификации с неприязнью матери, которая, как мы уже говорили, помогает ребенку избавиться от своего конфликта лояльности. Текст закона – мать не может соответственно подготовить ребенка к встрече с отцом – формулирует психологические взаимосвязи как вину матери. Следует, тем не менее, отметить, что это та вина, в которой многие матери не отдают себе отчета. Здесь дается формулировка категории «вины», определяющей самосознание матери: мать несет основную ответственность, потому что она живет вместе с детьми и имеет на них большое эмоциональное влияние. Конечно, эта ответственность не распространяется на поведение отца, но зато вполне распространяется на ее собственное поведение, когда ее неприязнь к отцу выражается в таких действиях и позициях, которые могут внушить ребенку страх.

Конечно, какие именно санкции следует применить, необходимо определять в каждом конкретном случае. Что касается права на воспитание и регулирования посещений, то в следующих тезисах мне хочется выразить три правила неукоснительного соблюдения.

1. Вмешательство государства, насильно разлучающее ребенка с любимой персоной, с которой он хочет остаться, воздействует на него очень травмирующе. (Это действительно и в тех случаях, когда имеют место жестокое обращение или злоупотребления, с той только разницей, что здесь речь идет о двух травмах, противостоящих друг другу.) Напротив, вмешательство может защитить уже существующие отношения или восстановить оборванные отношения (например, с отцом), которые даже тогда служат интересам ребенка, когда мать или сам ребенок протестуют против них.

2. В подобных случаях можно подумать о привлечении к делу социальных работников, а также о наказании денежными штрафами или другими санкциями. Применение же полицейской власти почти для всех детей чрезвычайно травматично (и имеет непредсказуемые последствия), и поэтому его следует избегать.

3. В любом случае следует учредить надсмотр за выполнением судебных решений. Поскольку судебные решения представляют собой лишь определенные рамки для практических действий, то одного лишь вынесения решения суда еще недостаточно для решения социальных и психических проблем, в лучшем случае они представляют собой лишь исходные условия, то есть это всего лишь начало решения проблемы.

Конечно, может случиться и такое, что неприязнь ребенка к отцу останется несмотря на регулярные контакты, и надежда на освобождение ребенка от внутренних конфликтов – «хорошо, хорошо, если надо, я пойду к отцу!» – не оправдается. Тогда следует внимательнее изучить обстоятельства. (Никто не говорил об отмене права на опротестование судебных решений.) С другой стороны, закон должен обратить особое внимание и на отцов. Если право посещений и забота о ребенке не будут – как это происходит сейчас почти во всех странах – правом отца, а станут формулироваться как право ребенка, то можно будет подумать и о санкциях против отцов, которые не проявляют больше интереса к своим детям. Конечно, я понимаю, что здесь речь идет об очень трудной проблеме, и против подобной идеи можно выдвинуть и психологические возражения. Однако следует, наконец, приступить к обсуждению этого вопроса.

Ритуалы старше человеческой речи. Как носители значения, общего для многих индивидов, то есть в качестве символов, они воздействуют социализирующе, они обозначают начало власти над памятью. Эту роль ритуалы сохраняют во всех культурах по сегодняшний день: они напоминают людям о вещах, имеющих всеобщее значение. Несмотря на современную тенденцию «изгонять» ритуалы из естественнонаучной жизни, – что является ошибкой, потому что воздействие ритуалов происходит не из внешних магических атрибутов, а из их внутренней магической силы, – наши будни и различные области нашей жизни сформированы ритуалами, даже если последние и не позволяют опознать себя таковыми. Ритуалы могут быть личной, общественной или социальной природы, их значение часто состоит в том, чтобы создать порядок. Выражаясь языком психоанализа, развитие и соблюдение ритуалов относится к тем действиям Я, с чьей помощью осуществляется связь и заключаются компромиссы между запросами Оно, Я и Сверх-Я. Кроме того, введение новых ритуалов всегда вызывает (параллельное) изменение психического равновесия, а также действия в ритуализированной области жизни.

Можно сказать, что область «послеразводной» жизни отмечена далеко идущим выпадением ритуально поддерживаемых соглашений. Вынесение решения о разводе не в состоянии восполнить эту функцию, поскольку оно объявляет законченным ритуальное состояние брака. Что же касается будущего, то оно ограничивается внешними формами, а позиции и поведение остаются, тем не менее, не отрегулированными. Совсем иначе, чем в начале партнерства, где такие исходные позиции, как верность, желание быть вместе, взаимопомощь и другие, предусмотрены уже заранее – внутренне и внешне (самим заключением брака). Для отношений разведенных родителей, их детей, бабушек и дедушек, старых друзей и новых партнеров не существует ни общественного ролевого соглашения, ни личных связывающих обязанностей. Это проявляется уже в том, что в нашем языке не существует даже готовых слов для этих отношений и мы вынуждены изобретать новые конструкции («разведенная пара», «бывшая жена») или использовать старомодные, пренебрежительные понятия (например, «мачеха»).

Интересна развитая в США модель церемонии развода, которая обратила на себя внимание не только Тильмана Мозера. Насколько я понял, там речь идет о том, чтобы развод совершался в такой же праздничной обстановке, как и свадьба. И не просто как ритуал завершения – и развязывания всех узелков, – а как ритуал изменения, ориентированный на будущее. В ходе такой церемонии может произойти обмен психологическими посланиями. Например, когда церемониймейстер просит:

– родителей вспомнить об их былой любви;

– признаться в своей боли, которую принесла с собой разрушенная любовь (таким образом обидам и ранам будут найдены слова);

– извиниться перед детьми, которые были рождены в любви, за причиненное им страдание;

– присутствующих друзей оказать поддержку супругам и их детям в этой тяжелой ситуации и заверить их в своей дружбе – и это здесь и сейчас;

– мать пообещать отцу, что она никогда не забудет, что он – отец ее детей. Отец обещает то же самое матери;

– родителей обещать детям, что они никогда не будут препятствовать их любви и контактам с другим родителем;

– отца обещать детям, что они всегда, что бы ни случилось, могут рассчитывать на него.

Это все то, к чему должны быть готовы родители, и они должны сознательно заявить свою готовность следовать этим правилам. Это то, чего в других случаях предстоит добиться при помощи медиации. Конечно, эти «тихие» намерения сами по себе на протяжении длительного времени не в состоянии противостоять другим личным мотивам. Но, как от законов и санкций, так и от подобных ритуалов, можно ожидать, что они внесут некоторые изменения в потенциальный конфликт мотивов, и это в пользу зрелого родительского Я и Сверх-Я.

Само собой разумеется, что одна лишь подобная церемония не сотворит чуда и не дает никакой гарантии по отношению к продолжающимся старым или вновь появившимся конфликтам. Но все же:

– между простым намерением и открыто данным обещанием существует огромная разница;

– торжественное обещание (в присутствии свидетелей) не будет так скоро «забыто»;

– обещание дается не только бывшему супругу (супруге), но и детям, что связывает дополнительно;

– наконец, следует указать на то, что подобная церемония в большой степени освобождает детей от страха и действует расслабляюще, а это необыкновенно повышает шансы избежания слишком больших деструктивирующих нарушений психического равновесия у детей в эти самые тяжелые первые недели и месяцы после развода.

Конечно, одних только судебных решений или ритуалов развода недостаточно, чтобы гарантировать детям необходимые условия для их развития. Порой совместное право на воспитание и другие решения по поводу заботы о детях оспариваются перед судом. В любом случае конфликты между родителями воздействуют на ребенка очень отрицательно. В таких случаях необходима профессиональная помощь, будь то медиация, консультация или терапия. Но это возможно лишь там, где есть на то добрая воля. Любая форма принуждения в отношении консультации, как уже говорилось, вызывает всеобщий протест. Судя по всему, здесь всерьез воспринимается основное правило психотерапии: любое психотерапевтическое вмешательство бесполезно, если пациент отказывается активно работать вместе с терапевтом. Конечно, это уважение к психотерапевтическим правилам весьма отрадно. Тем не менее я не могу согласиться с этой табуизацией предписания помощи. Если бы между психотерапией и добровольностью действительно существовала неразрывная связь, то вряд ли вообще существовала детская психотерапия или терапия в клиниках, интернатах и тюрьмах. Но она существует, и довольно успешно, несмотря на все невыгодные исходные условия. Конечно, в этих условиям необходимо соответственно методически вооружиться. А это значит, что психотерапия, или консультация, должна быть продумана заранее, то есть мы уже сейчас должны работать над тем, чтобы заинтересовать пациентов или клиентов нашими предложениями. Подобные предложения часто достигают цели по той же причине, по которой нередко приводят к успеху введение совместного права на воспитание, санкционированное право на посещения или ритуал развода: большинство родителей, которые не готовы принять профессиональную помощь, в общем не настроены абсолютно против такой помощи, просто они испытывают амбивалентные желания.

Но у них мотивы против консультации перевешивают те, которые выступают за. Это могут быть: недоверие по отношению к консультанту (поможет ли он, займет ли он мою позицию); стыд и чувство вины (потому что я не могу этого сам(а)); влияние друзей, которые «не советуют»; страх перед советами, которые они не в состоянии выполнить, и многое другое. Но это еще не значит, что такие люди не испытывают беспомощности, что им не хочется найти кого-то, кто бы их понял, что их не мучает неуверенность в своих поступках по отношению к детям. Если таких родителей все же отправить на консультацию, вряд ли они станут этому сильно сопротивляться или просто высиживать свое время у консультанта, не принимая участия в работе. Скорее всего, уже во время второй или третьей встречи они с облегчением воспользуются возможностью поговорить о своих заботах и бедах. Я заявляю это на основе моего опыта работы с подобными «ловкими» клиентами, например, с молодыми людьми, которые в какой-то степени насильно отправлены к терапевту родителями, с матерями, которым воспитательница в детском саду посоветовала обратиться к психологу, и они только делают вид, что явились по собственной воле, а также с разведенными родителями, с которыми я виделся во время судебной экспертизы, когда мне удавалось превратить экспертизу в консультацию и помочь им придти к обоюдному соглашению. Во всех этих случаях речь шла о предписанном контакте, которого оказалось достаточно для начала консультации, потому что рядом со скепсисом или отказом у этих людей существует также огромная потребность в помощи.

Строго говоря, добровольная психотерапия не так уж и добровольна. Стоит только подумать о том, чего требуют от пациента ее «основные правила»: рассказывать абсолютно все, что ему приходит на ум, в том числе и весьма неприятное, и это человеку, которого ты совершенно не знаешь и который не дает тебе возможности по-настоящему с ним познакомиться, потому что на все вопросы он отвечает лишь: «Ну и что приходит вам в голову по этому поводу?». И это два, три раза в неделю. Да еще все это стоит денег! Вряд ли кто согласится на это добровольно! Человек делает это, потому что он чувствует себя плохо и – по каким бы там ни было причинам – он пришел к выводу, что ему ничего не остается, как подвергнуть себя этой процедуре. Или кто-то делает это, потому что сам хочет стать аналитиком. Высокая оценка «защиты рабочего союза» в психоаналитической технике указывает на постоянную амбивалентную позицию наших пациентов. Однако существует известная разница между толкованием сопротивления, – которым аналитик обращает внимание пациента на то, что его борьба против анализа есть борьба против собственного здоровья, – и указанием консультанта по воспитанию: «У нас обоих нет выбора, но раз вы уже здесь, то давайте посмотрим, может быть, есть что-то, что могло бы принести пользу вам (вашему ребенку)?». Я думаю вот о чем:

а) мы должны постараться создать такой взгляд на вещи, когда совместное право на воспитание, соглашения о посещениях, а также профессиональная помощь, невзирая на все неудобства и горечь, рассматривались бы как неизбежные следствия развода, от которых никуда не уйти. Известно, что при расторжении любого договора приходится платить неустойку. Условия, необходимые ребенку после развода, должны быть само собой разумеющимися. Тогда не столь легко образуются иллюзии типа: «порвать с прошлым», «иметь ребенка только для себя» или «свободен и никаких детей!». (Желание, конечно, может оставаться, но с иллюзией теперь будет покончено.) Таким образом, полная ответственности позиция Я и Сверх-Я значительно ослабит эгоцентрические силы;

б) для того чтобы достичь такого изменения сознания и вместе с этим изменить равновесие между (конкурирующими) психическими силами, мне хочется призвать тех, кто издает законы, проявить побольше мужества и использовать свой авторитет в этом вопросе. Не следует забывать также, что репрезентантом закона в каждом отдельном случае является судья. Мне вспоминается случай, когда один судья Венского суда, который на протяжении двадцати минут терпеливо выслушивал яростные заявления разводящейся родительской пары, где каждый желал получить (исключительное) право на воспитание, вдруг резко прервал обсуждение: «Так не годится! Что бы я сейчас ни решил, для вашего сына любое мое решение будет катастрофой. Вот вам номер телефона, вы пойдете туда и не забывайте, что вы двое взрослых, обладающих чувством ответственности. Итак, найдите такое решение, которое не было бы для вашего ребенка губительным. Тогда можете придти ко мне снова!». Это был мой первый случай «принудительной консультации». И дело пришло к доброму концу. Я не уверен, что этому судье закон предписал «отказ в рассмотрении дела». Но я думаю о том, как он употребил свой авторитет, чтобы вторгнуться в бессознательное родителей. Как если бы он был отцом, который призвал к порядку ссорящихся детей. И они действительно задумались над своим поведением, что и помогло им принять необходимость консультации;

в) третьим пунктом я обращаюсь к профессиональным помощникам. Консультация, которая не проводится исключительно добровольно, требует не только большой профессиональной компетентности, – поскольку методический инструментарий должен быть расширен и разработан для каждого отдельного случая, – она требует также готовности распрощаться – минимум частично – с приятнейшей частью своего профессионального самовосприятия: консультант привык быть желанной и необходимой персоной для клиента, но в этом случае все далеко не так. Итак, он должен быть готов покинуть «насиженное гнездо», в котором он чувствует себя любимым и нужным.