После того как в 2011 году почтительно заметили и шумно обсудили нобелевские премии и по физике, и по химии, мне стало обидно за лауреата по литературе — шведского поэта Тумаса Транстрёмера. Про него написали немного, а многие сказали разочарованно: шведский поэт какой-то, хотя бы Пелевину дали, а так — пропали деньги и слава, пропала премия.

Я не читаю по-шведски (хотя лично знаю целых пятерых русских, которые да), и я решил защитить поэзию вообще. У меня гораздо больше уверенности, что через тысячу лет вспомнят шведского поэта Транстрёмера, а не серьезных дяденек в пиджаках, чьи миллиарды мы обсуждаем в успешных деловых изданиях с ложным чувством причастности к важному делу. В конце концов, кого из капиталистов тысячелетней давности, допустим, Римской империи, мы сходу вспомним по имени? Только банкира Мецената — за то, что спонсировал Горация с Вергилием.

Если есть какой-то смысл в нашем вавилонском столпотворении, в том, что человечество разделено на разные языки, то он — в поэзии. То есть он, конечно, и в экономике с историей (мир, не разделенный конкуренцией наций, развивался бы иначе), но в поэзии — преимущественно.

Поэзия выявляет между словами связи, которые прячутся в языке. Эти связи — кратчайшие тропинки между словами, а значит, и между смыслами. Дорожки, по которым ходит мысль целых народов — носителей того или другого языка.

Русским язык подсказывает, что «любовь» оказывает прямое физиологическое действие на организм, то есть на «кровь», и одновременно напоминает о круговороте чувства в природе: думал, оно не повторится вновь, а вот, поди ж ты — вновь повторяется. И откуда-то из-за левого плеча с грядки выглядывает осушающая слезы влюбленного ироничная морковь.

Для носителей английского языка предмет любви (love) — непременно голубка (dove), и не дряхлая моя, а в самом расцвете сил. Само же чувство — превыше (above) и того, и сего, да можно сказать — всего на свете. Оно заставляет человека бесцельно бродить (to rove), а в старину еще бросить перчатку (glove) сопернику или — до самого недавнего времени — подать упавшую перчатку (кружевную надушенную glove) даме. И в кольцах узкая рука.

Французу в любви (amour) клянутся исключительно навечно (toujours), а потом уходят и возвращаются: «Bonjour. Здравствуй, это я». В общем, то же «вновь», только в профиль. У итальянца есть подходящая случаю пара amore — cuore, у немца — Herz — Schmerz (сердце — боль, не только для стенокардии), у поляка любовь, miłość (мивощчь) — это планы на будущее, przyszłość (пшишвощчь) и сомнения в нем, в себе и в чувстве wątpliwość (вонтпливощчь). И для украинца любовь, кохання, — это, прежде всего, проблема, вопрос, пытання. Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет. А бiс ее знает.

В разных языках у слов с одним и тем же значением разная валентность: в одном языке слово притягивает одни слова, а в другом — другие, а те подхватывают свои, и так далее. Каждый язык — пазл из слов, у которых в разных языках выступы и вырезы разной формы, и поэтому они цепляются с одними словами там, с другими сям, и конечные «картинки» — картины мира, ментальности — тоже выходят разными.

Смысл (не причина, а, так сказать, цель — по Аристотелю — телеология) существования разных языков в том, что они позволяют образовывать разные связи между понятиями. Смысл существования поэзии в том, что она в каждом языке эти связи находит, а иногда создает. Был бы на земле один язык, не было бы многообразия языковых молекул и всего наличествующего разнообразия мысли.

Я объясняю эти свойства поэзии и языков на примере рифмы, потому что это самый простой способ объяснить их даже тем, кто поэзию не читает.

Для многих стихи — это то, что в рифму. Хотя Транстрёмер в рифму почти не писал. На самом деле стихи — это то, что в ритм. И то, что в созвучие, которое не обязательно в конце строки, а может быть в начале и в середине, но все равно устанавливает эти самые связи, строит эти молекулы.

Как-то в Крыму после первого курса прочел случайно у Леси Украинки: «Білі як місяць білі стіни в місті», — и с тех пор для меня снят вопрос о самостоятельности и нужности украинского языка. Город (мiсто) и месяц звуком связаны здесь, а в русском нет. Белый южный город теплой южной ночью под ярким месяцем. «Луна спокойно с высоты над Белой Церковью сияет». Это Пушкин, а тут сам язык.

И, конечно, ритм. У разных слов в языках разная ритмическая сочетаемость: разные слова в разных языках составляют правильные стопы и стихотворные размеры. Многие фразы, которые нам запоминаются и воспринимаются как сильные, сильны потому, что они или их части обладают правильным ритмическим рисунком. «В чем сила, брат» — двустопный ямб, «народ и партия едины» — четырехстопный.

Популярные стихотворные строчки часто несут для подсознания привычные смыслы. Академик Гаспаров называл их семантическими ореолами метра, но можно назвать еще как-нибудь. Просто стихи промывают такие привычные смысловые русла, которые подхватывают и несут тех, кто пишет и просто высказывается позже.

Сергей Михалков, неважный поэт (впрочем, и не претендовал), но грамотный изготовитель стихов, понимал, когда сочинял гимн СССР, что он будет принят народом, ибо потечет по узнаваемому руслу:

Союз нерушимый республик свободных... Я из лесу вышел, был сильный мороз...

Сейчас может показаться, что проза была всегда, а поэзию придумали досужие умники. На самом деле ровно наоборот: человечество не помнит себя без поэзии, а проза родилась на наших глазах. Ничто так не радует человека, как красиво подобранные слова, уложенные в правильный ритм. Возможно, человек чувствует, что это высшее сочетание биологического и рационального, природы и смысла. В поэзии есть повторяющийся ритм, который мы постоянно встречаем в себе и вокруг: в пульсе матери до рождения, в биении собственного сердца, в смене темноты и света. Когда в ритм упаковывают слова, получается максимально плотная подгонка сознательного и бессознательного, природного и социального, рационального с иррациональным и т. д.

В шведском языке, и только в нем, существует хореическая рифма kӓrlek (шэрлек — любовь) и vӓderlek (ведерлек — погода) и smӓlek (позор). Шведский язык нужен уже потому, что срифмовать любовь с погодой и позором можно только в нем. И поэтому нужен шведский поэт, который умеет хорошо это делать. А у Транстрёмера, кажется, получается.

«Гоголь» (Тумас Транстрёмер, перевод Ильи Кутика):

Шуба холодная, негустая, как голодная волчья стая.

В лице — белизна. Листая

свои страницы, он слышит из чащ протяжный

вой ошибок, фантомный смешок потери.

И сердце лопается, как бумажный

обруч, когда в него прыгают эти звери.

Закат по стране продвигается, как лиса,

задевая хвостом траву и не бередя лица.

Небо гремит копытами, тень от брички,

бросая на желтые окна (возьмем в кавычки)

имения моего отца.

…

А он изнурен постом и стадным смехом. Но смех

расплылся над кромкой лесной. Трухлявы

столпы человечества. Как лоснится

Млечный путь душ, как белый сверкает мех!

Так взойди в свою огненную колесницу

и вон из этой державы!

А у нас все «валить, валить».