Всякий раз удивляюсь, когда кто-то рядом поражается, узнав, что в церкви есть геи. Да еще в сане. И не один — случайно прокрался, по недогляду, — а много. И как земля носит лицемеров? Ведь уж если обнаружил в себе такие склонности, зачем пробираться в церковь, а потом в ней прятаться: на свете есть много замечательных профессий — повар, конюх, плотник; «пахнет маляр скипидаром и краской, пахнет стекольщик оконной замазкой», зачем же обязательно ладаном? Для чего в самое пекло, туда, где ждет ложь и двойная жизнь, под вечный страх разоблачения?

Вот известный богослов разоблачил «содомское гнездо» в Казанской и иных семинариях и академиях, и все опять изумились. А я в очередной раз удивлен наивности самого этого изумления, которое выдает полное незнание движений души и психологии церковного обращения.

Есть, конечно, и то, о чем пишет Кураев: стремительные карьеры молодых придворных монахов и непотребный семинарский харассмент в отношениях учителя и ученика, даже язычником Платоном поставленный под сомнение. Но проблема гомосексуальности в церкви никак не сводится к вопросам карьеризма и лицемерия, а именно что к вопросам веры. Потому что геи в церкви, как правило, не притворившиеся верующими лицемеры, а чаще всего люди верующие, ну или как минимум в какой-то момент, обычно юности, сильно и искренне уверовавшие. Ведь шанс почувствовать себя верующим и оказаться в церкви у гомосексуального подростка гораздо выше.

Вот мальчик растет в кругу друзей, у всех общие интересы: они отдельно, девочки отдельно, всё на своем правильном месте. И вдруг этот замечательный, счастливый мир разваливается. Нет больше общей жизни, общего времени, само собой разумеющейся замкнутости друг на друге. Прежние друзья всерьез гоняются за девочками, над которыми раньше смеялись, делятся первым чувственным опытом, а одному (или немногим, но они друг про друга не знают, поэтому всегда кажется, что одному) неинтересно гоняться, нечем делиться и скучно об этом слушать. Пробует притворяться — не для того, чтобы скрыть — скрывать еще обычно нечего, а чтоб быть как все: утверждение права принадлежать кругу своих — главная мотивация мальчика этих лет, — но не получается. Притворяться тоже неинтересно. И вот, с одной стороны, веселая, грубая, здоровая, юная сексуальность бывших друзей, с другой — вопросы к миру, непонимание, чему они так радуются-то, в чем прикол, задумчивость, вынужденный, нежданный декаданс.

«Мне стыдно было перед сверстниками своей малой порочности. Я слушал их хвастовство своими преступлениями; чем они были мерзее, тем больше они хвастались собой. А я, боясь порицания, становился порочнее, и если не было проступка, в котором мог бы я сравниваться с другими, то я сочинял, что мною сделано то, чего я в действительности не делал, лишь бы меня не презирали за мою невинность и не ставили бы ни в грош за мое целомудрие». Это Августин Аврелий, отец церкви в зрелости и носитель гомосексуального опыта в молодости («Только душа моя, тянувшаяся к другой душе, не умела соблюсти меру, остановясь на светлом рубеже дружбы», «Исповедь, кн. 2, гл. 1).

Мальчик чувствует себя не от мира сего. Читает, вместо того чтобы гулять, отдаляется от прежних друзей и их занятий. Растет пустота. И тут появляется церковь. Евангелие. Амвросий Оптинский. Мень. Иоанн Кронштадтский. Честертон. Златоуст, тоже Иоанн. «Мир тебя не устраивает? Так он нас, христиан, тоже не устраивает. Чувствуешь себя не от мира сего? Так это потому, что ты наш: церковь — это и есть общество людей, которые чувствуют себя не от мира сего. Царство Божие, счастье (которое, как известно, когда тебя понимают) — не здесь, а дальше».

Ну да, в церкви он довольно быстро сталкивается с осуждением плотских удовольствий. Но это его даже радует: ведь прежний мир сломался, потому что друзья погрязли в этих самых удовольствиях («чем были мерзее, тем больше хвастались»). Все это безотчетно он относит больше к ним, чем к себе, так им за разрушенный мир и надо. Своих плотских радостей к тому времени, как правило, еще нет, а те, что были, как бы еще игра. А в осуждении чужих он чувствует свой реванш, свое оправдание.

Церковь говорит: «Не только тебе, нам всем не нравится эта здоровая, плотская, спортивная бодрость, эти мирские радости, эта борьба за успешность, это покорение сердец, эти брачные танцы павлинов». «И еще, — говорит церковь, — мир любит вас здоровыми, успешными, популярными, нравящимися, несомневающимися, стремящимися быть как все, не хуже других. А нам как все — не надо. У нас узкий путь. Мы любим вас всякими: больными, бедными, брошенными, неуспешными, измученными вопросами, погребенными под грузом сомнений, не нашедшими себя в мире; такими мы вас любим даже больше». «Придите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, — говорит церковь, — и Я дам вам покой». И еще: «Немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное… и уничиженное, и ничего не значащее».

В общем, если мальчик, вместо того чтобы в десятом классе рваться на танцы, читает Евангелие или какую другую духовно-приходскую литературу, велика вероятность двух пересекающихся событий: что он уверовал и что он гомосексуален. Не обязательно это главное (и тем более единственное) объяснение, но весьма возможное. Из глубины обычно и воззвах.

Хорошо, что это сейчас все такие информированные: интернет, сайты, приложения, кино, — а в прежние-то времена, пока мальчик разберется, что с ним да кто он, да отыщет скудные сведения, а он уже давно в церкви, а то уже и начал церковную карьеру. А попробуй из церковной карьеры выйти: церковную карьеру оставить, и сейчас — скандал, а в прежнее советское время и вовсе только в истопники или лекторы атеизма, да и не у каждого хватит сил начать с нуля, да и что начать: вера-то вроде никуда не девалась.

Можно ее ведь и продолжать, карьеру-то, и стать святым епископом Гиппонским, молодой клирик-гей, скорее всего, так благонамеренно и думает. Августин сделался с божьей помощью отцом церкви, ну и я, хотя бы чадом, смогу.

Вот этот вот механизм юношеского обращения ежегодно приводит в церковь — западную и восточную, северную и южную — многие тысячи молодых людей. И многие сотни в ней остаются. И в мечети тоже давно попробовали. Странно звать неустроенных, а потом делать круглые глаза: откуда эти тут? Однако божья ли помощь подается не всем, то ли не все пришедшие в церковь путем Августина оказываются так же сильны духом, как Августин. И тут, бывает, начинается безобразие, описанное о. А. Кураевым, и появляются юные архимандриты на гоночных джипах, и происходят странные возвышения, и заговор молчания с увольнением тех, кто заговорил. В молчании вообще всё и дело.

Гигантская проблема церкви как раз в том, что она прекрасно знает, сколько приходит в нее благодаря гомосексуальности, которая, рассуждая светски, — один из действенных психологических механизмов обращения, а богословски — один из путей Господних, которые, как известно, не совсем для нас исповедимы, потому как Бог может использовать любой земной дискомфорт, чтобы привести человека к себе, и очень часто использует именно этот. Церковь знает это про себя, но боится сказать. Знает и прячется от минимально честного разговора на эту тему за штампами. Затыкает уши, машет руками на манер распугивания ворон: «Кыш, кыш, проклятые!» А уже 2 000 лет не разлетаются.

А ведь есть целых два способа остановить приток геев в церковь. Только первому церковь сама изо всех сил противится. Первый — это вложить в головы людям, в окружающую людей словесную среду столько долготерпения, спокойствия, разума и правды, а не истерики и лжи, чтобы гомосексуальный подросток не впадал в излишнюю скрытность, задумчивость и искание смысла: так, чтобы ему можно было просто расти вместе с просвещенными сверстниками, а не бежать и прятаться от непонимающего мира в церкви. Или, по крайней мере, бежать туда от мира по менее двусмысленной причине.

А второй способ такой: сделать церковь менее замороченной, без вот этого, знаете, излишнего гуманизма. Переориентировать ее с размышляющих, мятущихся, задумывающихся, неудовлетворенных на здоровых, нормальных, всем довольных, которым все ясно, которые хотят просто быть, как все, не хуже других. Тогда, правда, она перестанет быть христианской церковью. Это отчасти с ней у нас и происходит. Но тогда зачем волхвы с их Дарами?