ГЛАВА 34
На другое утро, прибыв в солярий герцогини, я в сопровождении одной из старших фрейлин прохожу во внутренние покои, где живет Изабо. Юная принцесса сидит в постели, обложенная подушками, и держит в руках куклу. Рядом с ней чашка горячего молока с медом. На щеках Изабо горят красные пятна, темные глаза кажутся остекленевшими: у нее жар.
— Доброе утро, сударыня, — застенчиво здоровается она.
— Доброе утро, госпожа моя, — кланяюсь я, подходя. — Господин Дюваль велел побыть с вами, пока ваша сестра заседает с советом.
Такое спокойное времяпрепровождение вполне мне подходит: плечо заживает, но до полного выздоровления еще далеко.
— Да, сударыня, пожалуйста, побудь со мной, — говорит Изабо.
Я присаживаюсь на табурет у постели и судорожно соображаю, о чем бы поговорить с ребенком.
— Вы, наверное, уже предвкушаете Рождество? — спрашиваю я наконец и тут же прикусываю язык.
Это ведь будет ее первое Рождество без отца.
— Сестра обещает пир и шествие ряженых, — с живостью отвечает она.
Я вежливо удивляюсь:
— В самом деле?
Она кивает:
— А ты придешь?
— Если будет на то воля герцогини, конечно приду!
— Ты обязательно получишь приглашение. Она очень полюбила тебя. — Тут на девочку нападает жестокий приступ кашля. Узкие, худенькие плечики сводит судорога, а когда приступ проходит, я вижу испарину у нее на лбу. — Только лекарей не зови! — умоляющим тоном произносит она.
— Ни за что их не позову, — обещаю я, отводя волосы с ее лба, и это правда, потому что, судя по всему, дворцовые врачи все равно для нее ничего сделать не могут. И не только они; искорка жизни в ней едва тлеет. — Милая Изабо, если позволите, я предложу лекарство, привезенное из монастыря, где я воспитывалась. Возможно, вас будет клонить от него в сон, но вот кашель оно очень здорово унимает.
Она отвечает:
— Я уж лучше посплю, чтобы только лекарь с пиявками не приходил!
— Вот и хорошо, — говорю я, вытаскивая фиал с «лаской Мортейна».
Это, конечно, яд, но малыми его дозами сестра Серафина излечивала юных девушек от сходных болезней. Я сама видела, как он помогает против кашля и легочной лихорадки, ибо дает возможность больному отдохнуть от кашля и погружает его в целительный сон.
Я очень аккуратно отмеряю две капли — ни в коем случае не больше! — в чашку с медовым молоком и взбалтываю содержимое.
— Вот, — говорю я, протягивая чашку. — Выпейте все.
Она берет чашку и доверчиво осушает ее до дна, потом возвращает мне:
— Я думала, будет горько, а стало только слаще.
Я отвечаю:
— Это потому, что мы не верим, будто лекарства должны быть обязательно горькими и противными.
Она улыбается, и я почему-то радуюсь этой улыбке куда сильней, чем следовало бы. Мне бы обратить больше внимания на приглушенные голоса за стеной. Дорого я дала бы за возможность подслушать, что они там обсуждают. И даже если не разобрать слов, с удовольствием послушала бы интонации.
Но я смотрю в полузакрытые глаза Изабо и отчетливо понимаю, что не оставлю ее в одиночестве ловить ртом ускользающий воздух.
Я вновь опускаюсь на табуретку, и она спрашивает:
— Ты сказки какие-нибудь знаешь?
Ужасно не хочется разочаровывать малышку, но так уж случилось, что сказок я не знаю совершенно. У нас дома их никогда не рассказывали. А то, о чем повествовали нам в монастыре, уж точно не предназначено для ее невинных ушей. Я уже собираюсь покачать головой, но тут кое-что вспоминаю. Эту историю очень любила рассказывать Аннит; может, она понравится и Изабо?
— Ты слышала повесть о том, как святая Аморна похитила сердце святого Мортейна?
У девочки округляются глаза.
— Мортейна? Святого покровителя Смерти? — шепчет она.
Я спохватываюсь:
— Это совсем не страшная история, обещаю тебе. Это история истинной любви.
— Вот как! — с облегчением произносит она. — Тогда рассказывай скорей, я внимательно слушаю!
И я начинаю:
— Однажды в ясную лунную ночь Мортейн и его дикая охота неслись по крестьянским полям, когда на глаза им попались две девушки, прекраснее которых он еще не видал. Они собирали вечерние примулы, те, что расцветают лишь при луне.
Это были Аморна и Ардвинна, дочки-близняшки святой Матроны. И как только Мортейн увидел прекрасную Аморну, он тотчас влюбился, ведь она была не только красива, но доброго и веселого нрава, а Бог Смерти как никто другой ценит тех, кто приносит в этот мир веселье и радость.
Однако сестры-близняшки были очень различны между собой. Аморна — счастлива и щедра, Ардвинна же — свирепа, ревнива и подозрительна, ибо двойственна природа любви. И вот Ардвинне, яростной защитнице, очень не понравилось, как Мортейн смотрел на ее любимую сестрицу. Желая предостеречь его, она вскинула лук и пустила серебряную стрелу. Она никогда не промахивалась, не промахнулась и в тот раз. Серебряная стрела пронзила сердце Мортейна. Но никому, и даже богине, не под силу убить Бога Смерти!
Мортейн выдернул стрелу из своей груди и низко поклонился Ардвинне. «Спасибо тебе, — сказал он. — Ты напомнила мне, что за любовь всегда приходится платить».
Такая учтивость изумила Ардвинну, и она позволила Богу Смерти увезти с собой ее сестру, но взяла с Аморны обещание приезжать к ней в гости хотя бы раз в год.
— И она не побоялась? — шепотом спрашивает Изабо. — Уйти с Богом Смерти! Неужели ей было не страшно?
— Ни капельки, — отвечаю я и закладываю ей за ухо выбившуюся прядку волос. — На самом деле смерть не страшна, не жестока и даже не безжалостна; это просто смерть, вот и все. А кроме того, царству Мортейна присуща своя особенная красота. Там больше нет ни боли, ни холода, ни голода. Там не водятся противные пиявки.
Изабо улыбается при этих словах.
— Как ты думаешь, Аморна счастлива в этом царстве? — спрашивает она.
— Вне всякого сомнения.
Не хочется пересказывать девочке вторую половину истории. О том, как Ардвинна преисполнилась такой ревности, что поклялась: отныне и до скончания веков любовь будет приносить с собой боль. И о том, как, горюя в разлуке с дочерью, святая Матрона обрекла этот мир на тяготы долгой зимы.
Под конец моего рассказа лекарство начинает действовать. Глаза девочки понемногу смыкаются, она дышит легко и свободно. Может, я выдаю желаемое за действительное, но, по-моему, ей уже лучше. Если бы я хоть на йоту доверяла мадам Динан, я бы оставила в ее распоряжении толику лекарства, но, к сожалению, это не тот случай. Эх, были бы у меня под рукой мать-и-мачеха или иссоп! Помогли бы даже окопник и мята, но сейчас зима, и все, что у меня имеется, — это яд, а вручать его вероломной мадам — еще чего не хватало!
В комнате становится совсем тихо, и я отчетливо слышу, как в соседнем помещении вдруг прекращается возбужденный гул голосов, после чего там с шумом распахивается дверь. Я потихоньку встаю и выхожу в солярий, притворяя за собой дверь в спаленку Изабо.
В прихожей появляется Анна, в лице у нее ни кровинки. Следом врывается Дюваль.
— Да как она смеет?! — вырывается у него.
Я спешу вперед, прижимая палец к губам.
— Изабо наконец-то уснула, — говорю я им. — Не потревожьте ее!
Это до некоторой степени гасит вспышку Дюваля, но я вижу, как бешено бьется жила у него на горле.
— Поверить не могу, что она это сделала. — Потрясение и горе в голосе Анны вынести еще трудней, чем ярость Дюваля. — Я-то думала, она мне служит. А она, оказывается, лишь собственные интересы блюдет!
На лице Дюваля отражается боль. Его сестра еще слишком юна для таких горьких уроков.
— Ваша светлость, — говорит он, — вы достаточно общались с бретонским двором, чтобы знать, как мало истины в подобном заявлении.
— Но она была моей воспитательницей! — отвечает Анна. — Ей следовало думать не о сокровищнице, владениях и войсках, а обо мне!
Тут я подаю голос:
— Во имя Мортейна, объясните мне кто-нибудь, что произошло!
Дюваль резко оглядывается и пригвождает меня пронзительным взглядом:
— Тебе пришли новые указания из обители?
— Нет, а с чего ты решил?
Он бормочет:
— Может, твоя ворона совсем обленилась.
Я отмахиваюсь от колкости и поворачиваюсь к герцогине:
— Государыня, что случилось?
— Моя наставница, мадам Динан, вытащила из рукава отцовское соглашение о моей помолвке с графом д'Альбрэ. Да еще и с моей подписью.
Это уже в самом деле настоящая катастрофа. Я быстро оглядываюсь на Дюваля, и он кивает, подтверждая услышанное. Все соглашения и обещания, о которых до сих пор говорилось, существовали лишь на словах, то есть были равнозначны в глазах закона. Но пергамент с подписанным соглашением уже есть нечто обязывающее. Этак у герцогини и вправду может и не остаться иной возможности, кроме как выйти замуж за этого негодяя!
Я спрашиваю:
— А о твоих планах касательно императора поговорить не удалось?
Взгляд, которым Дюваль обменивается с сестрой, мне очень не нравится.
— Советники и слышать ни о чем не желают, — отвечает он. — «Не так быстро, — заявили они. — Ты уже ошибся с помощью из Англии и дал нам ложную надежду в лице Немура. Теперь мы сами будем принимать решения, а ты — лишь исполнять их».
— Все стало еще хуже, чем было, — произносит герцогиня, следя глазами за расхаживающим туда-сюда братом. — Эти вероломные лжецы принялись обвинять Гавриэла во всех смертных грехах, в том числе и в смерти Немура.
— Что?..
Дюваль опускает голову и трет глаза:
— Меня обвиняют в том, что я попытался сохранить его инкогнито и не приставил к нему стражи побольше.
— А ты не намекнул, что Немур пребывал в полной безопасности, пока они не пронюхали о его прибытии во дворец?
— Намекнул, конечно. Можешь себе представить, как это было воспринято! Маршал Рье чуть с кулаками на меня не набросился, канцлер Крунар едва его удержал.
Некоторое время мы молчим, пытаясь объять всю бездну нашего несчастья. Затем герцогиня с нескрываемым отчаянием произносит:
— Но ведь должен быть какой-то выход. Что-то мы можем предпринять?
— Можем, и даже немало, — мрачно отвечает Дюваль. — Вот только за каждое наше действие придется платить. Мы можем пренебречь решением Тайного совета и вступить в переговоры с императором Священной Римской империи, но это окончательно восстановит всех против меня. Еще мы можем обратиться к церковному совету, указывая, что соглашение было составлено помимо твоей воли и ты по малости лет не осознавала, что за документ подписываешь.
Анна поворачивается к нему с лицом, светящимся отчаянной решимостью.
— Да! — говорит она. — Мы должны предпринять и то и другое!
— Тайный совет будет крайне недоволен, — предупреждает Дюваль. — Они и так склонны считать, что я многовато власти прибрал к рукам и плету заговоры. Как бы вообще не запретили посещать заседания.
Герцогиня вскидывает подбородок.
— Что ж, если до этого дойдет, — говорит она, — буду советоваться с тобой в приватном порядке.
Дюваль прячет улыбку.
— Я уговорюсь с посланником императора о предварительной встрече назавтра, — говорит он. — И если покажешь, где тут у тебя перо и чернила, можно прямо сейчас набросать письмо к церковному совету. Д'Альбрэ тебя не получит! Пока я дышу, этому не бывать!
Тут у меня по спине пробегает отчетливый холодок. Я дорого дала бы за то, чтобы Дюваль не произнес своего обета. Неразумно это — богов искушать.
