ГЛАВА 17
Меня будит очень тревожное ощущение, от которого сзади на шее встают дыбом нежные волоски. Каждый мускул в теле тотчас напружинивается: драться или бежать?.. Мой ум силится восстановить в памяти непривычную обстановку, а рука уже ползет под подушку, где спрятан стилет.
В тишине спальни рокочет усталый мужской голос:
— Оставь в покое свою колючку, она тебе не нужна.
Это Дюваль. Я лежу в его доме, в Геранде. Ослабляю хватку на рукояти.
— Им не колют, — поправляю я по привычке. Сколько раз точно так же меня поправляла сестра Арнетта. — Его всаживают и потом поворачивают.
Он смеется, негромко и как-то удивительно искренне. От этого смеха у меня неизвестно почему бегут по коже мурашки. Ладонь начинает чесаться, но совсем выпустить стилет я пока не готова.
Дюваль сидит в кресле спиной к единственному окну. Он что, пришел понаблюдать за мной, надеясь получить какое-то преимущество? Что ему нужно? Это его дом, и мои крики услышат разве что его верные слуги.
А крика будет много, потому что я так просто не дамся!
— Говорю тебе, оставь в покое кинжал!
Он уже не смеется. На сей раз в голосе звучит сталь.
— С чего это я должна лежать тут впотьмах безоружная?
— А от кого ты собираешься защищаться? Я, кажется, тебе ничего плохого не сделал.
Он прав. Я действительно не могу внятно сказать, от кого или от чего намерена обороняться. Просто ощущаю угрозу, вот и все.
— У тебя есть пять секунд на то, чтобы оставить кинжал, — говорит Дюваль. — Не то он окажется у твоего нежного горлышка!
Его слова оказывают на меня действие, противоположное задуманному. Вместо испуганного повиновения я исполняюсь желания помериться с ним силой и боевыми умениями. Сегодня мы оба убивали людей. Интересно, кто возьмет верх?
Я пугаюсь этой неожиданной мысли, вынырнувшей из потемок души. И на всякий случай засовываю стилет подальше под подушку, чтобы ненароком не схватиться за него без всякого повода.
Тем не менее лежа я чувствую себя слишком уж беззащитной, поэтому сажусь на постели. Слабый свет луны, проникающий в окно, обрисовывает широкие плечи Дюваля. Я дорого дала бы за то, чтобы увидеть его лицо и понять, что у него на уме, но его черты скрывает густая тень. Вдобавок он на меня даже не смотрит. Он сидит, опустив затылок на подголовник. Его плечи чуть опущены, и я понимаю, что он страшно устал.
Я спрашиваю:
— Что ты тут делаешь?
Он переводит взгляд на меня. Я не вижу его глаз, но взгляд чувствую, словно прикосновение, и у меня опять мурашки. Я принимаюсь тереть ладони.
Он говорит:
— Сижу вот гадаю, чего так боится моя прелестная убивица.
— Ничего я не боюсь.
Дюваль наклоняет голову:
— В самом деле? — Он долго смотрит на меня, после чего встает и направляется прямо к кровати. Я затаиваю дыхание. — Тебя страшит, как бы я не попробовал подобраться поближе?
Он говорит очень тихо, почти мурлычет. У меня прерывается дыхание. Хочется думать, что это от страха, но ощущение совсем не похоже на страх. Что же это со мной? Каждый вершок моей кожи восхитительно и болезненно ощущает белье и покрывала, которые нас разделяют. Покрывал достаточно много, но все равно я сижу как нагишом. Невыносимо!..
— Возможно, ты боишься, что я к тебе прикоснусь? — спрашивает он задумчиво и протягивает руку. Она повисает над изножьем постели. Сейчас. Вот прямо сейчас.
Когда его ладонь в самом деле опускается на мою лодыжку, мне требуется вся сила воли, чтобы не рвануться прочь. Он держит крепко, и кажется, что жар от его руки готов прожечь одеяло. Ступня начинает пульсировать, а за ней и все тело. Что же это? Страх? Или все-таки предвкушение?..
Мы смотрим друг другу в глаза, и каждое мгновение тянется бесконечно долго.
— Как же ты намерена вести игру совращения, если сама, чуть что, сразу шарахаешься? — Его голос мягким бархатом течет по моему телу. — Как ты собираешься выведывать мои тайны, если простое прикосновение еле выносишь? — И он с невнятным проклятием убирает ладонь. — О чем они вообще думают, эти монастырские клуши? Отправили невинную девочку притворяться блудницей!
Мое сердце ломится вон из груди. Дюваль возвращается в кресло. Он знает! Он знает, что настоятельница приказала мне шпионить за ним! Наверное, с самого начала обо всем догадался! А я-то думала, будто ловко обманываю его.
Дюваль смотрит на меня, точно на хитрый запутанный узел, который ему предстоит развязать. Я сижу неподвижно, изо всех сил стараясь не ерзать под его взглядом. Потом упрямо повторяю:
— Так что все-таки ты тут делаешь?
— Твоя аббатиса была права, — говорит он. — Не имеет значения, как тебя называть, люди все равно сделают выводы. Вечером я прибыл ко двору, и двое вельмож поздравили меня с новой возлюбленной. Этого не изменишь!
— Я, быть может, плохо соображаю спросонья, поэтому никак не возьму в толк, что ты тут делаешь.
Дюваль вздыхает:
— Я хочу, чтобы мои слуги заметили, что ночью я побывал у тебя, и сделали умозаключения, которые свойственны челяди.
Слава богу, наконец-то ощутимый повод для спора!
— Но неужели мы должны изо всех сил притворяться даже под кровом твоего дома?
— Предлагаешь положиться на абсолютную верность прислуги и рискнуть твоей жизнью, а заодно и будущим герцогини?
— Что-то мне плохо верится, что ты собственным слугам не доверяешь, — говорю я, но это ложь.
На самом деле я не слишком удивлена.
Дюваль наклоняется вперед и упирается локтями в колени:
— Французы уже подкупили немало бретонских вельмож, Исмэй. Они к кому угодно сумеют подобрать ключик. Будь я французским шпионом, к каждому доверенному советнику Анны постарался бы подослать одного-двух помощников.
— Но на них непременно проступили бы метки изменников, которые посылает Мортейн!
— Нет никаких меток. Если бы все вправду было так просто. Говорю тебе, твой святой действует много тоньше, чем вам внушают в обители.
В моей душе вспыхивает гнев. Как я ему рада! Я спрашиваю:
— Тебе-то почем знать, что на них отсутствуют метки? Все равно их видеть не можешь!
Он улыбается. Улыбка самая настоящая.
— Вот потому-то, — говорит он, — я и собираюсь назавтра представить тебя ко двору. Уверен, это нас всех весьма позабавит. Только, пожалуйста, ты уж советуйся с герцогиней, прежде чем начнешь убивать ее вельмож направо и налево. А теперь спи, — говорит он. — Я тут у тебя еще часок посижу, потом к себе пойду.
Я понимаю: он не сдвинется с места, пока не сочтет нужным, и от меня тут ничего не зависит. Устраиваюсь под одеялом, всем телом чувствуя присутствие Дюваля в комнате. А ведь на мне всего лишь тоненькая ночная сорочка.
Я прокашливаюсь. Потом спрашиваю:
— Удалось что-нибудь узнать о тех, кто на нас напал?
— Спи лучше, Исмэй. Поговорим утром.
Его рокочущий голос словно истаивает в ночи. Я абсолютно уверена, что нипочем не засну, но все-таки засыпаю. Когда просыпаюсь поутру, его нигде не видать. Как будто и не приходил вовсе.
Луиза приходит помочь мне с одеванием, и я не решаюсь посмотреть ей в глаза. Известно ли ей, что Дюваль чуть не полночи пробыл у меня в комнате?.. По ее лицу ничего не определить. Либо ничего не знает, либо превосходно умеет скрывать свои чувства.
Она мило приветствует меня и ставит на столик кувшин с водой, расправляет на кровати свежую нижнюю рубашку. Пока Луиза отворачивается, чтобы достать из шкафа мое платье, я выпрыгиваю из-под одеяла и быстро переодеваюсь. Она явно удивлена, но не произносит ни слова. Вот это я понимаю выучка!
Я влезаю в юбку, и Луиза заходит мне за спину.
— Виконт у себя в кабинете, — сообщает она мне, затягивая шнурки. — Просил присоединиться к нему, когда будешь готова.
— Хорошо, приду. — Я стараюсь не подавать виду, до чего же мне этого не хочется.
Дверь опять отворяется, и я даже вздрагиваю, но это всего лишь служанка по имени Агнез: она принесла еду. Я уже одета и даже причесана. Заверяю их, причем дважды, что с завтраком управлюсь и без помощи прислуги. Они наконец уходят, и, прикрыв глаза, я пытаюсь насладиться краткими минутами уединения. Получается с трудом: я ведь знаю, что Дюваль меня ждет, и это портит все удовольствие. Отрываю кусочек хлеба и принимаюсь жевать, надеясь, что пища прекратит нервное урчание в животе.
Беспокойство снедает меня, мне не сидится на месте, и я с хлебом в руке принимаюсь расхаживать по комнате. В эту ночь со мной что-то произошло; я чувствую себя точно змея, которой подоспела пора менять кожу. Тень Дюваля словно бы продолжает витать в комнате, и ступня помнит его прикосновение, как если бы он только что отнял руку. Лучше бы наградил меня здоровенным болезненным синяком! С этим я бы хоть знала, что делать!
Не зная, куда себя деть, подхожу к окошку и распахиваю ставни, впускаю в комнату утреннюю прохладу. Закрываю глаза и полной грудью втягиваю холодный воздух. Может, хоть он поможет собраться с мыслями и понять, чего все-таки добивается Дюваль?
Еще чуть-чуть, и нынче ночью он сделал бы меня своей любовницей не на словах, а на деле. Он меня точно околдовал. Я даже не уверена, что стала бы отбиваться в полную силу. Однако он ничего не сделал. Неужто он до такой степени человек чести? Или это всего лишь еще один способ вывести меня из равновесия, заставить гадать, что он дальше предпримет?
Морщась, я выкидываю недоеденный кусок за окно и отворачиваюсь. А что, думаю, очень даже неплохая стратегия! Главное сейчас — не дать себе успокоиться и решить, что мы с ним заодно. Я возвращаюсь к постели и забираю свои клинки и ножны, спрятанные под тюфяком. Прилаживаю их по местам — и только после этого отправляюсь разыскивать Дюваля.
Он сидит у себя в кабинете за большим письменным столом. Куда подевался запыленный путешественник, бок о бок с которым я ехала через всю страну? Передо мной лощеный придворный в красивом темно-синем дублете. Он успел избавиться от щетины, придававшей ему довольно-таки разбойничий вид. Перед ним чернильница, с полдюжины перьев и стопка пергаментных листов. Он что-то быстро и решительно пишет.
Он поднимает глаза. Я не хочу, чтобы ему показалось, будто я робко мнусь на пороге, разглядывая его. Вхожу с гордо поднятой головой, силясь ничем не выдать отчаянного смущения.
— Доброе утро, — произношу я ровно и холодно.
— Подожди чуть-чуть, я сейчас, — говорит он и вновь обращается к лежащему перед ним письму.
Я чувствую раздражение, но в то же время с трудом подавляю вздох облегчения. Как бы невзначай подхожу к двум раскладным столикам, где покоятся бумаги и карты, не нашедшие места на главном столе. Передо мной — расстеленная карта Бретани, на ней там и сям разложены цветные камешки. В их расположении просматривается закономерность. Темными помечены города и деревни, легко захваченные французами в дни Безумной войны. Может, Дюваль имеет в виду, что французы обязательно нападут, если не смогут добиться своего миром? Незримая рука стискивает мое сердце. Я присаживаюсь и безмолвно молюсь: «Милосердный Мортейн, пожалуйста, только не надо новой войны».
Дюваль откладывает дописанное письмо и поднимает на меня глаза:
— Хорошо ли спалось?
В его глазах — над синим дублетом они делаются почти голубыми — мерцают насмешливые искорки, которые мне очень не нравятся.
— Боюсь, господин мой, не особенно хорошо.
— Жаль, — произносит он, хотя отлично знает, кого следует за это винить.
Я собираюсь высказать ему свое мнение на сей счет, но он вскидывает ладонь:
— Погоди. Я скоро должен буду уйти, а нам очень многое следует обсудить.
Как ни тошно мне оставлять за ним последнее слово, я согласно киваю.
Дюваль бросает перо и откидывается в кресле.
— Итак, — говорит он, — я был прав. Кто-то объявил державный созыв, не только не испросив согласия герцогини, но даже и не уведомив ее, и она очень расстроена. А бароны, точно жадные стервятники, уже слетелись в Геранд. Самое скверное, что сюда прибыл и французский посланник, намеренный проследить за происходящим и обо всем доложить регентше.
— Вот бы отыскать на нем метку, — говорю я с надеждой. — С удовольствием убила бы его прежде, чем он отошлет домой свои донесения!
Дюваль морщится:
— Если вправду увидишь на нем метку Мортейна, со всем моим удовольствием разрешаю прикончить негодяя. Но если ты думаешь, будто с его смертью прекратится передача сведений от нашего двора во Францию, ты еще наивней, чем кажешься.
Я ощетиниваюсь, желая немедленно разубедить его относительно своей наивности, но прикусываю язык. Ясно как божий день, что к нынешнему служению монастырь подготовил меня из рук вон плохо.
А может, сама обитель оказалась неподготовленной? Эта мысль крайне беспокоит меня, и я ее отбрасываю.
— Так ты вытянул что-нибудь из мерзавца, которого вчера оглушил?
Дюваль недовольно кривится.
— Увы, нет. — Поднявшись, он подходит к окну. — Уж очень сильно я его ударил. Разбойник до сих пор не очнулся.
— А его вещи? Никаких улик или намеков, кто и почему послал этих людей?
— Тоже мимо. Как ни прискорбно, у них не оказалось при себе ни флагов с гербами, ни записок с подписями и печатями, аккуратно сложенных в кошелях.
Его насмешливый тон попросту оскорбителен. Я тоже встаю:
— Я на подобное и не рассчитывала. Но им ведь наверняка заплатили? Если нашлись деньги, то где они отчеканены? Может, у злодеев были плащи из фламандской шерсти или сапоги итальянской кожи? Какая-никакая, а все подсказка.
Он поднимает брови: подобного от меня явно не ожидал.
— Монеты у них в кошельках были французские, но это не улика: такими пользуется полкоролевства. Плащи — самые дешевые, а вот сапоги… Сапоги действительно из отменной кожи. Попытка скрыть свое происхождение налицо.
Я прячу самодовольство. Однако он не дает мне в полной мере насладиться маленькой победой, резко меняя тему:
— Мне сегодня нужно провести несколько важных встреч. Сама понимаешь, герцогине приходится разбираться с последствиями недавних событий. Лучше, если я буду с ней рядом.
— Разве мое присутствие не вызовет лишних вопросов?
Он весело глядит на меня:
— Ну разумеется, милочка, еще как вызовет. Потому-то тебя там и не будет.
— Хорошо, чем мне тогда заняться? Может, допрошу разбойника, когда очнется? Или попробую выяснить, кто объявил державный созыв?
Он опять вскидывает ладонь, и я замолкаю.
— Нет-нет. Тебя тоже ждет встреча… в некотором роде.
Что-то не нравится мне эта улыбочка, играющая у него на губах. А он продолжает:
— Скоро сюда придет белошвейка из тех, что обслуживают саму герцогиню. Она соорудит платье, в котором я вечером представлю тебя при дворе.
— Платье?.. — Я попросту не нахожу слов. Он что себе вообразил, я буду сидеть тут в рюшечках и оборочках, пока он государственные вопросы решает? — Мы так не договаривались!
— Если хочешь добиться цели, следует загодя позаботиться о каждой детали. Разве тебя этому не научили в монастыре? Чтобы нынче вечером сыграть роль моей возлюбленной, ты должна…
— Разговор был о кузине, — упорствую я.
Он прислоняется к стене возле окна и складывает на груди руки:
— Я думал, ты уже поняла, что это глупость несусветная. Все мое родство по отцу и по матери известно наперечет. Откуда мне взять двоюродную сестру, о которой не ведала бы ни одна живая душа? Разве что из воздуха сотворить?
Щеки у меня вспыхивают. Дюваль смотрит мне в глаза, задумчиво постукивая пальцем по губам.
— Я тебе дело придумал, — говорит он затем. — Когда покончите с платьем, принимайся за изучение благородных домов Бретани. Чтобы более не ошибаться, встречая придворных.
Я вздергиваю подбородок:
— Я их уже изучала, мой господин. Только не каждого вельможу знаю в лицо. Как мне их узнавать? Разве что по гербам и фамильным цветам, но если их нет?
— Это верно, — говорит он. — Ты уж прости, если я без конца насмехаюсь над твоим монастырским обучением. Просто хочу убедиться, что ты владеешь хотя бы необходимыми основами.
Во мне вскипает гнев, но я давлю его усилием воли. Собственно, что рассердило меня? Его высокомерие и заносчивость? Нет. Все дело в крохотных семенах сомнения, которые он ухитрился посеять в моей душе.
Близ окна установлена шахматная доска. Он подходит к ней, и я вижу, что там недоигранная партия. Хотя нет. Уж больно много фигур. Раза в два больше, чем при обычной игре.
Он спрашивает:
— Умеешь играть?
— Нет, — говорю я.
На самом деле умею, но не особенно хорошо.
— Странно, — говорит он. — Я думал, в обители считают шахматы полезными для послушниц.
— Так и есть. Только я эту науку не в полной мере осилила.
Уголок его рта снова ползет вверх.
— Что, терпения не хватает?
Я с трудом выдавливаю сквозь зубы:
— Да, так говорят.
Не обращая внимания на мое смущение, он тянется к доске и трогает пальцем белую королеву, вокруг которой собралось несколько фигурок помельче. Они словно бы прикрывают королеву от черного полчища.
— Французы наседают со всех сторон, — негромко произносит Дюваль. — Они проглотят нас и не подавятся, дай только повод. И они не просто ждут случая, а вовсю готовят его, плетя заговоры и интриги. Если удастся, они с удовольствием нас перессорят, а там и подомнут. Я знаю, что они уже приплачивают некоторым нашим баронам, но еще не выяснил, кому именно.
— Примерно так, мой господин, мне и объясняли в монастыре, — киваю я.
Вот только о баронах, подкупленных французской регентшей, в обители не упоминали. Впрочем, я скорее язык себе откушу, чем в этом сознаюсь.
— Нам нужно сделать две вещи, — словно вовсе не услышав моих слов, продолжает Дюваль. — Устроить герцогине замужество, добыв таким образом могущественного союзника, и короновать ее наконец. И тому и другому мешает присутствие французского посланника при дворе. Что, кстати, тебе известно о претендентах на руку Анны? — спрашивает он неожиданно.
— В основном что ее выставили точно приманку для всех христианских властителей и уже пообещали едва не половине из них.
Дюваль кривится в горькой улыбке.
— Образно, но точно, — говорит он. — И решительнее всех требует соблюсти обещание не кто иной, как граф д'Альбрэ. Его жениховские права поддерживаются некоторыми тайными советниками, не говоря уже о баронах. У него обширные владения, и в случае войны с Францией он способен выставить тысячи воинов. Его позиция тем прочнее, что в Тайном совете заседает его сводная сестра, много лет бывшая домашней наставницей герцогини. Она, конечно, как только может способствует этому браку. Что до самой герцогини, она вовсе не желает выходить замуж за д'Альбрэ, и я полностью на ее стороне.
— Почему? — спрашиваю я, движимая искренним любопытством.
Он с удивлением глядит на меня:
— Но ты же видела графа.
Я возражаю:
— Лишь мельком. Вчера на дороге его так плотно окружала челядь, что я не успела разглядеть. Толстяк на взмыленной лошади.
— Вот именно. Он и с женами своими обращается примерно так же. Оттого и меняет их чуть ли не чаще, чем лошадей.
В памяти у меня кое-что всплывает.
— Их было шесть, — вспоминаю я уроки сестры Эонетты. — Он женился уже шесть раз, приобретая таким образом все новые владения и богатства.
Дюваль снимает с доски черного рыцаря и хмуро разглядывает фигурку:
— Вот и я думаю, что герцогиню ничего хорошего с ним не ждет.
— Ты о чем?
— О том, что женщинам вообще тяжко даются супружеские обязанности и деторождение… особенно с таким мужем, как д'Альбрэ. А еще я крепко подозреваю, что именно ему мы обязаны нашим последним военным поражением от французов.
— Погоди, но разве д'Альбрэ не прибыл к нашим на помощь с четырехтысячным воинством?
— Прибыл. Только вместо того, чтобы ударить во вражеский центр, болтался в тылу. Да, сражение было довольно-таки беспорядочным, но только ли в том причина?
Некоторое время я молча обдумываю услышанное. В самом деле, жених не самый завидный.
— Ну а другие претенденты на ее руку? Помимо д'Альбрэ?
Дюваль ставит рыцаря обратно на доску:
— Испанский принц в настоящее время тяжко болен, ему не до женитьбы, хотя его царственные родители и сулят нам армию в пятнадцать тысяч человек. Английский принц пропал из своего замка пять лет назад, его самого бы найти, не то что женить. Еще двое и вовсе связаны браком, хотя и упрашивают папу римского разрешить им развод. Таким образом, остается лишь император Священной Римской империи. Это достойный человек и добрый правитель, он крепко удерживает и империю, и германские земли. Увы, он погряз в собственных войнах и не может ничем нам подсобить. К тому же, вздумай мы просватать Анну за императора, Франция увидит в этом прямое объявление войны, и мы с ног собьемся, защищая достигнутый союз.
— Поэтому мы и обратились к Англии за подмогой.
Он кивает:
— Вот именно.
Я рассматриваю шахматную доску. Да уж, герцогине не позавидуешь!
— Прямо осада, — вырывается у меня.
— Боюсь, так оно и обстоит. — Дюваль награждает меня долгим взглядом, потом снова тянется к доске. Поднимает маленькую белую пешку, до сих пор стоявшую в стороне, и ставит ее на пустой квадрат, заслонив королеву.
Когда он вновь поднимает глаза, они кажутся мне почти черными.
— Это ты, — произносит он. — Могу я в самом деле рассчитывать на твою преданность герцогине?
— Конечно, мой господин, — отвечаю я тихо, не желая показать тот пыл, которым неожиданно наполнили меня эти слова.
«Да не во мне дело! — сердито напоминаю я себе. — Сам вперед докажи, что не надумал изменить герцогине!»
Вслух я, конечно, этого не говорю. Я смотрю на доску, гадая, какое место на ней Дюваль приберег для себя.
