ГЛАВА 11

Старый моряк поджидает нас на берегу, чтобы помочь вытащить лодку. Дюваль выпрыгивает на сушу и протягивает мне руку. Я опасливо гляжу на нее.

Он язвительно выгибает бровь:

— Отдавай плащ.

Я не глядя сую ему плащ, потом выбираюсь из лодки, не обращая внимания на то, что край платья попадает в воду. Дюваль накидывает плащ и шагает к конюшне.

— У меня только одна лошадь, я ведь не рассчитывал, что возвращаться буду со спутницей. Ты как предпочитаешь ездить, спереди или сзади?

Ни то ни другое для меня неприемлемо.

— Монастырь тоже держит здесь лошадей, которыми мы пользуемся во время служений, — сообщаю ему. — Я возьму одну из них.

— Ну и отлично. Быстрей доберемся.

Я поворачиваюсь к старику:

— Ты мне Ночную Песенку не оседлаешь?

Мы с настоятельницей этого не оговаривали, но, уж верно, она не ждет, что я поеду в Геранд, прижавшись к Дювалю. А если и ждет… ее всяко тут нет, чтобы ловить меня на слове.

Моряк кивает и уходит за лошадью. Чувствую изучающий взгляд Дюваля; от него на меня мало не нападает чесотка. Через некоторое время мой спутник качает головой, словно до сих пор не веря, до чего глупо попался.

— Меня же засмеют, — вырывается у него.

Я пожимаю плечами, глядя в сторону конюшни. Скорей бы старик вывел лошадей!

— Помните пословицу, мой господин: если уж сапог ладно сидит на ноге…

Он фыркает:

— Про меня можно говорить что угодно, но чтобы мне вскружила голову такая, как ты…

На мое счастье, в это время появляется старый моряк с нашими лошадьми, и мы оставляем перепалку — надо готовиться к путешествию.

Дюваль продолжает за мной наблюдать. Под его придирчивым взглядом мои пальцы утрачивают ловкость, и я дольше обычного привязываю к седлу свой вьючок. Потом подвожу кобылу к специальной колоде и с помощью старика, который держит мне стремя, забираюсь в седло.

Дюваль давно уже сидит верхом:

— Ну? Готова ты наконец?

Он даже не пытается скрыть раздражение.

— Да, мой господин.

Я не успеваю договорить — он стегает своего коня поводом, и тот срывается с места.

Зло глядя ему в спину, я запускаю пальцы в поясной кошель, достаю щепоть соли и бросаю ее наземь в качестве приношения святому Циссонию, небесному покровителю путешественников и перекрестков.

Лишь после этого я трогаю Ночную Песенку с места.

Дюваль придерживает скакуна, так что дальше мы едем рядом. Он спрашивает:

— Ты когда-нибудь уже была при дворе?

— Нет.

— Нет? И даже не расспрашиваешь, кого там сейчас можно застать? Ты настолько уверена, что там тебя никто не узнает? Если это случится, всем нашим планам сразу конец!

Раз уж он держит меня за такую беспросветную дуру, я с откровенным вызовом сообщаю ему о своем «подлом» происхождении.

— Никто не изобличит меня, мой господин. Я не знатная наследница — мой отец в деревне репу сажал. Так что будьте покойны: ни один из нантских придворных не знает меня в лицо!

— Не Нант, а Геранд, — поправляет он. — Двор Анны перебрался туда, спасаясь от морового поветрия.

— Меня в любом случае не узнают.

Он косится в мою сторону:

— Но ты же, как я понимаю… считаешься дочерью Смерти?

— Так оно и есть, — ответствую я сквозь зубы. — Однако воспитывал меня простой земледелец. Первые пятнадцать лет жизни у меня всегда была грязь под ногтями. Так что, мой господин, скорее всего, и кровь у меня такая же грязная.

Он опять фыркает. То ли насмешничает, то ли просто не верит — поди пойми.

— Как по мне, — говорит он затем, — рождение от одного из прежних святых возводит твою родословную в особый разряд, куда нет ходу людям самых благородных кровей, — точно так же, как сеятелю репы никогда не стать дворянином… А теперь поторопимся — хорошо бы нам добраться в Кемпер до темноты!

Он пришпоривает коня, поднимая его в галоп.

И снова я не без труда догоняю его.

Весь день мы проводим в пути. Поля по сторонам сжаты, на придорожных крестах кое-где висят венки из пшеничных колосьев — кто-то молился святой Матроне, испрашивая обильного урожая. Скот пасется на остатках жнивья, нагуливая последний жирок перед убоем. И действительно, в некоторых местах заготовление мяса уже началось: в воздухе висит медный запах крови.

Там и сям виднеются каменные крестьянские домики, приземистые, надежные, — человеческие крепости в этих глухих местах. Ко многим дверям прибиты серебряные монетки, отполированные до зеркального блеска: согласно примете, они должны отвращать от обитателей этих домов взор Мортейна. Простецы верят, будто Он ни под каким видом не желает взирать на собственное отражение. Те из селян, кто слишком беден и не может позволить себе подобный амулет, довольствуются веточками лещины. Поверье гласит, что Бог может принять их за настоящие косточки, за которыми явился к порогу.

Тракт пуст, лишь время от времени мы встречаем местных жителей, идущих в соседнюю деревню на рынок. Они странствуют пешком, неся за плечами вьюк или толкая перед собой тележку. Заслышав конский топот, крестьяне предусмотрительно отступают с дороги.

Думать мне особо не о чем, и мысли волей-неволей возвращаются к моему спутнику.

Я и рада была бы представить себе, что еду одна, но не получается. Он все время маячит впереди, сильный, властный, сердитый. Я старательно отворачиваюсь, но взгляд все равно то и дело упирается в его широкую спину.

Любовница… Это слово уже кажется мне живым существом. Оно что-то нашептывает мне, смеется и дразнит. Я могу вынести многое, но подобное притворство обещает потребовать всех моих сил без остатка. Даже не вполне уверена, что справлюсь, однако знаю: придется. А уж вообразить, что я стану подобным образом лицедействовать на глазах у доброй половины бретонских вельмож! Да это просто смешно! Вот бы нас прямо сейчас отчаянным галопом нагнал вестник из монастыря и объявил, задыхаясь, что со мной сыграли жестокую шутку и на самом деле вместо меня с Дювалем поедет Аннит…

Увы, все, что я слышу, это шепот моросящего дождя. Небесная влага сеется на лесной перегной, орошает поскрипывающие седла, глушит позвякивание сбруи.

Ближе к вечеру мы въезжаем в небольшой лесок. Здесь настоящая чащоба, и мы не подгоняем коней, предоставляя им самим выбирать путь среди веток и колючих кустов. Под сенью густой листвы становится по-настоящему холодно. Я плотнее запахиваюсь в плащ, но и он не греет.

Потом до меня доходит, что дело вовсе не в холоде.

Я чувствую близость смерти.

Ощущаю ее, можно сказать, костями. Примерно так же, как иной старый моряк прислушивается к больным суставам и безошибочно предсказывает шторм.

— Что такое? — нарушает лесную тишину голос Дюваля. Оказывается, мое состояние от него не укрылось. — Ты что-то услышала?

— Нет, — отвечаю я. — Просто неподалеку лежит кто-то мертвый.

Его брови удивленно взлетают. Он останавливает коня:

— Мертвый?.. Кто? Мужчина, женщина?

Я пожимаю плечами. Ощущение мне внове, и я при всем желании не могу сказать ничего определенного.

— Не знаю. Может быть, даже олень.

— Где хоть?

— Вон там.

Я указываю в сторону от дороги, туда, где виднеется небольшая прогалина.

Кивнув, Дюваль поворачивает коня и жестом велит мне вести. Удивившись тому, насколько серьезно он отнесся к моему смутному предчувствию, я выезжаю вперед и позволяю своему чувству смерти направлять нас обоих.

Деревья здесь стоят плотнее, тонкие ветви раскачиваются наверху, точно перистые опахала. Мы проезжаем древний менгир; камень весь оброс мхом и лишайником. Присутствие Смерти ощущается все сильнее… Свежая могила неплохо укрыта сухими ветками и разбросанной листвой, но я отыскала бы ее даже с завязанными глазами.

— Мартел, — объявляю я. — Сюда его привезли люди Крунара.

Я совершенно уверена в том, что именно здесь он погребен.

Вынимаю ногу из стремени, но Дюваль уже спешился, тянет руки навстречу. Он берет меня за талию. Я едва не ахаю от изумления — тепло мужских ладоней легко просачивается сквозь его перчатки и всю мою одежду, умудряясь даже прогнать некоторую часть холода, навеянного Смертью. Он снимает меня с лошади, и, как только мои ноги касаются земли, я отстраняюсь. Я только что испытала едва ли не самое интимное прикосновение за всю свою жизнь, но переживать по этому поводу некогда.

Подхожу к могиле вплотную. Дюваль следует за мной и смотрит на потревоженную землю. Взгляд у него такой, словно он надеется, что секреты Мартела просочатся к нему из могилы. Он вдруг произносит:

— Бывалые вояки утверждают, что душа павшего еще трое суток не покидает поля битвы. Это так?

— Да, — отвечаю я.

У меня уже зародился план, как хотя бы частично восполнить ущерб, который я, по мнению Дюваля, нанесла его деятельности.

— Вот бы ты умела разговаривать с душами мертвых…

Я резко вскидываю глаза. Он что, мысли мои подслушал?

Дюваль удивленно смотрит на меня, потом говорит:

— А ведь ты и в самом деле умеешь.

Можно подумать, это у меня на лбу написано! Крупными буквами!

Кажется, он видит меня насквозь, и это мне не очень-то нравится, но желание испытать в деле недавно приобретенное искусство, а заодно и доказать ему, что не такая уж я соплячка, все пересиливает.

— Умею, — говорю я.

— А дух Мартела вызвать можешь?

Именно это я и собиралась ему предложить, но все-таки спрашиваю:

— Ты готов тащить на допрос даже отлетевшие души?

К его чести, он немного смущается:

— Я не имею в виду неуважение к усопшим или нарушение твоих обетов. Но если я действительно собираюсь выручить нашу герцогиню, то ни единым средством не могу пренебречь.

Средства. Души умерших. И я.

— Попытаюсь, — говорю я. — Только он мертв уже сутки с лишним, а я больше привыкла иметь дело с только что исторгнутыми душами.

— В любом случае спасибо!

Его лицо озаряется благодарностью и меняется самым удивительным образом. Суровые черты смягчаются, он даже выглядит намного моложе, чем мне казалось вначале. Дюваль отходит в сторонку, а я преклоняю колени и опускаю голову.

По правде говоря, прежде я никогда этим не занималась. В сущности, я понятия не имею, как должно беседовать с мертвыми. Знаю только одно: попытаться стоит. Тем более что я очень хочу разобраться в том ощущении, которое испытала накануне вечером при соприкосновении с душой Мартела. Было ли это просто «встречей с душой во всем ее богатстве и полноте», как выразилась матушка аббатиса? Или его душа вправду поделилась со мной какими-то последними мыслями, воспоминаниями, чувствами? Надо как следует овладеть всеми дарами, которыми так щедро наделил меня Мортейн… А кроме того, если Дюваль и вправду переметнулся, как подозревают настоятельница и канцлер Крунар, не расскажет ли мне душа Мартела еще и об этом?

Я зажмуриваюсь и делаю глубокий вдох. Думаю о незримой грани, что отделяет мертвых от живых. Пытаюсь зримо представить ее — тонкую, хрупкую, едва уловимую. Нарисовав ее в своем воображении, я принимаюсь искать отверстие, шовчик, разрыв — все, что угодно, лишь бы удалось проникнуть на ту сторону. Ага! Вот тут отстал уголок!.. Мысленно я тянусь к нему, осторожно хватаю и отвожу в сторону призрачную вуаль.

По ту сторону словно только того и ждут. На меня обрушивается громадная волна могильного холода. Это жмется ко мне душа, изголодавшаяся по жизненному теплу. Она наслаждается моим теплом, точно свинья грязью. Как она рада моему появлению!

Потом она меня узнает.

Она помнит, что это моя рука выселила ее из тела. Она бьется и корчится, силясь превозмочь хватку моей воли, но я держу крепко. Это ведь не какой-нибудь безвинный мертвец, достойный милости и уважения. Это мерзкий предатель, вполне заслуживший кару, предначертанную Мортейном.

Мысли и образы, полнящие душу, уже распадаются. Остались лишь клочки да обрывки, не складывающиеся в связные воспоминания. Я усиливаю нажим, приказывая расплывающейся сущности собраться воедино.

В ответ — что-то вроде ледяного водоворота. Я вижу пурпур и золото французской короны, геральдические лилии, вышитые на ливрее слуги. Успех окрыляет меня, и я спрашиваю еще:

На миг возникает скопление кораблей… И видение рассыпается мозаикой цветных пятен — душа Мартела отчаянно сопротивляется. Она даже силится нападать. Однако ее власть над жизнью не идет ни в какое сравнение с той властью, которой я обладаю над смертью. Я отбрасываю от себя ледяной холод и опускаю между нами непроницаемый занавес.

Я открываю глаза. Меня бьет озноб. До того замерзла, что даже не чувствую солнечного тепла. Дюваль подхватывает меня под локти и помогает встать:

— Как ты?

На лице у него забота. Хочется ответить, что я в полном порядке, но это удается не сразу — зубы слишком стучат, никак не могу их унять.

Он сдергивает с плеч толстый шерстяной плащ и закутывает меня. Пушистая ткань еще хранит жар его тела. Я прикрываю глаза и просто наслаждаюсь теплом.

— Видела бы ты себя, — негромко говорит Дюваль. — Бледная, точно сама смерть!

Он поправляет на мне плащ, крепко берет за руку — ох, до чего же горячие у него пальцы! — и ведет к прогалине, на солнечный свет. Меня все еще трясет. Дюваль принимается растирать мои плечи, чтобы кровь веселей бежала по жилам.

Я еле дышу, в руках и ногах колют иголочки, словно я долго спала и отлежала разом все тело. Спохватившись, я отстраняюсь.

— Спасибо, я согрелась, — произношу чопорно.

Я стараюсь не встречаться с ним глазами, чтобы он не распознал моего смятения. Говорю себе, что этот человек давным-давно привык изображать галантного кавалера. И его забота обо мне ровным счетом ничего не значит. Он и о своем коне неплохо заботится. И вообще, все это рыцарское обхождение вполне может оказаться частью ловушки. Я поверю ему, решу, будто мне ничто не грозит, а он…

— Никогда бы не попросил тебя, знай я, как…

Я перебиваю:

— Со мной все в порядке.

Он вглядывается в мое лицо, стараясь понять, правду ли я говорю. Я пытаюсь вернуть его внимание к предмету нашего расследования:

— Он почти ничего не сказал.

Дюваль в недоумении переспрашивает:

— Ты о чем?..

Я едва не прыскаю. До чего же легко тревога о моем самочувствии заставила его начисто позабыть, чем мы тут вообще занимались!

— Мартел рассказал мне очень немногое.

— Немногое — все же лучше, чем ничего, — припоминая, кивает Дюваль. — Продолжай!

После встречи с душой в мыслях у меня полный разброд. Пытаюсь сообразить, о чем можно рассказывать, а что лучше оставить при себе. Я выгадываю время, стаскивая с плеч его плащ.

— Обрывки, — говорю я. — Разрозненные куски. Ничего связанного общим смыслом… — Стараюсь собрать все части мозаики, какие сумею: может, хоть так я обрету какое-то преимущество, имея дело с этим мужчиной. Однако слова матушки настоятельницы насчет всемерной правдивости звенят у меня в ушах, и я говорю: — Видела флотилию кораблей…

— Кораблей! Описать можешь?

Я рассказываю о них подробно, насколько это возможно.

— Проклятье! — вырывается у него, и он принимается расхаживать туда-сюда по поляне. — Французский флот!

Я понимаю: происходит именно то, чего страшились аббатиса и канцлер Крунар. Мартел подыскивал порт, где могли бы высадиться французы.

— Дальше ехать можешь? — спрашивает Дюваль. — Кажется, нам нужно спешить.

Я молча поворачиваюсь и иду к своей лошади.