ГЛАВА 5

Целую неделю идет дождь. Мы обречены сидеть сиднем внутри замка, в обществе д'Альбрэ с его бесконечной подозрительностью, и к исходу недели сами начинаем потихоньку сходить с ума. Пожалуй, ко мне это относится даже больше, чем к остальным. Я должна — и жажду — исполнить два убиения, но как это сделать, когда под ногами путается столько народу?

У меня нет ничего, кроме времени, и я стараюсь наилучшим образом использовать его. Старательно взвешиваю все возможности. Сестра Арнетта полагала, что подбор оружия для меня был едва ли не труднейшим ее заданием. А все дело в том, что мало кому из прислужниц Смерти доводилось так долго жить в подобном обмане. В итоге она вручила мне почти дюжину ножей, большей частью длинных, с тонкими лезвиями: такие легко прятать. Четыре я утратила по дороге — приходилось оставлять их в телах жертв. Еще у меня имеется толстый золотой браслет, в котором прячется проволочка удавки. Хорошо бы арбалет или метательные диски, но, увы, их слишком трудно прятать. Или давать объяснения, если это оружие найдут.

Оба барона — союзники моего отца, и действовать следует тонко. Если за мной потянется вереница трупов, д'Альбрэ весь замок наизнанку вывернет, ища виноватого. Ножевую рану можно приписать стычке между воинами или ночному грабителю; с удавкой этого не получится. А уж если будет целых два «необъяснимых случая», тревожная подозрительность д'Альбрэ перейдет все границы!

Я не очень-то привержена ядам, но, когда требуется тонкость, ничего лучшего зачастую выдумать невозможно. Кроме того, Нант недавно пережил моровое поветрие; легко преподнести все так, как если бы эти люди просто заболели и умерли.

А вот доставить яд по назначению — дело куда более трудное. Нельзя просто подсыпать его в пищу, ведь они едят в общей трапезной. Я тут никого особо не жалую, но травить всех подряд вовсе не собираюсь… Во всяком случае, пока.

Я могла бы подсунуть в их спальни по свечке, пропитанной «ночными шепотами». Однако есть вероятность, что какой-нибудь бедолага-слуга зажжет их для господ и надышится ядовитых паров. Нет уж, хватит с меня убийства невинных!

Я уже подумываю, не навестить ли кого-то из отмеченных с графином отравленного вина, не заняться ли обольщением… Вот только с обоими этого не проделаешь. Да, пожалуй, даже и с одним — моя Жаметта в таком деликатном предприятии не помощница, а совсем наоборот. И Юлиан, с тех пор как застукал меня на северной башне, глаз не спускает.

Похоже, остается «силок святой Ардвинны» — яд, проникающий через кожу. Только придется как следует поразмыслить, какие предметы личного обихода наилучшим образом подходят для отравления. Я должна убедиться, что касаться их будут намеченные жертвы — и никто, кроме них.

В итоге выход из положения мне подсказывает Жюльер. Он очень брезглив и заботится о чистоте рук, и перчаток у него больше, чем у меня платьев. Улучив момент, однажды вечером я пораньше ухожу из главного зала, проскальзываю в покои обоих баронов, пока они со своими оруженосцами заняты ужином, и наношу яд на внутреннюю сторону охотничьих перчаток. Дело проходит не вполне гладко. Возвращаясь в зал, я наталкиваюсь на Жаметту.

— Куда вы ходили? — сразу интересуется она.

— В нужник, — отвечаю напрямик. — Позвать тебя, когда в следующий раз пойду?

Она морщит носик и пристраивается рядом со мной. Горшочек с ядом оттягивает мне карман. Нужно как можно скорее отнести его обратно в мою комнату. Однако общество Жаметты не оставляет мне выбора. Я возвращаюсь в зал, имея при себе неопровержимую улику моего преступления.

Двумя днями позже дождь наконец прекращается. Все радуются возможности выбраться из дворца, ибо тот начал отчетливо превращаться в тюрьму. Юлиан, Пьер и несколько баронов, в том числе Вьенн и Жюльер, решают отправиться на охоту. Я без особого труда устраиваю так, чтобы пригласили и меня с фрейлинами. Конечно, мне необязательно быть на охоте, мое присутствие никоим образом не повлияет на действие яда — я просто желаю проследить за исполнением своей задачи до самого конца.

И еще я побаиваюсь спятить от долгого заточения в замке. Мне крайне необходимо выбраться на свежий воздух. Хотя бы на несколько часов.

Егеря уезжают вперед, и за ними псари со своими подопечными. Собаки вертятся, пыхтят и лают, с нетерпением ожидая, чтобы их спустили со сворок. Я держусь поблизости от Жюльера и Вьенна, но старательно обхожу их глазами. Еще не хватало, чтобы кто-то заметил мой особый интерес!

Пьер надеялся добыть оленя, но егерям не удалось обнаружить следов. Вероятно, это и к лучшему, поскольку земля изрядно раскисла после недели дождей, — в погоне за оленем наверняка не обошлось бы без падений, а то и без увечий. Оставалась мелкая дичь, ради которой мы взяли с собой соколов.

Моя соколиха сидит у меня на запястье. Ее глаза прикрывает колпачок с ярко-красными и синими перьями, и посреди суматохи ловчая птица остается спокойной. Юлиан подарил мне ее на двенадцатилетие. А после того как я удрала в монастырь, полных три года заботился о моей питомице. Ни дать ни взять знал, что я вернусь. Когда же это произошло, оказалось, что соколиха слишком привязалась к Юлиану — поначалу летела на руку только к нему, не ко мне.

Непосредственно за городскими стенами моя охотница начинает беспокоиться. Она вертит головкой и топчется, так что на опутинках звенят крохотные серебряные колокольчики. Мы как раз проезжаем то самое место, где считаные дни назад расставались с жизнью воины герцогини, и я гадаю, уж не уловила ли чуткая птица застоявшееся присутствие смерти. В моих же ушах эхом отдается душераздирающий рев того последнего рыцаря, когда под ним убили коня…

— У тебя все в порядке?

Я поднимаю глаза и вижу, что ко мне подъехал Юлиан. Бросаю в его сторону раздраженный взгляд, стараясь таким образом скрыть волнение.

— Какой порядок, если половина нашей охоты — законченные дураки? А в остальном — да, все хорошо…

Он улыбается:

— Рад, что ты решила поехать. Не то я наверняка помер бы со скуки! Или застрелил кого-нибудь из баронов, просто чтобы развлечься. Представь, если бы они узнали, от какой участи твое присутствие их уберегло! То-то бросились бы благодарить!

От этих слов у меня внутри дрожит тревожная струнка. Уж не намекает ли он? Не подозревает ли, что именно я повинна в нескольких разрозненных смертях, случившихся за последние месяцы? Я кривлю губы в кровожадной улыбке.

— Пожалуйста, не нужно сдерживаться ради меня! Я бы тоже не отказалась развлечься!

Юлиан смеется, и, кажется, от души. Мне сразу делается легче.

— Понаблюдай за Пьером, — говорит он. — Захватывающее зрелище — соблазнение баронессы Вьенн непосредственно под носом у мужа!

Я немедленно нахожу взглядом Пьера. Тот самым бессовестным образом охмуряет пышнотелую даму в ярко-красном бархатном наряде. Мне остается только гадать: и что она в нем нашла? У него грудь словно бочка и тяжелая, плотная мускулатура, как у отца, зато губы — алые и пухлые, точно у девушки. Да еще и волосы — черные, длинные и прямые.

Нас с Пьером при всем желании друзьями не назовешь. В двенадцать лет он возжелал доказать, что из мальчика стал взрослым мужчиной, и силой вырвал первый поцелуй у меня, девятилетней тогда.

Помнится, я была так потрясена и оскорблена его поступком, этим нарушением предполагаемой неприкосновенности моей личности, что расплатилась с ним единственным доступным мне тогда способом: тоже поцеловала его. Нет, я не просто ответила на поцелуй, когда он насильно присосался к моим губам. Я выждала несколько дней, подстерегла его, когда он начищал латы нашего государя-отца, подскочила к нему (я видела, как Мари, служанка с верхнего этажа, поступала так с одним из воинов), обеими руками ухватила единокровного брата за гладкие щеки — и смачно чмокнула в губы!

Тогда и появился шрам, ныне украшающий его левую бровь. Это я треснула ножнами отцовского меча, когда Пьер вздумал снова насильственно поцеловать меня.

Но сегодня, кажется, мне выпал редкий случай испытать благодарность по отношению к Пьеру! Как же кстати он увивается за женой Вьенна! Если смерть барона вызовет подозрения, они падут не на меня, а на этих двоих!

Я с коварной улыбкой поворачиваюсь к Юлиану:

— Как по-твоему, скоро барон Вьенн заметит, что благодаря Пьеру стал рогоносцем?

Юлиан улыбается в ответ:

— Очень скоро! Пьер не получит полного удовольствия, пока не сможет ткнуть барона носом в измену жены!

Ну ладно, раз уж мы перемываем барону косточки, я разрешаю себе найти его взглядом, а потом и Жюльера. Прямо-таки слышу торопливое биение их сердец, несмотря на то что оба скачут на некотором расстоянии от нас, и настоящий слух мне тут не помощник. Еще я вижу, что на лбу Жюльера выступили крупные капли пота, зато Вьенн пока не обнаруживает никаких признаков нездоровья. Он тяжелее Жюльера. Конечно, он должен впитать больше яда, чтобы тот подействовал.

Но прежде чем мы с Юлианом успеваем продолжить наш разговор, один из егерей трубит в рог. Охота началась.

Я сдергиваю с птичьей головы колпачок, и соколиха расправляет крылья, готовая к взлету. Зоркие глаза обшаривают поле. Я запускаю ее с руки… и немедленно исполняюсь зависти: как же свободно взмывает она в небесную высь, делает круг и еще один, высматривая добычу…

Что ж, у нее своя добыча, у меня — своя. Лица обоих баронов успели сделаться пепельными. Левая рука Жюльера беспомощно свисает вдоль тела. Если уже началось онемение членов, ему осталось недолго!

Тут егерь снова трубит в рог. Спущенные собаки уносятся в кустарник — поднимать дичь. С хлопаньем мельтешат крылья, в воздух поднимаются перепуганные куропатки.

Соколы падают на них с неба, точно тяжкие камни, выпущенные из требушета. Один за другим доносятся звуки мягких ударов…

Только одна соколиха — моя — не спешит ловить куропаток. Она заметила одинокого кролика, выскочившего из кустов. В лесной тишине далеко разносится предсмертный крик несчастного зверька. Он как бритва, полоснувшая по моим натянутым нервам: вопль умирающего кролика удивительно схож с человеческим. Соколиха возвращается. Я подставляю руку и жду, затаив дыхание, к кому полетит птица: ко мне или к Юлиану?

Она выбирает меня, и я решаюсь считать это благим знамением.

Вновь нахожу взглядом двоих обреченных баронов и в который раз спрашиваю себя, почему Мортейн отметил их, но не д'Альбрэ? На мой взгляд, по сравнению с ним они просто праведники.

Я бы в самом деле подвергла сомнению существование Мортейна, если бы так отчаянно не нуждалась в вере в Него. Ибо, если не Он мой отец, остается только д'Альбрэ. А этого я точно не перенесу.

Довольные успешной охотой, разрумянившиеся на свежем воздухе, мы возвращаемся в замок. Жюльер передал своего сокола конюху, Вьенн качается в седле, точно пьяный. Я с радостью вижу, что яд делает свое дело. Одного жаль: не довелось пустить в ход ножи. Они даруют куда более быстрый и, скажем прямо, чистый конец. У меня нет никакого желания подвергать долгим страданиям этих изнеженных вельмож.

Одну Жаметту не порадовало это утро: ее маленький ястреб-тетеревятник сумел добыть всего лишь полевку.

— Хорошо, что нам не приходится есть только собственную добычу, — поддразниваю я ее.

Она зло косится на меня. Я хохочу.

Мы уже почти достигли городских стен, когда я чувствую на себе чей-то взгляд. И это не Юлиан: его как раз пытается увлечь беседой Жаметта. И не Пьер; тот вовсю пользуется явным нездоровьем Вьенна и, кажется, готов тащить его жену в кусты прямо у всех на глазах. Я оглядываюсь через плечо. Странно, там тоже никого нет…

Я всем телом поворачиваюсь в седле. Неужели французские войска подобрались настолько близко, что уже выслали разведчиков? Или это кто-то из Реннского гарнизона пытается проследить за действиями д'Альбрэ?

А может, я ощущаю присутствие даже не существа из плоти и крови, а одну из душ, насильственно исторгнутых из тела на этом поле брани?

Снова бросаю взгляд через плечо. На сей раз я замечаю ворону — она перелетает с дальнего дерева на другое, поближе. Левое крыло у нее выглядит покалеченным — сломанным и зажившим.

Проклятье!

Я выпрямляюсь в седле. Эта ворона — не какая-то, а моя собственная. Сестра Видона спасла ее и поселила в клетке, когда я только прибыла в монастырь. Она использовала напуганное и настрадавшееся создание, чтобы вытащить мой разум из трясины, в которой тот было погряз. Не знаю даже, что было бы со мной без этой вороны!

Стало быть, обитель прислала сообщение. Вот уже четыре долгих месяца оттуда не было ни словечка. Я уже и надеяться почти перестала на весточку. Но теперь — теперь я знаю, что мне написали! Мой дух взмывает, как недавно взмывали в небо ловчие птицы. Может, престарелую сестру Вереду посетило видение? И она узрела то, чего никак не могу разглядеть я, — смертную метку д'Альбрэ?

— Ты чем-то обеспокоена, — возвращает меня на грешную землю голос Юлиана.

Ох, до чего же не вовремя прибыла ты, ворона!

— Да нет, ничего такого, — говорю я.

Тут встревает Жаметта, как всегда снедаемая ревностью из-за внимания, которое уделяет мне Юлиан:

— Почему та ворона следует за вами?

— Какая еще ворона? — фыркаю я. — А-а, вон та… Зачем ей я? Может, она хочет украсть твою полевую мышь?

— Нет-нет, — упрямится она, и у меня рука чешется съездить по глупенькому личику. — Она летит за тобой! Вот, посмотри!

Ворона перелетает еще ближе.

— Ишь ты! Неужели презренная ворона не понимает, что она недостойна внимания моей благородной сестры? — И Юлиан тянется к путам своего сокола. — Сейчас я избавлю тебя от этой грязной твари…

— Нет! — возражаю я.

Резковато, пожалуй.

Он вопросительно поднимает бровь, и я безмятежно улыбаюсь ему:

— На что мне какая-то ворона? Добавить ее к паштету из Жаметтиной полевки? А кроме того, — уточняю я скучающим голосом, — эта птица то ли подбитая, то ли полоумная. Какая нормальная ворона станет держаться так близко к соколам? Ну ее совсем!.. А впрочем… — тут я улыбаюсь еще шире, с откровенным вызовом, — впрочем, давай лови ее! Так я точно вперед тебя до замка доскачу!

С этими словами я даю лошади шенкеля и пускаю ее во весь опор. Мгновением позже за мной устремляются другие охотники.

Я даже позволяю Юлиану меня обскакать.

Въехав в замок, я передаю соколиху подбежавшему слуге, потом спешиваюсь. Торопливо оглядываю горизонт в поисках вороны… Больше всего я боюсь, как бы она не влетела прямо во двор да не опустилась мне на плечо у всех на виду. Нужно срочно изобрести способ получить письмо, не оповестив об этом сразу же половину замка!

Жаметта вертится у конюшен, упорно пытаясь заигрывать с Юлианом. Тефани нигде не видать. Может, получится хоть ненадолго уединиться в своих покоях, заманить крылатую паршивку на подоконник и быстренько забрать письмо. Оставив прочих забавляться дичью и охотничьими рассказами, я покидаю внутренний двор, вхожу во дворец и направляюсь к лестнице.

Никто не спешит следом за мной. Кажется, удача на моей стороне: когда добираюсь до своей комнаты, там тоже никого нет. Я спешу прямо к окну и распахиваю створки… Вороны нигде не видать. Я жду некоторое время, мысленно призывая ее, потом испускаю разочарованный вздох. Уже собираюсь закрыть окно, когда раздается «карр!» и затем хлопанье черных крыльев. Увы, слишком поздно. Возле двери раздаются шаги — это подоспели мои фрейлины. Я поспешно захлопываю окно и задергиваю толстые бархатные занавески.

— Что вы делаете? — входя в комнату, спрашивает Жаметта. — Здесь же совсем темно!

Я прижимаю ладонь к виску и сердито отвечаю:

— Голова разболелась!

На круглом личике Тефани отражается искренняя забота, она спешит ко мне:

— Может, вам травяного чая принести? Или воды лавандовой?

Я могла бы отослать их за целебным травяным чаем или подогретым вином, но, к сожалению, не обеих сразу. Да и то Жаметта никуда небось не пойдет — останется в коридоре подслушивать под дверью.

— Вы только что в полном порядке были, — замечает она.

Я устремляю на нее самый зловещий взгляд:

— В самом деле, Жаметта? Ты, значит, неусыпно заботишься обо мне, раз так уверена?

Она вспыхивает: это напоминание о том, как скверно она мне служит. Я тем временем принимаю решение.

— Пойду наружу…

Жаметта делает большие глаза:

— Но у вас голова вроде болит!

— Еще как болит. Полагаю, из-за твоего визга и этих мерзких духов. Уж лучше на свежий воздух!

Она наконец закрывает рот, и мне становится даже слегка совестно, потому что духи на самом деле отличные. Но я вовремя вспоминаю, что она докладывает отцу про каждый мой чих, и все сожаления испаряются.

Снаружи успел задуть резкий холодный ветер: зря ли февраль в народе называется лютым! Вихрь гоняет по двору мертвые листья и тонкие веточки, и вместе с ними глубоко в моей душе то взмывает, то сникает надежда. Быть может, д'Альбрэ помечен таким образом, что я просто не способна рассмотреть метку, но сестра Вереда, с ее-то ясновидением, все уже разглядела вместо меня? Мысль о том, что я наконец-то смогу выступить против него, наполняет меня угрюмой радостью. Если удастся прикончить негодяя, и герцогиня, и все королевство будут избавлены от его загребущего властолюбия и беспредельной жестокости. Может, я смогу даже устроить, чтобы сестренки завершили свое образование в монастыре. Не ради того, чтобы сделать из них ловких убийц. Большая часть нашего тамошнего обучения вполне подходит для любой благородной девицы. К тому же в обители до девочек не доберутся ни Пьер, ни Юлиан… Я, впрочем, думаю, что Юлиан их и так не обидел бы. Во всяком случае, намеренно.

В садах не видно ни души. Дураков нет гулять в такую погоду среди голых деревьев. Я неторопливо перевожу дух, наслаждаясь уединением. Возле меня все время кто-то торчит. То фрейлины, то братья, то какие-нибудь дворцовые прихлебатели… Побыть одной — это ли не счастье! Вот бы мне еще и свободу…

Я задираю голову к небу и силюсь вызвать то чудесное чувство полета, как тогда, когда с моей руки сорвалась соколиха… Ничего не получается.

Зато над головой раздается недовольное карканье, и ее воронье высочество усаживается на ветку прямо передо мной. И склоняет набок головку, словно недоумевая, где меня так долго носило.

— Поговори мне еще, — бранюсь я, но умная птица отлично знает, что на самом деле я не сержусь, и скачет по ветке прямо ко мне.

Я уже вижу, что записка плотно привязана к вороньей лапке и обмазана черным воском — от посторонних глаз.

Я вытаскиваю нож. Ворона протестующее каркает.

— Как же я иначе отцеплю ее, глупенькая?

Быстрое движение, воск послушно крошится, и я сдергиваю с лапки драгоценный пергамент. Пока убираю лезвие в ножны, спрятанные на запястье, ворона смотрит на меня, ожидая награды.

— Прости, маленькая, но сегодня ничего нет, — говорю я. — А теперь лети прочь скорее! Пока нас обеих не убили! — Я хлопаю в ладоши, но ворона всего лишь перелетает на соседний куст. — Кыш! — кричу я.

Ворона укоризненно каркает, взмывает в небо и благополучно исчезает за стеной замка.

— С воронами разговариваем, госпожа?

Это низкий голос Бертрана де Люра. Едва не подпрыгнув от неожиданности, я превращаю свое движение в изящный разворот ему навстречу.

— Как бы вас в ведовстве не заподозрили, — говорит он.

Я насмешливо улыбаюсь:

— Разве обо мне уже этого не болтают?

Он наклоняет голову, признавая мою правоту:

— Может, и так, но все равно вам небезопасно ходить здесь одной, госпожа.

Голос у него звучный, выговор правильный, но слово «госпожа» он произносит как-то так, словно хочет сказать нечто иное и весьма оскорбительное. Или мне так кажется из-за того, что похоть прямо-таки пышет от него, окутывая меня душным плащом. И давно он испытывает ко мне влечение, интересно?

— Где ваши фрейлины? — сурово спрашивает он.

В его глазах таится угроза, но, как ни противна мне Жаметта, я не собираюсь отдавать ее на растерзание.

— Я велела им оставить меня одну. У меня разболелась голова, и я вышла подышать свежим воздухом.

Он оглядывает уединенную часть сада, где мы находимся, и я понимаю: ничто не укроется от его глаз.

— Красота госпожи должна была бы привлечь соловья или певчую коноплянку, но никак не растрепанную ворону, — произносит он и на шаг придвигается ко мне, и я вдруг испытываю тревогу. Уж не считает ли он меня настолько «подержанным товаром»; уж не собирается ли допустить в отношении меня какие-то вольности, не опасаясь гнева отца?

А он продолжает:

— Вам небезопасно быть здесь одной, учитывая, сколько стражи повсюду расставлено. Любой воин, случайно увидев вас, может воспользоваться случаем.

Он делает еще шаг в мою сторону.

Мне до смерти хочется отступить прочь. Именно поэтому я заставляю себя, наоборот, шагнуть навстречу, так что мы оказываемся лицом к лицу. Я смотрю ему прямо в глаза:

— Ты в самом деле полагаешь, что у кого-нибудь из них достанет глупости таким вот образом навлечь на себя гнев моего отца? Захочется увидеть собственные кишки, развешенные по стене замка?

Следует долгое молчание. Наконец он кивает:

— Вы совершенно правильно рассуждаете, госпожа. Идемте, я провожу вас к вашему отцу и моему господину.

В животе у меня расползается ледяная паутина страха.

— Не сказал ли мой государь-отец, чего он от меня хочет?

Противно задавать этот вопрос, ибо он обнаруживает мою слабость, но ничего поделать с собой я не могу. В логово д'Альбрэ без подготовки лучше не соваться.

— Он не поделился со мной своими замыслами, госпожа.

На самом деле де Люр знает. Я вижу это по глазам. А еще я готова спорить на что угодно — он про себя торжествует. Однако и я вспоминаю монастырское распоряжение, надежно спрятанное у меня в потайных ножнах, и тайком улыбаюсь.

Он подает мне руку, и мы направляемся во дворец.

Путь в покои д'Альбрэ кажется бесконечным, и я начинаю понимать, как чувствует себя осужденный, ведомый на виселицу. Долго ли де Люр наблюдал за мной, прежде чем показаться? И как он истолковал мое поведение: решил, что я прогоняла прочь ворону или, может, кормила? А вдруг он видел, как я снимала записку?

А что д'Альбрэ? Нашел повод связать меня с бегством герцогини? Но я была осторожна! Очень, очень осторожна! Я из кожи вон вылезу, лишь бы уверить графа, будто всей душой предана его делу. Только так я смогу подобраться к нему, когда настанет пора нанести удар.

Пытаясь отвлечься от беспокойных мыслей, я принимаюсь смаковать разные способы умерщвления д'Альбрэ. Что за удовольствие было бы накинуть ему на жирную шею удавку! Или вскрыть белесое брюхо и выпотрошить, как рыбу!

Вот только это слишком опасно, потому что потребуется приблизиться к нему вплотную. К тому же при его невероятной силе он, чего доброго, одолеет меня. Яд или арбалет сработал бы вернее.

Мы прибываем на место, и капитан де Люр объявляет о моем появлении. Повыше подняв голову и силясь как-то смирить бешеный стук сердца, я ступаю через порог.