26
БАЛ

Подо мной расстилается моя родная страна.

Башни, стерегущие горные перевалы, уже взяли. Защищавшие их даррцы погибли. Они дрались насмерть. Проход узкий, много врагов можно положить, но врагов слишком много, слишком. Но даррцы успели зажечь сигнальные огни и передать остальным: враг у порога.

Леса — следующая линия обороны Дарра. Многие там оставались навсегда — врагов убивали ядовитые змеи, лихорадка и охочие до чужого дыхания извивающиеся лианы. Мы пользовались этим, и в лесах ждали в засаде мудрые женщины, умевшие прятаться и убивать исподтишка, а потом растворяться среди ветвей, подобно леопардам.

Но времена изменились, и в этот раз враги обзавелись особым оружием — писцом. Некогда о таком и слыхом не слыхивали на Дальнем Севере: магия — штука амнийская, варвары считают, что ею пользуются только трусы. Но даже для тех, кто не прочь прослыть трусом, но победить, амнийские колдуны слишком дороги. Но конечно, Арамери они по карману.

Какая же я дура. У меня же есть деньги. Я бы тоже могла отправить писца — пусть бы сражался на стороне Дарра. Но я же кто? Девица из варварского племени, мне такое и в голову не пришло — а теперь слишком поздно…

Писец — ровесник Вирейна — рисует на кусках бумаги сигилы и приклеивает их на стволы деревьев. Делает шаг в сторону. Вверх взмывает столп раскаленного добела света — и в лесу образуется прямая, неестественно прямая просека. Выгоревшая полоса. И она тянется на мили и мили вперед и упирается прямо в стены Арребайи. Умно, ничего не скажешь. Если бы они подожгли лес, он бы горел несколько месяцев. А тут — просто узкая тропа образовалась. Писец рисует новые божественные слова — и пламя затухает. На пути лежат лишь обгорелые останки деревьев и изуродованные пламенем до неузнаваемости трупы животных. Враг окажется у стен Арребайи в течение дня.

На опушке леса что-то шевелится. Кто-то вываливается из кустов, ослепший, задыхающийся от дыма. Мудрая женщина? Нет, это мужчина — точнее, мальчик, еще не пришедший в возраст отцовства. Что он здесь делает? Мы не разрешаем мальчикам драться! И тут я понимаю: мой народ прибег к отчаянным мерам. Чтобы выжить, они призвали в армию даже детей.

На него набрасываются вражеские солдаты — всей кучей. Они его не убивают. Заковывают, бросают в обозную телегу и везут с собой. А когда доберутся до Арребайи, выставят на всеобщее обозрение — смотрите и ужасайтесь! О, мы ужаснемся. Мужчины — наше величайшее сокровище. А ведь с них станется перерезать ему горло на ступенях Сар-энна-нем. Просто чтобы посыпать солью наши раны.

Надо было нанять и выслать писца, нанять и выслать писца…

А вот и бальный зал Неба: просторный покой с высоким потолком и стенами из перламутра — абсолютно точно из перламутра, тут уж никаких сомнений. Правда, розоватого оттенка, а по сравнению с белым, белым-белым-белым цветом стен Неба малейший оттенок розового выглядел как вторжение яркого цвета в морозную белизну. Наверху зажглись люстры, и потолок засиял подобно звездному небу. По залу разносилась музыка — сложные амнийские созвучия, ее наигрывал секстет музыкантов на специальном возвышении. Полы, к моему величайшему изумлению, сделали не из обычного небесного псевдоперламутра, а из чего-то очень похожего на темный полированный янтарь. Под ногами переливалось что-то прозрачное и золотистое. Но это же не янтарь? Стыков и швов не видно. А если янтарь? Но где они нашли янтарь величиной с холм? Но пол выглядел именно так, уверяю вас.

И сколько же здесь людей! Какая гигантская толпа заполняла это огромное пространство! Все они получили особое разрешение остаться в стенах Неба на эту ночь. Наверное, здесь не меньше тысячи человек собралось: самодовольные чистокровные Арамери и самые высокопоставленные из высокопоставленных вельмож Собрания. Короли и королевы из стран поважнее, чем мое захолустье. Знаменитые музыканты, художники, артисты и куртизанки. Короче, все, кто имел хоть какой-то вес в обществе. Последние дни я занималась исключительно своими делами и не заметила, что во дворце царила суматоха и туда-сюда катились кареты, а ведь, пожалуй, они и доставили всю эту прорву народа. М-да, сама виновата, Йейнэ.

Я бы с удовольствием вошла в зал и смешалась с толпой. Но я не могла. Все были одеты в белое — традиционный цвет для официальных приемов в Небе. И лишь мое платье выделялось — цветом. Но я бы и в белом не сумела исчезнуть и скрыться от досужих глаз, потому что стоило мне войти и встать на верхней ступени лестницы, как слуга — в странной парадной ливрее, надо же, я таких еще не видела — прочистил горло и заорал, да так громко, что я чуть не подпрыгнула:

— Леди Йейнэ Арамери, возлюбленная наследница Декарты, благородная госпожа и покровительница Ста Тысяч Королевств! Наша почетная гостья!

Да уж, объявил так объявил. Я застыла наверху лестницы, и все взгляды обратились ко мне.

В жизни не стояла перед такой толпищей. Меня охватила паника. И еще показалось: а ведь они знают. А как же иначе? По залу прокатились вежливые, сдержанные аплодисменты. Многие гости улыбались, но подлинных чувств ко мне, конечно, никто не испытывал. Испытывали интерес — как к жертвенной телочке, которую вскоре заколют ради наслаждения избранных. Интересно, какой вкус у этой замечательной телятины? Я представила себе, как жадно блестят их глаза. Ах, ведь нам не дадут ни кусочка, а так бы хотелось попробовать…

В горле пересохло. Колени ослабели — и только поэтому я не развернулась на высоченных неудобных каблучищах и не убежала обратно в комнаты. Это, и еще одно: родители встретились именно на таком балу. Возможно, в этом зале. Моя мать стояла на этих ступенях и смотрела на всю эту толпу. На их фальшивые улыбки, за которыми таились ненависть и страх.

И она бы им — в ответ — улыбнулась.

Поэтому я уставилась на какую-то точку поверх толпы. Улыбнулась. Подняла руку и величественно, царственно помахала. Сказала про себя — подавитесь, сволочи. Страх немного отпустил, и я сумела спуститься с лестницы и не оступиться. Более того, мне было плевать, грациозно я спускаюсь или нет.

На полпути вниз я окинула зал взглядом и увидела Декарту — он сидел на возвышении у дальней стены. Надо же, у них как-то получилось перетащить это каменное кресло, которое не трон, из аудиенц-зала. Он смотрел на меня, уперев руки в подлокотники. Смотрел бесцветными, бесстрастными глазами.

Я склонила голову в приветствии. Он сморгнул. Завтра, подумала я. Завтра.

Толпа расступилась — и сомкнулась за моей спиной. Как жадный рот.

Я шла, прокладывая путь между прихлебателями, которые пытались вытребовать себе милости и светски щебетали, и между гораздо более серьезными и честными людьми, которые лишь одаривали меня холодными и издевательскими взглядами. Я сняла бокал вина с подноса официанта, осушила его, взяла другой, а потом вдруг разглядела высокую застекленную арку. Молясь, чтобы стеклянные двери открывались, а не оказались декоративными, я прошла туда и обнаружила, что они и впрямь вели на свежий воздух — то есть в широкий двор, где уже собрались гости (к счастью, немного), чтобы подышать магически подогретым ночным воздухом. Я прошла мимо них, уловив шепотки, но по большей части никто не обратил на меня внимания — они интриговали. Или соблазняли. Или что там кто делает, когда устраивают балы и люди расползаются по углам, чтобы обстряпать свои делишки. Я встала у парапета — просто потому, что некуда было дальше идти, — и долго стояла, пытаясь убедить руку не дрожать — ведь надо же как-то допить вино.

И тут чья-то рука накрыла мою ладонь и помогла удержать бокал в равновесии. Я поняла, кто это, еще до того, как от холода онемела шея.

— Они хотят сломать тебя этой ночью, — тихо сказал Ночной хозяин.

Его дыхание шевелило волосы, щекотало ухо, кожу покалывало — ее тревожили сладостные, сладостные воспоминания… Я прикрыла глаза. Как хорошо, что в мире есть такие простые вещи, как желание…

— У них, кстати, получается, — ответила я.

— Нет. Киннет воспитала тебя иначе. Ты выдержишь.

И он забрал у меня бокал и поднял его так, что хрусталь скрылся из виду. Неужели хочет выпить сам? Потом он вернул бокал. На месте белого — какого-то выдержанного, но невероятно легкого, бесцветного, с выраженным цветочным вкусом — плескалось красное, причем такое темное, что казалось черным в полусвете, едва озарявшем балкон. Я подняла бокал и посмотрела на просвет — звезды еле-еле проблескивали сквозь линзу колышущегося роскошно-бордового цвета. Пригубив, я поежилась — вкус вина разлился по языку. Сладкое, но с ноткой почти металлической горечи. И с солоноватым послевкусием, словно слизнул слезинку.

— И мы сделали тебя стойкой, — проговорил Нахадот.

Его губы касались моих волос. Он обхватил меня и крепко прижал к себе. Я невольно расслабилась.

Пошевелившись в кольце его рук, я приобернулась и — застыла в изумлении. На меня смотрел человек, совсем не похожий на Нахадота! Во всяком случае, такого облика я у него еще не видела. Выглядел он настоящим человеком, пожалуй, амнийцем, с серовато-светлыми, коротко, почти как у меня, стриженными волосами. Миловидный, но это было совсем не то лицо, которое он надевал ради меня, и не то, что придумала для него Симина. У этого амнийца было лицо как лицо. Обычное. И одежда обычная — белая. И вот это белое изумило меня так, что я стояла с открытым ртом и не могла вымолвить ни слова.

А Нахадота — я чувствовала его, несмотря на незнакомую личину, — все это забавляло.

— Видишь ли, Владыку Ночи не приглашают на праздники слуг Итемпаса.

— Я просто не думала… — пробормотала я и дотронулась до его рукава.

Обычная ткань — тонкая, искусной выделки. На Нахадоте элегантно сидел… военный мундир? Что-то в этой куртке было такое военное. Я потрогала его и страшно разочаровалась, потому что материя не свернулась вокруг моих пальцев, здороваясь.

— Я создал субстанцию, из которой родилась вселенная. Неужели ты думаешь, что для меня белые нитки — это нечто запредельно сложное?

Я весело рассмеялась шутке… Шутке?! И тут я снова так удивилась, что даже перестала смеяться. Раньше он не шутил. К чему бы это?

А он погладил меня по щеке, резко посерьезнев. И меня поразило, что хотя он пытался выглядеть как человек, он вовсе не походил на себя дневного. Внешне он человек — но движения, скорость, с которой на лице сменялись выражения, глаза — все это выдавало его подлинную природу, скрывавшуюся под маской. Странно, что другие люди на балконе этого не видят — и не разбегаются в стороны с дикими криками. Ну как же, Ночной хозяин — здесь, в двух шагах от гостей!

— Мои дети думают, что я безумен, — проговорил он, нежно поглаживая мою щеку. — Курруэ считает, что, поставив все на тебя, я слишком рискую. Она права.

Я нахмурилась, ничего не понимая.

— Но моя жизнь по-прежнему принадлежит вам. Я не нарушу уговора — хотя и не сумела выиграть состязание наследников. Вы добросовестно выполняли договор.

Он вздохнул и, к моему удивлению, наклонился, и наши головы соприкоснулись.

— Даже сейчас ты говоришь о своей жизни, как о товаре. О чем-то, что можно приобрести в обмен на нашу «добросовестность». Но мы поступили с тобой отвратительно.

Я стояла и не знала, что ответить, настолько меня потрясли его слова. И тут меня посетило нечто похожее на озарение: а ведь Курруэ именно этого и боялась. Ее пугало в Нахадоте обостренное, но переменчивое чувство чести. Он начал войну, чтобы излить свое горе после гибели Энефы, он стал рабом и обрек на рабство детей — только потому, что из чистого упрямства отказывался простить Итемпаса. Он мог бы иначе повести себя с братом — и тогда вселенной бы не грозила гибель, а тысячи людей и богов остались бы в живых. Но такова уж природа Ночного хозяина: если ему что-то дорого, он ведет себя неразумно и совершает безумные поступки.

И вот теперь оказывается, что я ему дорога.

Это льстит. Но и пугает. Я даже представить себе не могла, что он может сделать в подобных обстоятельствах. А самое главное, я поняла, каковы будут последствия. Через несколько часов я умру, а он останется оплакивать меня — вечно.

Странно. Но от этой мысли у меня сжалось сердце.

Я взяла его лицо в ладони и вздохнула, прикрывая глаза, — хотела почувствовать то, что скрывалось за маской.

— Мне очень жаль, — сказала я.

Мне и впрямь было очень, очень жаль его. Я не хотела причинять ему боль.

Он не двинулся, и я тоже стояла неподвижно. Как же хорошо вот так прижаться, опереться — и отдохнуть в кольце его рук. Все это было иллюзией, но впервые за долгое время я чувствовала себя в безопасности.

Я не знаю, сколько мы стояли на том балконе, но мы оба услышали, что теперь играет другая музыка. Я выпрямилась и осмотрелась: те немногие гости, что прогуливались по дворику, ушли. Значит, уже полночь — и время главного танца. Главного события вечера.

— Хочешь пройти в зал? — спросил Нахадот.

— Конечно нет. Я хочу остаться здесь, с тобой.

— Этот танец посвящен Итемпасу.

Я непонимающе поглядела на него:

— А мне-то что?

Он улыбнулся, и мне разом стало теплее на душе:

— Неужели ты отвернулась от веры предков?

— Мои предки поклонялись тебе.

— И Энефе. И Итемпасу. И нашим детям. Немногие народы поклонялись всем троим — но дарре были из их числа.

Я вздохнула:

— С тех пор прошло много времени. Слишком многое изменилось.

— Ты изменилась.

Я не возразила, ибо это чистая правда.

И вдруг, неожиданно для себя, я сделала шаг назад и взяла его руки в свои:

— Станцуем? В честь всех богов?

Надо же! У меня получилось удивить его! Как приятно!

— Я никогда не танцевал в собственную честь…

— Значит, сегодня будет первый раз, — пожала я плечами, и подождала, когда снова зазвучит припев, и повлекла его за собой — шаг, шаг, еще шаг. — Все когда-нибудь случается в первый раз.

Нахадота это веселило, и двигался он непринужденно и грациозно — несмотря на сложность шагов и фигур. Дети из благородных семей обязательно учились танцам, но мне они никогда не нравились. Амнийские танцы напоминали мне самих амнийцев — чопорные, холодные, помешанные на внешних приличиях в ущерб радости жизни. Но здесь, на темном балконе под безлунным небом, танцуя в паре с богом, я улыбалась, кружась и поворачиваясь. С ним получались все фигуры — он уверенно вел, осторожно направляя меня ладонями. Приятно, когда партнер скользит, как ветер, — всегда попадаешь в ритм. Я прикрыла глаза, слегка наклоняясь при поворотах, и радостно вздохнула, когда музыка сменилась и зазвучала мелодия, подходящая к моему настроению.

А когда музыка смолкла, я прижалась к нему. Мне хотелось, чтобы эта ночь длилась вечно. И не только из-за того, что должно случиться на рассвете.

— А завтра ты будешь рядом? — спросила я, причем спросила про настоящего Нахадота, а не дневного двойника.

— На время церемонии мне разрешено оставаться самим собой даже при дневном свете.

— Чтобы Итемпас мог спросить тебя, не желаешь ли ты вернуться к нему.

Его дыхание пощекотало волосы, послышался тихий, холодный смешок:

— О, в этот раз я вернусь. Только не так, как он ожидает.

Я кивнула, прислушиваясь к странному, медленному биению его сердца. Оно стучало словно бы вдалеке, в нескольких милях от меня, а сюда доносилось эхо.

— А что ты сделаешь, если все получится? Убьешь его?

Настало молчание, которое мне сказало очень многое.

— Я не знаю, — наконец произнес он.

— Ты все еще любишь его.

Он не ответил, просто погладил меня по спине. Я не стала себя обманывать — этот жест предназначался не мне.

— Ничего страшного, — проговорила я. — Я все понимаю.

— Нет, — отозвался он. — Смертному не понять.

Я промолчала, и он тоже молчал. И так прошла эта длинная, длинная ночь.

Я, наверное, провела слишком много ночей без сна. И наверное, задремала — потому что вдруг обнаружила, что моргаю и поднимаю голову, а небо приняло другой цвет — смутный оттенок жидкого черного с уклоном в сероватость. Над горизонтом темной кляксой висела молодая луна.

Нахадот снова легонько сжал пальцы, и я поняла, что он разбудил меня. Он смотрел на балконные двери. Там стояли Вирейн, Симина и Релад. Их белые одеяния, казалось, светились, а лица скрывались в глубокой тени.

— Время, — сказал Вирейн.

Я заглянула себе в душу и с удовольствием обнаружила там спокойствие. Не страх.

— Да, — отозвалась я. — Идемте.

Бал был в самом разгаре, хотя танцевало уже меньше народу. Трон Декарты пустовал. Возможно, он ушел раньше всех — готовиться.

Мы вступили под белесые своды Неба. В залах стояло безмолвие. Нахадот сбросил личину — волосы удлинились, а одежда с каждым шагом меняла цвет. Кожа стала бледной-бледной — наверное, оттого, что вокруг слишком много амнийских родственников. Мы поднялись на лифте и вышли — как я теперь поняла — на самом верхнем этаже. Двери зимнего сада распахнуты, высаженный в аккуратном беспорядке лес окутывали тень и тишина. Единственный свет шел от центрального дворцового шпиля, вздымающегося из самого сердца оранжереи. Он испускал мягкое, лунное сияние. Едва заметная тропинка вилась под ногами и уводила к его подножию.

Но мое внимание привлекли существа, сторожившие дверь.

Курруэ я узнала сразу — по крыльям, красивейшим крыльям с золотыми, серебряными и платиновыми перьями. Чжаккарн тоже смотрелась величественно в серебряном доспехе с узором из сплетенных сигил. Ее шлем блестел в тусклом свете. Я видела этот доспех — во сне.

А вот третий страж, стоявший между ними, выглядел не так впечатляюще, но очень, очень необычно: гладкий черный кот, похожий на леопардов из моих родных краев, хотя и побольше размером. Однако этот леопард пришел не из леса, шкуру его трепал невидимый ветер, и она то радужно переливалась, то тускнела, то снова наливалась непроницаемой чернотой. Выходит, он все же удался в отца.

Я не сдержала улыбки. Спасибо тебе, беззвучно прошептала я. В ответ кот обнажил зубы — вышло очень похоже на улыбку — и подмигнул ярко-зеленым глазом.

Я прекрасно понимала, почему они приняли такой облик. Чжаккарн надела доспехи не для того, чтобы поразить нас начищенными латами. Вторая Война богов вот-вот начнется, и они готовы к бою. Сиэй… хм, возможно, Сиэй здесь как раз ради меня. А Нахадот…

Я оглянулась. Он смотрел не на меня. И не на своих детей. Он смотрел вверх, пристально разглядывая вершину шпиля.

Вирейн осуждающе покачал головой — но, похоже, решил не возражать. Посмотрел на Симину — та лишь пожала плечами. На Релада — тот ответил злобным взглядом, в котором явственно читалось: «А мне-то какое дело?» Тут наши глаза встретились. Релад был бледен, над верхней губой выступили капельки пота. Он едва заметно кивнул мне. Я кивнула в ответ.

— Ну что ж, хорошо, — наконец сказал Вирейн, и мы прошли в зимний сад и направились к белеющей вдалеке колонне шпиля.