Без блох не обошлось, но черемша помогла, а ее вонь отчасти скрадывала некоторые другие неизбежные запахи. И Катриона начала подозревать, что те один или два подарка от фей-крестных, которые она прозевала, зажав ладонями уши, имели отношение к добронравию, поскольку во время их долгого трудного путешествия принцесса вела себя удивительно спокойно. После первого утра она больше не капризничала. Катриона сделала безумное предположение, что это как-то связано с молоком: принцесса пила не только молоко лис, коз, коров, овец, кобыл и разнообразных домашних кошек и собак (в основном овчарок и колли), но и олених, барсучих, выдр, хорьков, куниц, волков, рысей, лесных кошек и медведиц (у некоторых добыть его было труднее, чем у остальных). Девушка знала, хотя никто ей этого не говорил, что среди зверей распространилась новость о ребенке, путешествующем на северо-запад на руках феи, которая не приходится ему матерью, мало что умеет как фея, но способна разговаривать с животными. Она надеялась, что при этом упоминалась и ее вежливость. Зачастую, остановившись близ крестьянского хозяйства вечером или ранним утром (одним из проявлений удивительной покладистости принцессы была легкость, с какой она привыкла к вынужденному режиму всего с двумя кормлениями в день) и спросив: «Козочка-козочка, не дашь ли мне немного молока?», она обнаруживала, что коза (или другая кормящая мать, оказавшаяся поблизости) уже ждала ее прихода и нередко могла подсказать, где искать еду для принцессы в следующий раз.

Если Катрионе везло и она находила ферму, куда осмеливалась подойти (с живой изгородью или стогом сена близ пастбища с животными, к которым она могла бы обратиться, и вдалеке от дома), то предпочитала большие хозяйства. Принцесса, особенно с тех пор, как стала питаться дважды в день, проявляла завидный аппетит, и в маленьком хозяйстве недостачу могли заметить. Несколько раз Катриона оставляла одну из немногих последних монеток на пороге, или узелке на хозяйском платке, висящем на вилах, или возле раковины на маслобойне, где ее найдет хозяйка. Такого рода вещи случались в этой стране, но монетки обычно бывали серебряными или изредка, если кому-то выпадало такое счастье, из металла, который называли волшебным, хотя никто (в том числе и феи) не знал, откуда он берется, – переливчатого на солнце и необычно теплого в руке даже зимой. Полпенни Катрионы были обычными медяками, отчеканенными на королевском монетном дворе. Однако переливчатые никто не стал бы тратить. Они становились семейным наследием. Медяки Катрионы могли принести больше пользы, если семья рисковала остаться голодной из-за того, что кто-то выпил их молоко. (О монетках из волшебного металла рассказывали, что с ними скотина доится обильнее, посевы всходят лучше, а здоровье хозяев остается крепче еще целый сезон. С этим Катриона тоже ничего не могла поделать. Она могла только оставить обычные потускневшие полпенни.)

Но нередко крестьянское хозяйства на пути не попадалось, или поблизости от подходящей просторной фермы обнаруживалась чересчур людная деревня, или что-нибудь еще было не так – зачастую сама Катриона не смогла бы объяснить, что именно, лишь чувствовала странный зуд между лопатками, заставлявший ее крепче прижимать к себе принцессу и шагать дальше.

Тогда ей приходилось прислушиваться к разговорам диких животных – а это было не легче, чем различить рыжую лисью шубку среди прошлогодних буковых листьев. Если ей удавалось уловить звук, порожденный не ветром, не водой и не блуждающими болотными огоньками (болотные огоньки в этой стране бывали довольно шумными, если их свечение и слабые видения оказывались недостаточно заманчивыми и огоньков начинала мучить досада), то приходилось двигаться в том направлении и окликать: «Простите, добрые звери, я хочу попросить вас об услуге», прежде чем они почувствуют приближение человека и скроются. Звери, надо сказать, ждали ее не всегда, но такое случалось редко, ибо новость разнеслась далеко.

Катриона жалела, что не может спросить, откуда и как появился этот слух: помимо известных детских сказок, не было никаких историй о зверях, совместно выкармливавших осиротевшего младенца. Знают ли животные, что малышка – принцесса? Упоминалось ли об этом в распространяющейся новости? Никто не спрашивал Катриону, что это за ребенок, но звери и не стали бы задавать подобные вопросы. Ребенок есть ребенок, а мать есть мать, даже если она не мать. (Лис допустил грубость, предположив, что принцесса не приходится Катрионе дочерью, но лисы вообще нахальные и чрезмерно любознательные создания. Катриона не могла представить, чтобы какое-нибудь животное, кроме лисы, – не считая, пожалуй, самых дерзких птиц – отпустило бы, как он, замечание об именинах принцессы.) Звери всегда хотели знать (их жизнь слишком часто от этого зависела), но редко задавали вопросы. Предполагалось, что задавать вопросы необязательно. Язык считался слабым и ненадежным средством получения сведений, и многие дикие животные обходились без него. Куда предпочтительнее собственные глаза, нос и уши.

И поскольку животные не проявляли любопытства, Катриона не могла спросить их: «Почему вы делаете это для нас?»

Ходили рассказы, непохожие на детские сказки, об отрядах леопардов, рысей, драконов и волков, сражавшихся на стороне всевозможных королей и королев много лет назад, но это, скорее всего, были всего лишь легенды для взрослых. История в этой стране была так же ненадежна, как почти все, на что влияла магия, а магия влияла практически на все, и эти рассказы могли быть правдой, а могли – выдумкой. Знали ли животные о Перниции?

Но Катрионе все же приходилось разыскивать зверей, готовых ей помочь: они могли знать о ее приходе, могли даже дожидаться ее, но редко выходили ей навстречу. Однажды вечером она уже начала беспокоиться, что зашла далеко во вполне благополучный с виду лес, но так и не услышала звериной речи, когда в сумерках и тени перед ней без предупреждения вырос темный холмик и превратился в медведя. Катриона так сильно стиснула принцессу, что та тихонько пискнула и расплакалась, и даже после того, как медведица обратилась к ним таким же добрым и нежным голосом, каким разговаривала тетя Катрионы, сказав: «У меня есть молоко для твоей малышки», девушка целую минуту не могла вымолвить ни слова в ответ. Пристальные взгляды желтых волчьих глаз, в мгновение ока появляющихся из темноты, не шли ни в какое сравнение с явлением медведя.

Медведица тихо уселась, сложила огромные лапы с когтями-кинжалами на широкой груди и подождала, пока Катриона не оправится. Не желая показаться грубой, но все еще ошеломленная, девушка неуверенно шагнула вперед. А затем принцесса, уже переставшая плакать, что-то нежно пискнула и протянула ручки… к медведице.

В медведице было и еще кое-что примечательное: она была достаточно велика и могла поделиться молоком с человеческим ребенком, не слишком ущемив собственных детенышей. В другой вечер понадобились почти все обитавшие на берегу выдры, чтобы накормить принцессу, хотя самим выдрам это все, похоже, показалось отменной шуткой. Они болтали между собой о том, как это интересно – покормить человечьего младенца, и по очереди подходили к принцессе, а потом тихонько соскальзывали обратно в реку и возвращались на свою территорию к собственным детям. Та ночь выдалась долгой, потому что многие выдры приходили издалека, и в ужине принцессы случилось немало перерывов или, если уместно так выразиться, перемен блюд, с которыми она мирилась со своим обычным добродушием.

Малышка, несомненно, процветала. Она была не очень чистой, но ясноглазой и поразительно жизнерадостной и явно могла похвастаться крепким здоровьем. И быстро набирала вес. Разум и глаза Катрионы отмечали это с удовлетворением, а вот спина и плечи радовались куда меньше.

Возвращение в Туманную Глушь длилось три с половиной месяца. Катриона решила, что лучше путешествовать по ночам и не выходить на большую дорогу. К тому же тяжелеющая ноша не позволяла шагать слишком быстро. Девушке начало казаться, что путешествие займет всю ее жизнь и никогда не закончится. Чаще всего такие мысли посещали ее в конце ночного пути, когда она успевала устать, проголодаться и беспокоилась, не закончится ли этой ночью их удача и найдет ли она молоко для принцессы. В разговорах с животными всегда было что-то, отчасти напоминающее сон, потому что они происходили в ее собственном сознании, как воображаемые разговоры с людьми, и потому что звериный разум действовал совершенно не так, как человеческий. В особенно сильное замешательство они приводили на усталую голову.

Катриона постоянно недосыпала, потому что каждую ночь то и дело вскидывалась: ей мерещилось, что она слышит, как к ним подкрадываются твари Перниции. (Какие они? Темные и чешуйчатые, с ядовитыми шипами? Извивающиеся и склизкие, с множеством ног? Или более прекрасные, чем самые добрые и светлые существа, но убивающие взглядом, как василиск? Будет ли хуже, если окажется, что Катриона способна разговаривать и с ними? Или, возможно, Перниция вовсе не использует тварей. Возможно, Катриона проснется оттого, что тонет в болоте, или ее превратят в огромный борщевик или тролля. А что, если случится самое худшее: ведьма явится сама, лично? Катрионе часто виделась эта высокая смертоносная женщина, склоняющаяся, чтобы схватить их обеих…) Или что их настигают королевские охотники.

Почему их не нашли придворные маги? По-настоящему хороший маг может найти любую потерю, посмотрев на ладонь руки, в которой обычно держит волшебную палочку. Даже не очень хорошему магу должно быть по силам найти нечто крупное, важное и необычное, вроде юной принцессы, с помощью нескольких капель дальнозора и плошки воды. Если маленькая женщина, фея, вручившая Катрионе принцессу и заставившая запомнить стишок, достаточно могущественна, чтобы спрятать их от лучших ясновидцев королевства, почему ей не хватает сил защитить ребенка в собственном доме?

А может, их прячет талисман человека с саблей?

Катрионе не хватало духу задуматься об этом всерьез.

Она частенько прикидывала, не поискать ли малиновку, чтобы передать весточку Тетушке, – казалось, у малиновок всегда находятся родственники там, куда или откуда ты хочешь отправить послание, – но не могла придумать, какое сообщение не окажется опаснее, чем дальнейшее молчание и надежда на удачу. Плохо было уже и то, что на пути из столицы в Двуколку она оставляла за собой след из краденого молока. Возможно, их везение объяснялось всего лишь тем, что волшебники пренебрегали разговорами с животными. Звериные мысли были недостаточно упорядоченными для магов и всегда полнились неотложными будничными заботами, вроде спаривания, смерти и следующей трапезы.

Уже много недель Катриона не видела ни на ком королевской ливреи. Ей часто приходилось проходить некоторое расстояние по главной дороге, потому что другого пути не было, и порой ночевать неподалеку от тракта, поскольку она чересчур уставала, чтобы искать лучшее убежище. А потом она просыпалась от шума, с которым мимо проходили путешественники, и выглядывала сквозь листву или заросли травы, отчасти надеясь, что подслушает какую-нибудь беседу о пропавшей принцессе. Скажем, байку о десятифутовом великане, в день именин выхватившем малышку из колыбели, которого видели с ней где-то по дороге на юг, где и сосредоточили свои усилия королевские следопыты. Отсутствие людей в ливреях казалось добрым знаком.

Катриону постоянно мучил голод. После того как она добывала молоко для принцессы, ей часто не хватало сил искать пропитание для себя, а пища, которую летом можно найти в глуши и есть сырой, изрядно надоела. Только изредка, когда шел дождь и обе путешественницы промокали и замерзали, она решалась развести огонь (один из тетиных амулетов уговаривал сырую древесину гореть, хотя чем мокрее было топливо, тем скорее выдыхались чары; в болотистой Двуколке Тетушка продавала множество таких амулетов), да и то лишь если удавалось найти достаточно удаленное от дороги место и ветер дул в правильном направлении. Один или два раза она оставляла на маслобойне полпенни за украденный сыр, но сама решалась пить только козье, коровье или овечье молоко, хотя порой ей предлагали это и другие животные (в том числе и медведица). Она устала от сидения на земле, и даже с амулетом, защищающим от камней, ночевка в поле в корне отличалась от сна на самом старом, грубом, комковатом и нуждающемся в новой набивке матрасе, сделанном человеческими руками, укрытом четырьмя стенами и крышей и дополненном одеялами и подушками. (На деревьях они не спали никогда. Катрионе не хотелось обнаружить, что именно этот амулет не распространяет свое действие на младенца у нее на руках.)

Катриона, конечно же, очень устала от забот о принцессе. Но в первый же раз, вечером, когда она склонилась, чтобы взять на руки малышку и продолжить путь, и увидела, как взгляд девочки сначала сурово сосредоточился на обращенном к ней лице, а затем, после мгновения задумчивости, маленькое личико озарила ясная, словно дневной свет, улыбка, предназначенная именно ей, Катрионе, как если бы принцесса окликнула ее по имени, пришлось признать, что она отчаянно привязалась к девочке. Даже несмотря на то, что та слишком много весит. И что ее то и дело приходится перепеленывать. Вовсе не обязательно было бросаться к колыбели и причитать над ней, словно сумасшедшая, раздраженно думала Катриона. Ее никто не заставлял. Она просто это сделала. Но если бы не она, с кем бы сейчас была эта малышка? Маленькая фея нашла бы кого-нибудь другого… Ведь нашла бы? Нашла бы кого-нибудь получше… Разве нет?

Что она сказала несчастным королю и королеве?

Каждое утро, перед тем как заснуть, Катриона напоследок повторяла про себя стишок, которому ее научила маленькая фея. Часто она засыпала, бормоча: «…плотнее плети свою сеть…», и просыпалась со словами: «…ведь владельца ее больше нет».

– Твоя златая корона определенно потеряна, – чуть слышно шепнула она однажды вечером, окуная грязную малышку в неглубокое озерцо, как следует прогретое за день солнцем.

Малышка рассмеялась, вытащила со дна пруда пригоршню ила и тягучей слизи и втерла себе в волосы. Оказалось, что это ужасно весело, и она добыла еще горсточку.

– Ох, какая же ты у меня помощница, – пробормотала Катриона, набрасывая на нее относительно чистую тряпицу и вытирая ей лицо.

Принцесса стоически смирилась с этим унижением.

– Порой я думаю, что мыла мне не хватает еще сильнее, чем хлеба. Но скоро мы будем дома.

Катриона помолчала, и малышка, уловив ее настроение, встревоженно замерла.

– И ты тоже будешь дома, – заключила девушка, поймав одну из грязных ладошек и вытирая ее тряпицей. – И ты тоже.

Последние полтора дня пути до Туманной Глуши дождь лил без перерыва. Катриона воспользовалась погодой как предлогом для того, чтобы тоже не останавливаться. Несмотря на ее бережливость, медяки закончились еще неделю назад, и голод терзал девушку сильнее прежнего. Она слишком устала и не захотела на рассвете покидать главную проселочную дорогу, ведущую в Двуколку. Всю ночь на этой дороге было пусто, а днем девушка успевала укрыться в стороне, прежде чем ее заметят другие случайные путники.

Тетушка придумает, как объяснить людям, почему Катриона вернулась с именин принцессы с ребенком подозрительного возраста на руках (она предполагала, что новости об исчезновении принцессы облетели страну так же быстро, как и объявление о ее рождении). Хотя разве кому-то в голову придет нелепая мысль, будто кто-то вроде Катрионы мог успешно похитить принцессу? Если принцесса исчезла из-за угрозы со стороны Перниции, значит ее поспешно увезли в какую-нибудь королевскую крепость, где самые могущественные маги, самые мудрые феи, самые хитрые разведчики и самые бдительные войска сумеют ее уберечь.

Когда Катриона поняла, что больше не может сделать ни шагу, она остановилась, на несколько минуток присела под дерево, прислонилась к стволу и провалилась в какую-то полубессознательную дрему. Как только ей хватило сил подняться на ноги, она продолжила путь. Принцесса впервые чувствовала себя неважно. Она не успела проголодаться, но беспокоилась и хныкала, и потому Катриона особенно спешила добраться до тетиного дома.

«Ох, Тетушка, – думала она. – Ты не поверишь, как много мне нужно тебе рассказать…»

Во второй вечер дождь и ветер так шумели в листве, что Катриона не могла расслышать звук собственных шагов, хотя ощущала, как грязь засасывает ноги, пытается стянуть с них башмаки и заставить ее потерять равновесие. Она часто спотыкалась. Край плаща она набросила на прихворнувшую малышку – он был шерстяным и грел даже мокрым. Но по мере того как шерсть намокала, плащ становился все тяжелее. Катриона чихнула. Сейчас ведь лето, безрадостно думалось ей. Не могла же она простудиться в разгар лета.

Девушка знала все пути, ведущие в Туманную Глушь, но у нее не осталось сил выбирать, поэтому она свернула с главной дороги на первую же тропинку к тетиному дому – к ее дому. Она не знала, что скажет, если с ребенком на руках встретит кого-то из знакомых, но слишком устала, чтобы об этом тревожиться. Наконец-то она дома. Почти дома.

Тетушка открыла дверь и выглянула наружу.

– Ох, Катриона, – выдохнула она и, несмотря на дождь и младенца, обняла девушку еще до того, как та перешагнула порог.

Катриона снова чихнула.

– Я дам тебе что-нибудь от этого, – пообещала Тетушка, стянула с девушки грязный мокрый плащ и подвела ее к огню.

Катриона ощутила, как тетины пальцы развязывают истрепанный шарф на ее шее, так долго и мужественно выдерживавший неподобающее превращение в перевязь для переноски ребенка. Но тетя по-прежнему воздерживалась от вопросов и восклицаний. Шарф сполз, и Катриона устроила принцессу на коленях, как делала это множество раз за последние три с половиной месяца («Зато на стуле! – вмешался негромкий внутренний голосок, отказавшийся падать духом из-за простуды и усталости. – На стуле! На стуле, на котором ты сможешь сидеть и завтра, и послезавтра!»).

Тетушка подтащила к огню маленький столик и еще один стул.

– Тетушка… – поймав ее руку, начала Катриона, и голос ее чуть дрогнул. – Тетя, это принцесса. Ее… ее отдали мне.

И тут напряжение и тревоги последних трех с половиной месяцев разом поднялись и обрушились на нее. Катриона положила свободную руку на стол, уткнулась в нее лицом и разрыдалась. Она плакала долго, очень долго, и остановилась только потому, что принцесса тоже расплакалась. Когда Катриона успокоила ее и малышка провалилась в глубокую дрему, нежно пуская слюни на шею Катрионе, девушка рассказала тете все, что смогла вспомнить об именинах, о Перниции, о маленькой, невзрачно одетой фее и о стишке, которому та ее научила, о короле и королеве, о человеке с саблей и его талисмане, о золотистых, белых и лиловых лентах с белыми и розовыми розетками и о том, как ей не хватило духу их выбросить (непоправимо измятые, они по-прежнему лежали в одном из ее карманов). О том, как она боялась передать тете весточку. И о том, как вышло, что, хотя сама Катриона частенько оставалась голодной, принцесса всегда получала достаточно молока.

Тетушка выслушала все это, время от времени похлопывая племянницу по руке и явно не обращая внимания на нарастающую вонь мокрого немытого тела и мокрого немытого ребенка, расползающуюся от Катрионы и принцессы, по мере того как огонь согревал их и дождевая вода превращалась в пар. Девушка охрипла, но продолжала говорить, пока ее не свалил сон.

Проснувшись, Катриона обнаружила, что она, чистая, лежит в постели. В собственной постели. Да и не важно, в какой постели. На миг она подумала, что ей это снится, и изо всех сил постаралась не просыпаться… Потом наощупь перебралась к изножью, выглянула в чердачный люк и увидела у очага колыбель. Тетушка мягко покачивала ее ногой. Сколько Катриона помнила, там никогда не было колыбели. Должно быть, тетя услышала, как племянница заворочалась в постели, поскольку выглянула из-за спинки стула и увидела, что Катриона уже сидит и смотрит вниз.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила тетя.

– Хорошо, – после краткого раздумья с удивлением отозвалась Катриона. – Лучше, чем когда-либо с тех пор… с самых именин. Тетушка, я помылась.

Тетушка улыбнулась.

– В той мере, в какой мне удалось это устроить. Ты сможешь вымыться как следует позже. С бессознательным, посапывающим телом не так уж многого можно добиться, даже при содействии воды. И мне пришлось приберечь часть сил, чтобы уговорить лестницу отнести тебя на чердак. Но я подумала, что так тебе будет уютнее – чистой и в собственной постели. Как твоя простуда?

– Прошла, кажется. – Катриона неуверенно поднялась на ноги. – Я так голодна, что даже думать не в силах.

– Так и не думай. Поешь, – заключила Тетушка. – Подумаем потом вместе.

На столе был хлеб, и чатни, и салат из зелени, и молодая картошка… Катриона съела все, что смогла. И только потом подошла к колыбели.

Девушка опустилась рядом с ней на колени. Принцесса, тоже очень чистая с виду, крепко спала. Впервые Катриона обратила внимание на то, что волосы у нее светлые и вьющиеся, а кожа бледная, но все же розовая. И с нежностью залюбовалась длинными шелковистыми ресницами, лежащими на атласной щечке.

– Тетя, – тихонько проговорила она, – я даже не знаю, как ее называть. Ее имя – Каста Альбиния Аллегра Дав Минерва Фиделия Алетта Блайт Домина Делиция Аврелия Грейс Изабель Гризельда Гвинет Перл Руби Корал Лили Ирис Бриар-Роза. Я звала ее малышкой или, когда мы бывали достаточно далеко от всех, принцессой, потому что не хотела… Не хотела, чтобы она забыла… Я понимаю, что это глупо, пока она совсем маленькая, но… И вообще, нельзя же звать принцессу по имени, правда?

– Бриар-Роза… – повторила тетя. – Роза. Рози. Рози – хорошее имя для маленькой деревенской девчушки. Мы будем звать ее Рози.