— Ну, все ничего?

Когда я возвращаюсь домой, бабуля сидит на своей табуретке в кухне, как я и думал. Куда бы ее ни занесло — что сюда, что в Уэстон, — она найдет куда взгромоздиться, отыщет себе местечко и горчит себе там, хлещет чай и дымит весь день напролет.

— Типа того. — Пожимаю плечами.

Она, бабуля в смысле, вроде бы и не двигается — но при этом всегда все замечает, только я не хочу ничего ей рассказывать про школу. Рано еще. Ни к чему ей знать, что я завел себе врага и встретил девушку.

На Джуниора с его угрозами мне начхать. Таких кретинов и таких гадостей мне всю жизнь хватало. Хочет, чтобы я еще разок дал ему под дых, — дам. Я его не испугался. А вот число у него — это другое дело. Я записал его на перемене — но все равно не могу забыть. Мерзкая смерть, и так скоро. Она меня так мучает, что в голове мелькают совершенно лишние мысли. Например, может быть, я при этом буду. А может быть, это у меня в руке будет нож…

Даже сейчас, когда я стою в кухне, опираясь на скамейку, лицо мне заливает пот — будто вот-вот хлопнусь в обморок. А вдруг у меня такое же число, как у Джуниора? Вдруг это не его смерть, а моя? То, что я не знаю собственного числа, бесит меня просто жутко. Я пытался его разглядеть. Все перепробовал — и в зеркало смотрел, и в отражение в окне, даже в воде. Ничего не выходит. Надо смотреть человеку в глаза, и все тут, а единственный человек на свете, на которого я не могу посмотреть, — это я сам.

Вообще-то я именно поэтому дергаюсь из-за всех этих «двадцать седьмых». Их так много, что я запросто могу оказаться среди них. В школе их сотни. В одном моем классе тринадцать.

— Адам, очнись. Я задала тебе вопрос!

Сквозь суматоху в голове пробивается бабулин голос, мозг не успевает вмешаться, и с языка у меня срывается:

— Тринадцать.

Блин! Проболтался!

— Что «тринадцать», малыш? — спрашивает бабуля.

— Да ничего. Так просто подумал… задачка одна по математике.

Бабуля прищуривается и выдувает в потолок струйку дыма. Надо срочно ее отвлекать, поэтому я роюсь в рюкзаке и выуживаю наладонник, который мне выдали, когда я наконец зарегистрировался. Я включал его на уроках, но у меня в жизни не было своего компа, мама считала, что в доме им не место, поэтому я вечно выглядел как полный лох. Видел, как на меня косятся и смеются — мол, дикий совсем, только с пальмы слез.

Бабуля косится на наладонник, но без особого интереса. Она нацелилась в меня, и никакие халявные гаджеты не собьют ей мушку.

— Ну, ты же любишь математику, — говорит бабуля. — И числа любишь.

Я? Люблю числа?! Люблю?! Бабуля пристально смотрит на меня — и вдруг я перестаю понимать, про что она спрашивает. Я про числа никому не рассказывал, кроме мамы и еще одной учительницы в школе, когда был маленький и еще не разобрался, что это такое. Мама всегда говорила, что числа — это наш секрет и знаем о них только мы с ней. Вот я и помалкивал. Никому не рассказывал. Когда она умерла, я решил, что теперь о них знаю только я один. Один на свете. Теперь я засомневался.

— Да нет, не то чтобы люблю, — отвечаю, тщательно подбирая слова. — Просто без них в жизни ни как.

— Ага, — кивает бабуля. — Никак.

Мы таращимся друг на друга с минуту — и ничего не говорим. Бубнит радио — новости, типа правительство признало, что промахнулось по целям в Киото на несколько миль, — соседский пес тявкает, как обычно, но молчание наше так и трещит от электричества.

— Адам, я знаю — ты не такой, как все, — говорит наконец бабуля, и по спине у меня бежит холодок. — Я сразу это увидела, как только ты родился.

— Что ты увидела?..

— Я увидела — и вижу сейчас — красивого мальчика. Они в тебе оба — и папа, и мама. Господи, ты так похож на моего Терри. Иногда, честное слово, так и кажется, будто он рядом… словно ничего и не…

Она умолкает. Глаза у нее поблескивают больше обычного, а веки порозовели.

— А еще, бабуля? — Да, она что-то знает. Коротко вздыхает и глядит мне прямо в глаза, глубоко-глубоко.

— А еще у тебя такая аура — ни у кого таких не видела. Красная с золотом. Честное слово, ты ни на кого не похож. За тобой пойдут на край света. Ты из чего угодно выпутаешься. В тебе столько отваги — она так и лучится. Ты сильный — сильный духом. На что угодно спорю — у тебя предназначение.

Решаю рискнуть. Надо наконец выяснить.

— А число у меня какое?

Она хмурится.

— Сынок, я чисел не вижу. Я не такая, как ты и мама.

Выходит, она все знает.

— Откуда ты про них узнала?

— Твоя мама рассказала. Я уже давным-давно про них знаю, а когда она обнаружила, что у нее будешь ты, то сразу мне позвонила.

Тут я понимаю: придется ей рассказать про первое января — рассказать, что я держал в себе все лето.

— Баб, половина народу в Лондоне погибнет в следующем году. Я не сочиняю. Я видел их числа.

Она кивает:

— Знаю.

— Откуда?!

— Ну, Джем говорила мне про две тысячи двадцать седьмой. Предупреждала.

Хватаюсь за голову. Бабуля все знает! Мама все знала! Меня трясет, но не от страха, а от злости. Совсем обалдели — ничего мне не говорить? Как можно было бросить меня одного?!

— Почему ты мне не сказала? А она?..

Злость во мне так и шипит, так и бурлит в руках и ногах. Пинаю панель на стене под кухонными шкафчиками.

— Перестань!

Мне надо что-то разнести, иначе я сейчас лопну. Пинаю панель еще раз — она со стуком валится на пол.

— Адам! Прекрати!

Бабуля уже на ногах и кидается ко мне. Хватает за запястья. Я пытаюсь вывернуться, но она сильная, гораздо сильнее, чем кажется с виду. Несколько секунд мы боремся. Потом она молниеносно отпускает одну руку и с размаху влепляет мне пощечину.

— Здесь нельзя! — кричит бабуля. — В моем доме — нельзя! Не потерплю!

Я немного прихожу в себя. Смотрю на все со стороны — парень-подросток подрался со старухой в ее кухне, — и мне становится жарко от стыда.

— Прости, баб, — говорю. Тру щеку — там, где она мне врезала. Не знаю, куда глаза деть.

— То-то же, — отвечает бабуля и идет ставить чайник. — Если ты успокоился и в состоянии слушать, можем все обсудить.

— Ладно, — говорю.

— И вообще сам заваривай чай. Мне надо перекурить.

Садится, нашаривает пачку, — и когда она достает сигарету и прикуривает, рука у нее дрожит, еле-еле.

Чай готов, и я сажусь напротив.

— Рассказывай, баб, — говорю. — Рассказывай все, что знаешь. Про меня, про маму, про папу. Я имею право…

Она разглядывает столешницу — или притворяется, будто разглядывает. Стряхивает на пол крошечный клочок пепла — а потом смотрит на меня, выдувает из уголка рта длинную струйку дыма и говорит:

— Да, право ты имеешь, и, похоже, сейчас самое время.