Покой, в который мы перенеслись, оказался неподалеку. Во всяком случае, в пределах нового дворца. Это была комната-завиток, возникшая на самом его краю, и покрывало ее лишь граненое стекло. Как только мы там материализовались, я понял, чем на самом деле был этот чертог: кармашком пространства, не принадлежавшим окружавшему его миру. Идеальное место для работы писца и вообще для того, чтобы направлять магическую энергию, не оказывая влияния на сопредельные части здания. Дека, верно, полюбит такие уголки, когда их обнаружит.

Нахадот и Йейнэ стояли напротив Итемпаса, и тот смотрел на них совершенно бесстрастно, хотя это, конечно, ничего не значило. Уж я-то это знал. Как и то, что для бесед им никогда не нужны были слова. А сейчас они обменивались не столько смыслами, сколько чувствами. Может, именно поэтому Нахадот, наконец заговорив, был спокоен и краток.

– До заката, – сказал он. – Ты помилован до заката.

Итемпас медленно кивнул:

– Конечно, я немедленно займусь Сиэем.

– Когда наступит закат и ты вернешься в смертное тело, ты будешь совсем слаб, – напомнила Йейнэ. – Не забудь подготовиться.

Итемпас лишь вздохнул и снова кивнул.

Это была намеренная жестокость. Они дали ему временное помилование ради меня, но его могущество было необходимо нам лишь на мгновение. Дать ему после этого целый день свободы, а в конце дня вновь отобрать было все равно что лишний раз повернуть нож в ране. Он это заслужил, напомнил я себе. Заслужил с лихвой!

Но притворяться, будто меня это совсем не волнует, я не стану.

Потом что-то замерцало – большего мой смертный разум не мог осознать, – и мир зазвенел, когда они содрали с него смертное облачение и отбросили его. Итемпас не закричал, хотя ему полагалось бы. Я бы точно заорал на его месте. А он лишь содрогнулся, закрывая глаза. Его волосы превратились в сверкающий нимб, одежда засияла, словно сотканная из звезд, и – лишь святость момента удержала меня от смеха – его башмаки сделались белыми. И даже мои притупленные чувства легко уловили усилие, которое потребовалось ему, чтобы справиться с внезапной вспышкой своей истинной сущности, волной жара, которую та швырнула по поверхности реальности, точно цунами от падения раскаленного метеора. Он быстро все успокоил, и осталась лишь глубокая тишина.

Получится ли у меня так же хорошо, когда вернется божественность? Может, и нет. Я, наверное, с воплями запрыгаю туда и сюда, пущусь в пляс, поскачу по ближним планетам…

Теперь уже скоро!

Когда рассеялся огненный смерч, сопровождавший восстановление Итемпаса, он немного помедлил, наверное приходя в себя. Затем повернулся ко мне, как и обещал, и я приготовился. Однако вдруг – почти незаметно, я и не заметил бы, не знай я его так хорошо, – он нахмурился.

– Что такое? – спросила Йейнэ.

– С ним все в полном порядке, – ответил Итемпас.

– Со мной? Все в полном порядке?.. – Я указал на себя. Моя рука была рукой взрослого мужчины. Утром мне пришлось бриться, и я порезался. И ранка, чтоб ей, болела! – Да есть ли во мне хоть что-нибудь, что было бы в порядке?!

Итемпас медленно покачал головой.

– Моя природа состоит в том, чтобы прозревать пути, – сказал он. Это было весьма приблизительно, но мы изъяснялись по-сенмитски, из уважения к хрупкости моей смертной плоти. – Наводить их там, где их нет, и следовать тем, которые уже существуют. Я могу вновь сделать тебя таким, каким тебе надлежит быть. Могу остановить то, что пошло неправильно. Вот только в тебе, Сиэй, ничего неправильного нет. То, каким ты стал… – Он посмотрел на Йейнэ и Нахадота. Он никогда бы не пошел бы на нечто столь недостойное, как признание поражения, но его разочарование было физически ощутимо. – Он таков, каким ему и надлежит быть.

– Этого не может быть, – обеспокоенно проговорил Нахадот и сделал шаг в мою сторону. – Это противно его природе. Он растет и взрослеет, и это ломает его. Как же такому надлежит быть?

– И кто определил, что именно ему надлежит? – медленно, потому что у нее не было давней привычки выражать наши понятия средствами человеческой речи, сказала Йейнэ.

Трое переглянулись, и я запоздало осознал смысл сказанного. Он состоял в том, что сегодня божественность ко мне не вернется. Я вздохнул, отвернулся и отошел к изогнутой жемчужной стене. Уселся возле нее, обхватил руками колени.

А дальше, как и следовало ожидать, все очень быстро стало совсем скверно.

– Этого не может быть, – повторил Нахадот, и я уловил его гнев: свет в комнатке вдруг померк, несмотря на то что за стеклянным потолком лучилось утреннее солнце. Хорошо хоть темновато стало лишь в помещении, а небо продолжало сиять. Благодарить за это следовало ум Йейнэ: она приняла во внимание нрав своих братьев. Жаль только, в четырех стенах вместе с ними оказался заперт и я.

Нахадот шагнул к Итемпасу. Его аура стала темней и прозрачней, превратившись в некое свечение, по законам бытия недоступное для зрения смертных. Правда, Нахадоту было, как всегда, плевать на эти законы, так что черный свет его сущности был виден всем.

– Ты всегда был трусом, Темпа, – сказал он. Его слова отскакивали от стен и метались эхом. – Ты настоял на уничтожении демонов, а после Войны удрал из этой реальности и отлучил от нее наших детей, бросив нас разбираться с последствиями. И ты хочешь, чтобы я поверил, будто ты не в силах помочь моему сыну?

Я ждал взрыва: сейчас Итемпас придет в ярость, а дальше все пойдет как всегда. Они вступят в бой, а Йейнэ продолжит дело Энефы: сделает все, чтобы их битва не вышла за пределы этих стен, дождется, пока оба не выбьются из сил, и лишь тогда обратится к их разуму.

Как же мне все это надоело. Никакими словами не выразить, как мне все это надоело.

Однако тут меня поджидал сюрприз. Итемпас медленно покачал головой:

– Я с радостью сделаю для нашего сына все, что только возможно, Наха.

Я отметил, что он лишь чуть выделил голосом слово «нашего». Раньше он не пожалел бы красок, настаивая на общем отцовстве. Он не смотрел на меня, но в том не было нужды. Каждое слово, произносимое Итемпасом, имело значение, а то и не одно. Он не хуже меня знал, что попытка назвать меня своим сыном вряд ли оказалась бы успешной.

Я нахмурился, пытаясь истолковать такое новообретенное смирение. Как-то это было непохоже на того Темпу, которого я знал. А его спокойствие перед лицом обвинений, брошенных Нахадотом! Нахадот тоже свел брови, но не удивленно, а скорее подозрительно.

Дальнейшее стало чуть менее неожиданным. Йейнэ вышла вперед, она с раздражением смотрела на Нахадота.

– Ругань делу не поможет. Мы здесь собрались не для того, чтобы растравлять старые раны. – И прежде, чем Нахадот успел возмутиться, она коснулась его плеча. – Посмотри на нашего сына, Наха.

Забыв о гневе, Нахадот повернулся ко мне. И вот уже все Трое уставились на меня, излучая жалость и скорбь. Я улыбнулся в ответ. Мое отчаяние сделалось окончательно беспросветным.

– Прекрасно, – сказал я. – На полминуты вы вообще позабыли, что я здесь сижу.

Нахадот стиснул зубы. Я заметил это и испытал угрюмую гордость.

Йейнэ, вздохнув, прошла между своими рослыми братьями, наградив каждого укоризненным взглядом, и опустилась напротив меня на корточки, балансируя на подушечках пальцев. Она была, по обыкновению, босиком. Я не пошевелился, и она села рядом со мной, опустив голову мне на плечо. Я закрыл глаза и прижался щекой к ее волосам.

– Есть еще один способ, – прервал молчание Нахадот. Он говорил медленно и неохотно. Обычно перемены давались ему легко, но только не эта. – Когда мы втроем заодно, все делается возможным…

И опять Итемпас обманул мои ожидания.

– Вернуть Сиэю божественность – наша общая цель и общее желание, – сказал он.

Он говорил чопорно, потому что ему было очень трудно меняться. И все же он совершил это усилие, хотя оно и выглядело запредельным. Речь шла о том, чтобы Трое объединились так, как они не объединялись с рассветных дней вселенной. Только так они могли воссоздать бытие – если это требовалось для того, чтобы воссоздать меня.

У меня в кои-то веки не нашлось ехидного замечания. Я просто сидел и смотрел, как Наха и Темпа встают плечом к плечу и собираются действовать заодно. Ради меня.

Йейнэ подняла голову, и я был вынужден сделать то же.

– Я согласна, – сказала она, но голос прозвучал озабоченно. – Только я еще ни разу так не делала. Это опасно для Сиэя?

– До некоторой степени, – сказал Итемпас.

– Возможно, – сказал Нахадот.

Йейнэ нахмурилась. Я взял ее за руку и стал объяснять, как когда-то Шахар и Деке.

– Если согласие Троих не полно… – Я откровенно кивнул на Итемпаса и Нахадота. – Словом, если между вами будет хоть малейшая рознь, все пойдет кувырком…

– В смысле?

Я пожал плечами. Сам я не видал, как такое происходит, но принцип действия понимал. По сути, все просто: их воля становилась реальностью, обретала вещественность. Соответственно, и все противоречия в их пожеланиях проявлялись законами природы: инерция и тяготение, время и восприятие, любовь и печаль. Действия Троих не терпели недоговоренности и коварства.

Йейнэ довольно долго обдумывала услышанное. Затем погладила меня по волосам. Мальчиком я бывал от этого в восторге. Теперь этот жест меня больше смущал, казался покровительственным. Однако я терпел, потому что любил ее.

– Стало быть, есть опасность, – обеспокоенно проговорила она. – Что до меня, я хочу того, чего хочешь ты. А ты, как мне кажется, еще толком не уяснил, чего именно хочешь.

Я грустно улыбнулся. Итемпас слегка прищурился. Они с Нахадотом обменялись взглядами, полными понимания. Вот это было действительно здорово. Совсем как раньше. Потом оба вспомнили о взаимной ненависти и повернулись ко мне.

Нет, какая замечательная в своем роде ирония! Все дело, оказывается, было не в них, а во мне самом! Трое возвратились в этот мир и собрались вместе, движимые надеждой спасти меня. А меня спасти не получалось, потому что я влюблен в двоих смертных.

Йейнэ вздохнула.

– Тебе нужно время, чтобы поразмыслить, – сказала она. Поднялась на ноги, зачем-то отряхнула ладонью штаны и обратилась к Нахадоту с Итемпасом. – Ну а нам нужно обсудить кое-какие наши дела, Сиэй. Куда тебя перенести?

Я мотнул головой и устало потер ладонями виски.

– Не знаю. Куда-нибудь подальше отсюда. – Я обвел жестом дворец. – А дальше я сам.

Как я обычно и поступал.

Йейнэ посмотрела на меня так, словно подслушала последнюю мысль, но, как всякая порядочная мать, ничего на сей счет не сказала.

– Как хочешь.

Мир расплылся перед глазами – и вот я уже сижу в большом открытом чертоге нового дворца. Помещение напоминало храм, его купольный потолок выгибался в тридцати или сорока футах над головой. Ползучие лозы карабкались по резным колоннам и свисали с карнизов. Мы отсутствовали всего несколько минут, но могущество Йейнэ успело пронизать дворец и наполнить его зеленью. Даже день-камень утратил однообразную белизну. Стена покоя, обращенная к солнцу, пропускала свет. На ярком фоне виднелись вкрапления, от серых до черных, а черные, в свою очередь, были усеяны ярко-белыми точками, похожими на звезды. Не удивлюсь, если ночью они будут светиться.

В комнате не было никого, кроме Деки, стоявшего на коленях. Чем он тут занимался? Молился? Нес почетную стражу при предполагаемой кончине моей смертности? Какое старомодное благородство. И какая прямолинейность со стороны Йейнэ – закинуть меня прямиком к нему. Вот сводня! Никогда бы не подумал.

– Дека, – окликнул я.

Он вздрогнул, обернулся и удивленно нахмурился:

– Сиэй? Я думал…

Я покачал головой, не торопясь подниматься:

– У меня, похоже, дела незавершенные остались.

– Что за… – начал он и осекся.

Он был слишком умен. На его лице мелькнули понимание, восторг, вина и надежда. Потом он спохватился и натянул на лицо непроницаемую маску, присущую Арамери. Поднявшись, он подошел ко мне и протянул руку, чтобы помочь мне встать. Я принял его ладонь, но, когда я выпрямился, последовал момент неловкости. Мы были мужчинами, а большинство мужчин, даже добрые товарищи, пожалуй, отступили бы в стороны, блюдя пределы, необходимые для личной независимости. А я вот не отшагнул. И Дека тоже остался на месте. И очень скоро неловкость перешла в совершенно иное качество.

– Мы как раз думали, как назвать этот дворец, – негромко проговорил он. – Мы с Шахар.

Я пожал плечами:

– «Раковина»? «Вода»?

Фантазия мне всегда в таких случаях изменяла. Дека, наделенный безошибочным вкусом, лишь поморщился:

– Шахар нравится «Эхо». Осталось только уговорить мать. Она думает, здесь получится хороший зал для приемов.

Такой вот невероятно захватывающий разговор. Мы шевелили губами, обсуждая то, на что нам было наплевать, выговаривали слова, служившие маской для совсем других слов, произносить которые не было нужды.

Он снова поморщился, хотя и не так резко.

Я улыбнулся:

– А ты не согласен?

– Ну, не знаю. По-моему, этот покой как-то не смотрится залом для приемов. Он…

Дека тряхнул головой, глядя на определенное место под просвечивающей, изгибающейся кверху стеной. Я понял, что он имел в виду. Комната определенно была полна молитвенной торжественности, трудно выразимой словами. Здесь полагалось бы стоять алтарю.

– Так объясни ей, – предложил я.

Он пожал плечами:

– Да ты сам знаешь, как у нас все делается. Шахар – она по-прежнему… Шахар.

Дека улыбнулся, но улыбка не задержалась надолго.

Я кивнул. Мне тоже не хотелось говорить о Шахар.

Рука Деки неуверенно коснулась моей. Прикосновение, которое вполне можно списать на случайность. Если я захочу.

– Ты бы, может, благословил это место? – предложил он. – Здесь ведь будет настоящий дом Арамери, а Небо станет пустышкой. Приманкой…

– Я больше не могу ничего благословлять, разве только в поэтическом смысле. – Я взял его за руку. Я устал от этой игры. Хватит уже изображать «просто друзей». – Стоит ли мне вновь становиться богом, Дека? Тебе бы хотелось этого?

Он вздрогнул, пораженный моей прямотой, его непроницаемая маска дала трещину, и сквозь эту трещину я увидел такую безысходную жажду, что исполнился сострадания. И он тоже оставил всякую игру, поскольку момент требовал полной откровенности.

– Нет.

Я улыбнулся. Будь я по-прежнему богом, мои зубы сейчас заострились бы.

– Почему нет? Вернув божественность, я мог бы по-прежнему тебя любить. – Я приблизился и потерся носом о его подбородок. Он, однако, не попался ни на эту приманку, ни на словесную, которую я предложил следом: – И семья крепче любила бы тебя, стань я опять богом. Твоим богом.

Его руки крепко стиснули мне плечи. Я думал, он оттолкнет меня, но он этого не сделал.

– Мне плевать, чего они хотят, – проговорил он неожиданно низким и хриплым голосом. – Я хочу, чтобы меня любил равный. И я хочу быть равным тебе. Пока ты был богом, я не мог сравняться с тобой, и потому… Потому – да, какая-то часть меня желала, чтобы ты стал смертным. Это вышло непреднамеренно, я не знал, что так случится, но… не жалею. Так что не одна Шахар тебя предала. – Я вздрогнул, и его пальцы почти до боли впились в мои плечи. Он наклонился ближе. – Пока я был ребенком, я был для тебя ничто. Так, игрушка на время… – Я удивленно моргнул, и он с горечью рассмеялся: – Я же говорил тебе, Сиэй. Я все про тебя знаю.

– Дека… – начал я, но он меня перебил.

– Я знаю, почему смертные возлюбленные никогда не становились для тебя чем-то большим, чем мимолетное увлечение. Ты столько прожил, столько видел еще до того, как были созданы люди! Перед вечностью твоей жизни любой смертный оказывался всего лишь мгновением ока. Причем так было бы, даже если бы ты захотел попробовать. А ты не хотел. Но я не буду для тебя пустым местом, Сиэй! И если мне потребуется изменить вселенную, чтобы заполучить тебя – да будет так!

Он вновь улыбнулся, непроницаемый, злой и прекрасный.

Жуткий.

Арамери.

– Убить бы тебя, – прошептал я.

– Думаешь, что можешь? – прозвучало в ответ.

Немыслимая самоуверенность. Он был великолепен. Он даже напомнил мне Итемпаса.

– Ты временами спишь, Дека. Ты ешь. Думаешь, для всех моих проделок требуется магия?

В его улыбке появилась доля грусти.

– А тебе действительно хочется меня убить? – Я не ответил, потому что толком не знал ответа, и он перестал улыбаться. – Чего же ты на самом деле хочешь, Сиэй?

Я испугался. И Йейнэ спрашивала меня о том же. И Дека действительно слишком хорошо меня знал. Поэтому я ответил чистую правду.

– Н-не быть… одному. – Я облизнулся и отвел взгляд, уставившись на пол, где не было алтаря, на ближнюю колонну, на солнце в стене, разбавленное серо-бело-черными завитками. Я готов был смотреть куда угодно, только не на него. Я бесконечно устал. Эта усталость копилась во мне со времен создания мира. – Хочу чего-то, что было бы моим.

Дека медленно и судорожно вздохнул и прижался лбом к моему лбу, словно одержав некую победу.

– И это все?

– Да. Я хочу…

Но мне не удалось повторить, чего я хочу, потому что его губы накрыли мой рот, а его душа проникла в мою, и это вторжение напугало меня, привело в восторг и пронзило болью. Это было как носиться взапуски с кометами, ловить эфирных китов, пронзать застывающий воздух. Поцелуй вышел лучше, чем в тот, первый раз. Все же Дека целовался как бог.

Потом его губы переместились на мое горло, руки зашарили на груди, расстегивая рубашку, он толкнул меня назад, прижав спиной к увитой лозами колонне, вернее, ударив о нее так, что у меня перехватило дыхание, но я этого почти не заметил. Я ахнул, потому что он прикусил кожу как раз у нижних ребер, и я испытал чувство плотского наслаждения, равного которому у меня еще не бывало. Я потянулся к нему и ощутил горячую человеческую кожу, под которой гудела вытатуированная магия. Дека сбрасывал мешающую одежду. Существует много способов творить волшебство. Ладонями я выбил ритм на его плечах, и в ответ сквозь мои руки хлынула сила. Я упился этой силой и застонал. Он вылепил себя сильным и мудрым, божеством в смертном обличье, и все это для меня, для меня, для меня. Верно ли он поступил? Я всегда избегал смертных. Какой смысл быть старше здешнего солнца и при этом желать близости существа, которое, по сути, никогда не выйдет из младенчества? И при всем том я желал его. О, боги благие, как же я его желал… Может, это и было решением? Моя природа не велела делать то, что являлось мудрым; я всегда делал то, к чему меня тянуло. А раз так, относилось ли это и к любви, а не только к игре?

Так ли уж я сражался с собой все это время?

Некое движение на краю зрения выдернуло меня из дурмана Декиных ласк. Я вернулся к реальности и увидел на пороге Шахар. Она стояла в дверном проеме, как в раме, на фоне темного коридора, освещенная солнцем из полупрозрачной стены. Ее лицо было бледнее обычного, глаза стали круглыми, побелевшие губы сошлись в линию. Я вспомнил, как маняще приоткрывались эти мягкие губы, и – несмотря ни на что – мне вновь отчаянно захотелось ее. Я провел рукой по прямым волосам Деки и вспомнил, как вились под пальцами ее кудри и…

Боги благие, надо это прекращать, а то и свихнуться недолго.

Что-то, что было бы моим… Я посмотрел вниз. – Дека сидел на корточках, зализывая покус на моих ребрах, – и содрогнулся. Его руки сжимали мою талию, но так осторожно, словно он держал хрупкую скорлупу. (Собственно, так оно и было. Скорлупа звалась смертной плотью.) Прекрасный, совершенный мальчишка. Мой…

– Докажи, – шепнул я. – Докажи, как сильно ты меня любишь, Дека.

Он поднял взгляд, и я понял: он знает, что Шахар тоже здесь. Ну конечно, ведь между нами по-прежнему была связь. Может, потому она и явилась сюда. Бродила по огромному пустому дворцу и заглянула именно в этот покой, причем как раз в нужный момент. Я был одинок. Я нуждался. И это притянуло сюда их обоих. Точно так же, как давным-давно в нижнем этаже Неба. Приняв клятву, мы разделили друг с другом нечто могущественное, но эта связь существовала и прежде. И она не рвалась из-за такой мелочи, как предательство.

Все это я прочел во взгляде Деки, устремленном на меня снизу вверх. Что он там прочел в моих глазах – не знаю. Но, что бы это ни было, он кивнул. Затем поднялся, не разжимая рук, и повернул меня к колонне лицом. Когда он склонился к моему уху, я услышал слова божественного языка и поверил им. Поверил, потому что на нашем языке изрекается лишь истина.

– Я никогда тебя не обижу, – сказал он.

И доказал это.

Шахар ушла, пока творилось то, что произошло затем. Ушла она, впрочем, не сразу. Она стояла там достаточно долго, слушая мои стоны и наблюдая за нами. Я же сперва перестал обращать на нее внимание, а потом и вовсе позабыл о ее присутствии. Может, она успела увидеть, как я поверг на пол ее братца и воздвиг тем самым алтарь, исторгнув из него пот, слезы и хвалебные песни и взамен благословив его наслаждением. Не знаю. Мне было все равно. Дека был моим миром, моим единственным божеством. Да, я им воспользовался, но он сам того захотел. Я буду поклоняться ему вечно.

Потом я лежал совершенно обессиленный. Дека, паршивец, не утомился нисколько. Он сидел на полу, рассеянно чертя пальцем на полу контуры сигил, которые собирался вживить в камень дворца, выстраивая первый уровень волшебной защиты. Надо полагать, команды стражников и писцов уже исследовали новый дворец, составляя карты его красот и чудес. Дека рассказал об этом, пока я лежал, едва воспринимая действительность. Он как будто выпил все мои жизненные силы, оставив оболочку почти пустой. Постепенно я сообразил, что, пока мы занимались любовью, это он увел нас за пределы этого мира и вернул обратно. Что это его поцелуи, а не мои совокупили наши души в одну. Все-таки он на одну восьмую был богом. А я – чистой воды смертный.

Если примерно так ощущали себя смертные, ублажив бога… Я почувствовал свежую вину за все свои прошлые приключения.

Постепенно я худо-бедно пришел в себя и сказал Деке, что должен оставить его. Высокорожденные уже выбирали себе покои наверху центральных спиралей дворца – привычка, привезенная из Неба. При желании я легко найду его позже. Последовал некий неудобный момент: прежде чем ответить, Дека долго и внимательно вглядывался в мое лицо. Однако то, что он там увидел, удовлетворило его. Он согласно кивнул, встал и начал одеваться.

– Ты, вообще-то, будь поосторожнее, – только и сказал он. – Моя сестра может теперь стать опасной.

Я подумал, что он, возможно, прав.

Когда я нашел Итемпаса, до заката оставалось менее получаса. Как я и подозревал, он поселился на широкой центральной платформе, куда мы изначально перенеслись. Теперь здесь был обширный луг: повсюду волновалась приморская трава. Строился этот дворец отнюдь не в его честь. Тем не менее высочайшая точка была для него естественным местом.

Он стоял лицом к солнцу – неподвижный, ноги врозь, руки сложены на груди. Он не пошевелился, хотя наверняка уловил мое приближение. Трава шуршала о мои штаны, и я заметил, что вокруг того места, где стоял Итемпас, она стала белой. Кто бы сомневался!

Ни Йейнэ, ни Нахадота не было видно, не ощущалось и их присутствия неподалеку. Они снова покинули его.

– Уединиться решил? – спросил я, останавливаясь рядом.

Далекое солнце почти касалось горизонта. Оставшиеся ему мгновения божественности можно было пересчитать по пальцам двух рук. А может быть, и одной.

– Нет.

Я сел в траву и стал смотреть на него.

– Я решил, что хочу остаться смертным, – сказал я. – По крайней мере, пока… ну, ты знаешь. Пока не приблизится… хм… конец. Тогда вы втроем можете попытаться переделать меня обратно.

Я не стал говорить, что и тогда могу передумать и выбрать смерть вместе с Декой. Не каждому богу доставался подобный выбор. Так что мне здорово повезло.

Итемпас кивнул:

– Мы почувствовали, что ты принял решение.

Я поморщился:

– Ну никакой романтики. А я-то думал, что переживаю оргазм.

Он пропустил мою непочтительность мимо ушей: сила привычки.

– Твоя любовь к этим двоим была очевидна с момента твоего превращения в смертного, Сиэй. Только ты сам сопротивлялся этому знанию.

Когда он впадал в подобное ханжество, я начинал беситься. Поэтому я сменил тему:

– В любом случае спасибо за попытку. За то, что пытался помочь.

Итемпас негромко вздохнул:

– Порой я начинаю гадать, почему ты так скверно думаешь обо мне. Потом вспоминаю.

– Ага. Ну ладно. – Я пожал плечами. Мне почему-то было неловко. – Ликуя придет забрать тебя?

Я не добавил то, что и так было ясно: «когда ты вновь станешь смертным».

– Да.

– А ведь она действительно любит тебя.

Он чуть повернулся ко мне – ровно настолько, что я смог увидеть его лицо.

– Да.

Что-то я разболтался, и он это заметил. Я раздраженно закрыл рот. Тишина сомкнулась вокруг нас. Так-то лучше. В прежние дни я любил проводить с ним время в молчании. Только с ним. В любом другом обществе я неудержимо спешил заполнить тишину шумом, действием, разговором. А ему никогда даже не приходилось приказывать мне посидеть тихо. С ним мне самому только того и хотелось.

Он пристально смотрел, как солнце постепенно клонится к горизонту.

– Спасибо тебе, – вдруг проговорил он, немало меня удивив.

– Э-э-э… Не понял?

– За то, что пришел сюда.

Услышав это, я вздохнул, завозился, провел ладонью по волосам. Затем поднялся и встал с ним рядом. От него мощно веяло жаром, кожу стягивало даже на расстоянии фута. Он мог пылать огненным светом всех солнц вселенной, но большей частью смирял этот огонь, позволяя другим приблизиться к себе. Применительно к нему то было, по сути, доброжелательное приглашение – ибо он, глупец, никогда и ни под каким видом не сознался бы, что одинок.

Почему я, сын, никогда не замечал его одиночества? И как меня после этого следовало называть? Дважды глупцом?

И я стоял подле него, наблюдая, как верхняя горбушка солнца распласталась по краю мира, растеклась и истаяла. Как только это произошло, Итемпас судорожно ахнул, и я ощутил резкий толчок жара, как если бы что-то улетучилось и унеслось прочь. То, что осталось, было самым обычным человеком, мужчиной средних лет, в простой одежде, поношенных башмаках (вновь ставших коричневыми, ха-ха!) и с непрактично длинными волосами. Он стал заваливаться, как сломанное дерево: уход божественности лишил его сознания. Я подхватил его, осторожно опустил наземь и устроил его голову у себя на коленях.

– Старый дурак, – прошептал я.

И стал гладить его белые волосы.

Вот бы все на этом и кончилось…

Ага, как же. Буквально в следующий миг я ощутил сзади чье-то присутствие. Я не стал оборачиваться. Пусть Ликуя думает что угодно о своем отце и обо мне. Я устал питать к нему ненависть.

– Заставь его украшать волосы, – сказал я, просто чтобы начать разговор. – Раз уж он решил убирать волосы по-темански, пусть делает это правильно!

– Вот, значит, как, – произнес Каль, и я потрясенно замер. Он говорил тихо и с сожалением. – Ты его простил.

Что за…

Я не успел завершить эту мысль – он оказался передо мной, по другую сторону Итемпаса, и уже заносил руку. Движение казалось мне бессмысленным, пока он не бросил руку вниз, и тогда-то – уже поздно – я припомнил, что именно от чего-то в таком роде Ликуя и оберегала отца.

Но к тому времени рука Каля уже по самое запястье погрузилась в грудь Итемпаса.

Итемпас дернулся всем телом и открыл глаза, его лицо свела судорога невыносимой боли. Я не стал тратить время, крича «не-е-е-ет», как зачем-то делают смертные. Пусть их; вместо этого я что было сил вцепился в руку Каля, пытаясь не дать ему совершить то, что, как я понимал, было у него на уме. Но я был всего лишь смертным, он же – богорожденным, и он не только вырвал сердце Итемпаса движением настолько быстрым, что в воздухе повис красный туман, но одновременно и отшвырнул меня на другой край лужайки. Прокатившись, я остановился в помятой, источавшей сладко-солоноватый запах траве, в каких-то трех футах от края. Верхнюю платформу, где мы находились, окружали ступени, но если бы я их проскочил… Лететь вниз было далековато – несколько сот футов.

Я затряс головой, приходя в себя, кое-как сел и почувствовал, что у меня вывихнуто плечо. Я заорал от боли, а когда в легких кончился воздух, увидел Каля, стоящего между мной и телом Итемпаса. Он держал в руке сердце, истекающее багровыми каплями, лицо у него было непреклонное.

– Спасибо, – поблагодарил он. – Я за ним много лет охотился. Его дочь-демоница больно уж ловка прятаться. К счастью, я понял, что следить надо за тобой и тогда рано или поздно у меня появится шанс.

– Да что… – начал я. Продолжить удалось не сразу. Трудно думать, отвлекаясь от боли. Но если уж смертным это иногда удавалось, значит удастся и мне. Скрипя зубами, я все-таки заговорил: – Да что с тобой, во имя всех преисподних? Ты же знаешь, что это его не убьет. Зато Наха с Йейнэ теперь на тебя обязательно насядут…

Я больше не был богом и не мог призвать их силой мысли. Что вообще мог сделать я, смертный, перед лицом бога возмездия в миг его торжества? Ничего. Ровным счетом ничего.

– Так пусть явятся. – До чего знакомая наглость! Где я видел ее прежде? – Пока они меня еще не нашли. Теперь я смогу доделать ту маску и забрать ее у Узейн.

Он высоко поднял сердце Итемпаса, упоенно разглядывая его, и я впервые увидел на его лице улыбку откровенного удовольствия. Его губы разошлись, показался клык…

…заостренные зубы, почти как у…

– Осталась лишь искорка, но ее вполне хватит.

Я понял, что он имел в виду. Или мне так показалось. Калю требовалась не просто кровь или плоть Итемпаса, но чистая лучезарная мощь бога Света. Будучи смертным, Итемпас ею не обладал. Когда он принимал свой истинный облик, к нему было не подступиться. Оставался лишь миг между божественностью и смертностью, когда он был одновременно и ценен, и уязвим. А я, утративший могущество, оказался никчемным охранником. Ликуя правильно делала, не желая мне его доверять. Правда, у ее недоверия была иная причина.

– Хочешь забрать маску у Узейн? – Я сел поудобнее, придерживая нещадно болевшую руку. – А я-то думал…

Нет, нет, нет. Как же я ошибался…

Маска, предназначенная сообщать носителю божественное могущество. Только вот предназначал ее Каль отнюдь не для смертных.

– Ты не можешь, – выговорил я. Попытался представить, что получится, и не смог. Некогда существовало трое богов, и они создали все царства. Если их станет меньше трех – все прекратится. А если станет больше… – Ты не можешь! Даже если сила не разорвет тебя на части.

– А тебя это заботит? – Каль опустил сердце, его улыбка увяла. Теперь в нем проявлялся гнев; недавние сдержанность и печаль куда-то подевались. Он наконец-то принял свою природу, и в победный миг это наделило его могуществом. Пожалуй, даже будь я прежним, сейчас я испугался бы его. Чревато бросать вызов элонтиду в подобный момент. – Тебе разве не наплевать на меня, Сиэй?

– Срань демонская, я обо всем живом беспокоюсь! То, что ты, дурак, замышляешь…

Он действительно собирался устроить вселенский кошмар. Мечтать о таком не стал бы ни один богорожденный, а если бы и стал, то ни за что бы не сознался. За целую вечность Вихрь породил всего лишь троих богов – и все. Как знать, случится ли ему – и если да, то когда? – неожиданно извергнуть еще одного? То, что мы называем вселенной, – собрание реальностей и воплощений – родилось из вражды и любви Троих и их необычайно искусного сознательного труда. Оно слишком нежное и хрупкое, чтобы выдержать нашествие еще и четвертого. Сами Трое, конечно, уцелеют, и приспособятся, и создадут новую вселенную, основанную еще и на могуществе нового бога. Но все прежнее бытие, включая богорожденных и царство смертных, будет обречено.

Облик Каля расплылся, и он внезапно оказался прямо передо мной. Точнее, его нога стояла у меня на груди, а я лежал плашмя, прижатый к земле. Здоровой рукой я пытался ухватить его ногу в сапоге, но пальцы соскальзывали с гладкой кожи, созданной божественной волей. Я вообще продолжал дышать лишь благодаря мягкой земле: мой торс промял ее, вместо того чтобы сплющиться.

Каль склонился надо мной, продолжая сдавливать мне легкие. У меня потекли слезы, а сквозь них я кое-как видел узкие глубокие щелки на плосковатом лице: глаза у него были теманские, вроде моих, только куда холоднее. А еще они были зелеными. Как у меня.

…как у Энефы…

– Что, страшно?

Он склонил голову прямо-таки с искренним любопытством и нагнулся еще ниже. Я слышал, как постанывали мои ребра, готовые вот-вот затрещать. Но я умудрился приподнять голову, напрягая все мышцы так, что вздулись жилы на шее. Я начисто забыл про ребра, потому что теперь Каль был достаточно близко и я очень хорошо видел его глаза, и когда его зрачки превратились в две узкие смертоносные щелки…

…как у Энефы нет нет КАК У МЕНЯ…

Я попытался закричать.

– Уже поздно переживать обо мне, отец, – сказал он.

И это слово пролилось в мой разум каплей жгучего яда, и окутавшая память пелена разлетелась в клочки.

Каль исчез, а что было потом, я толком не помню. Слишком уж было больно.

Но когда я пришел в себя, то оказался на тридцать лет старше…