Глава 3. Авантюрист. Португалия, 1564 год
Жители Лижбоа — Лиссабона — называют реку Тежу «соломенным морем». В лучах заходящего солнца река отливает золотом, и многочисленные суда под белыми парусами кажутся жемчужинами в драгоценном златотканом поясе, который обронила в этих краях Ипполита, царица воинственных амазонок из древнегреческого мифа.
Примерно в двух лигахот Лижбоа, на берегу Тежу, приютилось небольшое селение Прагал. В нем есть церквушка и около сотни домов; живут тут в основном бедняки. Узкие крутые улочки селения наполнены запахом жарящихся сардин и разогретого оливкового масла, пением канареек, криком петухов и быстрым говором его жителей, которые большую часть дня проводят на свежем воздухе.
На краю селения стоит старый и сильно разрушенный замок. Он не укреплен и не имеет гарнизона; только местные жители, повинуясь королевскому указу, иногда несут там караульную службу. Неподалеку от замка лениво вращаются крылья ветряной мельницы, и щипающий скудную травку осел, привязанный к колу, с неодобрением прислушивается, прядая ушами, к ее противному скрипу.
Осел принадлежал главной достопримечательности селения Прагал — небогатому фидалго, которого звали Фернан Мендес Пинто. Его дом был самым большим и благоустроенным в селении. Он стоял в некотором отдалении от хижин рыбаков (большинство жителей Прагала ловили рыбу, благодаря которой и выживали). Высокая вытяжная труба над домом фидалго предполагала наличие в нем большого камина, где можно было жарить на вертеле крупную дичь. Но главным было то, что в сырые зимние вечера домочадцы Пинто могли согреваться у огня в отличие от бедняков, очаги которых находились на улице.
Впрочем, Господь был милостив к жителям Лижбоа и Прагала, и зимы редко бывали холодными; а уж лето, которое длилось почти полгода, и вовсе радовало. Оно было в меру влажным и не жарким.
Жители Прагала относились к Фернану Пинто с почтением и некоторой опаской. Он относился к тем отчаянным головорезам-конкистадорам, которые бороздили моря Нового Света, завоевывая все новые и новые территории для португальской короны. У сеньора Пинто и внешность была соответствующей: высокий, широкоплечий, с длинными черными волосами, уже тронутыми сединой, и лицом в шрамах, которые предполагали весьма бурное прошлое фидалго.
Фернан Мендес Пинто обосновался в Прагале с семьей в начале 1560 года, возвратившись из дальних странствий. Вскоре жителям селения стало известно, что сеньор более двадцати лет пробыл на Востоке, но никто из них толком не знал, чем он там занимался. А сам сеньор Пинто не горел желанием рассказывать о своих приключениях. Жил фидалго скромно, но в гораздо большем достатке, чем его соседи. Он всегда был приветлив, вежлив, и спустя год-два жители Прагала начали принимать Фернана Пинто за своего.
* * *
Вечерело. Золотой пояс реки Тежу ярко выделялся на фоне холмов, отчего они казались темными и мрачными, несмотря на россыпь побеленных сельских хижин на берегу, куда упали последние лучи уставшего за день солнца. В кабинете Фернана Пинто зажгли свечи, и он продолжил труд, который завещал своим детям.
Фидалго в который раз переписывал историю своих скитаний. Он хотел, чтобы его рукопись была верхом совершенства.
«…Когда я представляю себе великие и непрестанные горести и злоключения, которые мне пришлось испытать с самых ранних лет и в течение большей и лучшей части моей жизни, мне кажется, что у меня предостаточно оснований сетовать на судьбу. Она как бы нарочито ставила перед собой цель преследовать и обижать меня, словно это должно было принести ей великую честь и громкую славу.
Но, с другой стороны, когда я подумаю, что от всех этих опасностей и забот меня избавлял Всевышний, даруя мне всякий раз спасение и безопасность, я вижу, что жаловаться на все прошлое зло у меня куда меньше оснований, чем благодарить Господа за теперешнее мое благополучие. Ибо угодно ему было сохранить мне жизнь, дабы мог я оставить в наследие детям своим это грубое и несовершенное сочинение, которое я для них единственно и пишу, дабы узнали они из него все заботы и опасности, изведанные их отцом, коего за двадцать один год тринадцать раз брали в плен и семнадцать раз продавали в рабство в Индии, Эфиопии, Аравии, Китае, Тартарии, на Суматре и во многих других странах восточного архипелага на крайних пределах Азии…»
Фидалго отложил в сторону перо и с благодарностью принял кубок подогретого вина, который принесла ему жена — весьма приятная на вид матрона, слегка располневшая, но с лицом свежим и улыбчивым. Она уже не чаяла увидеть своего мужа в живых, поэтому относилась к нему с трепетной любовью, стараясь угадать и предвосхитить его малейшее желание. Отхлебнув несколько глотков превосходного вина, которое производили на острове Мадейра, Фернан Пинто продолжил:
«После того как в нужде и лишениях я провел первые двенадцать лет своей жизни в бедном доме отца своего, в селении Монтемор-о-Вельо, один из дядей моих, желавший направить судьбу мою в более благоприятное русло, отвез меня в Лижбоа. Там он определил меня в услужение к одной весьма знатной сеньоре, полагая, что покровительство ее принесет мне то, чего он желал для меня добиться. Произошло это в то время, когда в Лижбоа разбивали щиты по случаю кончины государя нашего, короля дона Мануэла, иначе говоря, в день святой Люции, декабря тринадцатого дня 1521 года, что я хорошо запомнил.
Замысел моего дяди не увенчался тем успехом, на который он рассчитывал. Дело обернулось совсем в другую сторону, ибо примерно после полутора лет моей службы у этой сеньоры со мной произошел некий случай, подвергший жизнь мою большой опасности. Дабы остаться в живых, я вынужден был с крайней поспешностью покинуть дом моей госпожи.
И вот, когда я бежал, сам не ведая, куда, ошеломленный всем пережитым мною, я вышел на Каменную пристань, где увидел каравеллу из Алфамы. Судно следовало с конями и багажом одного фидалго в Сетубал, где из-за чумы, свирепствовавшей во многих местах королевства, пребывал в это время со всем двором король дон Жоан III.
Я сел на эту каравеллу, после чего она вскоре отвалила от причала. Но уже на следующее утро, когда мы находились на траверзе Сезимбры, на нас напал французский корсар. Взяв нас на абордаж, он высадил к нам пятнадцать или двадцать человек своего экипажа, которые, не встречая с нашей стороны сопротивления, завладели судном и, захватив весь груз, стоивший более шести тысяч крузадо, пустили каравеллу ко дну.
Нас, спасшихся от гибели, числом семнадцать, французы, связав по рукам и по ногам, перевели на свой корабль с намерением продать в Лараше, куда они направлялись с грузом оружия, намереваясь сбыть его маврам…»
* * *
На четырнадцатый день французы приметили парус. Всю ночь они преследовали этот корабль, пока не нагнали на исходе второй ночной вахты и, дав по нему залп из трех пушек, взяли отважно на абордаж. Судно это было весьма красивым трехмачтовым кораблем, принадлежавшим купцу из Вила-до-Конде по имени Силвестре Годиньо. Другие лиссабонские купцы зафрахтовали его корабль на острове Сан-Томе для перевозки большой партии сахара и рабов.
Несчастные ограбленные, оплакивавшие свою злополучную судьбу, расценивали свою потерю в сорок тысяч крузадо. Как только корсары увидели себя обладателями столь богатой добычи, они изменили свое первоначальное намерение и взяли курс на Францию, забрав с собой несколько наших, чтобы они помогли им управляться парусами на только что захваченном судне. Остальных, в том числе и меня, они выбросили ночью на берег у Мелидес.
На следующий день мы добрались до Сантьяго-де-Касена, где местные жители весьма заботливо снабдили нас всем необходимым. После того как раненые и больные поправились, каждый из нас пошел туда, где он вернее всего мог добыть средства к существованию. А я, горемычный, вместе с шестью такими же обездоленными, направился в Сетубал, где судьба мне улыбнулась. Там я попал к одному из придворных магистра ордена Сант-Яго по имени Франсиско де Фариа, у которого прослужил четыре года. В награду за это он передал меня в качестве камердинера самому магистру ордена, у которого я прослужил еще полтора года.
Но так как жалования, которое принято было давать слугам в домах вельмож, мне не хватало для прожития, я решил сесть на корабль и отправиться в Индию, предоставив себя на милость судьбы, что бы она ни уготовила мне, — лихо или благо…»
В дверь кабинета робко постучали. Фернан Пинто, с усилием оторвавшись от рукописи, несколько раздраженно спросил:
— Ну что там еще?!
— Отец, к вам приехал какой-то важный господин… — ответил сын Мигель.
Видимо, жена из вежливости не стала оставлять незваного гостя в одиночестве и послала позвать отца старшего из сыновей.
— Пусть немного подождет, — ответил фидалго, а сам подумал с тревогой: «Кто бы это мог быть?»
Фернан Пинто не ждал ни желанных гостей, ни хороших известий. Он вообще хотел, чтобы о нем забыли. Особенно иезуиты. В конце сороковых годов судьба свела его с отцом Франциском Ксаверием, одним из основателей ордена иезуитов, другом Игнатия Лойолы и главой христианских миссий на Востоке. С Франциском Ксаверием фидалго побывал в 1551 году в Японии, и это путешествие оставило в его памяти неизгладимые воспоминания. К несчастью, в 1552 году Франциск Ксаверий умер на пути из Японии в Малакку.
Под впечатлением от кончины своего патрона, к которому он сильно привязался и даже бросил ремесло пирата, Пинто вступил в качестве «мирского брата» в орден иезуитов. Авантюрист превратился в подвижника. Он сбросил богатые одежды и облачился в рубище. В этом тряпье он снова отправился в Японию, на этот раз во главе дипломатической миссии, посланной вице-королем и гоанскими иезуитами. В 1554 году Пинто прибыл в Японию, но его миссия успехом не увенчалась. Иезуиты, оставленные в этой стране Франциском Ксаверием, успели между собой перессориться, к тому же в Японии началась смута, и Фернан Пинто поспешил вернуться в Гоа.
После этого он горько разочаровался в иезуитах, и в нем снова пробудились былые страсти. Однако из ордена уйти было очень трудно. И все же Фернан Пинто решился на это, хотя и знал, что разрыв с иезуитами чреват опасными последствиями. Ради этого ему пришлось оставить в сокровищнице ордена десять тысяч эскудо, весьма приличную сумму по тем временам. Но и себе он припас на черный день около двенадцати тысяч золотых монет…
Фернан Пинто быстро навел порядок на письменном столе и снял бархатный домашний халат. После этого он натянул на себя белоснежную рубашку, корпесуэло — узкий безрукавный жилет, к которому тесемками привязывал кальсес — разъемные штаны-чулки, и надел хубон — куртку со стоячим воротником и пышными рукавами, украшенными разрезами. Не забыл фидалго и про перчатки — обязательный аксессуар дворянского костюма. Их надевали только во время охоты, в остальное время держали в руках. Прицепив слева к поясной портупее видавшую виды шпагу, а с правой стороны подвесив на серебряную цепочку кинжал, авантюрист в отставке посмотрел на себя в зеркало и остался доволен своим грозным видом. Пригладив волосы, он крикнул:
— Проси!
Фидалго знал, что сын стоит за дверью и ждет его команды.
Сеньор, который вошел в кабинет Фернана Пинто, был испанцем. Это бывший пират определил сразу, едва заглянул в его черные с фиолетовым оттенком глаза. Испанцев отличала жесткая сосредоточенность и фанатичный огонь, тлеющий в глубине зрачков. Мало того, незваный гость явно принадлежал к людям, привычным повелевать. Тем не менее на лице незнакомца была разлита неземная благодать, будто его недавно причислили к лику святых. Он буквально светился радушием и дружелюбием.
— Франсиско Борджа, — представился незваный гость с подкупающей простотой, при этом его лицо снова озарила приятная улыбка.
Фернана Пинто едва не хватил удар. Франсиско Борджа! Бывший вице-король Каталонии! Сын герцога Хуана де Борджа! Унаследовав герцогство в 1542 году, он отрекся от него после смерти своей супруги. Завершив богословское образование, Франсиско Борджа в 1551 году принял рукоположение и открыто заявил о своей принадлежности к Обществу Иисуса. Как рассказал под большим секретом Фернану Пинто его духовный наставник Франциск Ксаверий, Борджа, по мнению многих, главный кандидат на место нынешнего генерала Ордена иезуитов Диего Лайнеса; естественно, после его кончины, ибо руководители Общества Иисуса свой высокий пост добровольно не покидают.
И такой великий человек, профессОбщества, удостоил своим посещением какого-то безвестного небогатого фидалго в его более чем скромном жилище! Уж не конец ли света приближается?
Фернан Пинто упал на одно колено и благоговейно приник устами к руке Борджа.
— Отец Франсиско, благословите, — только и сказал бедный фидалго.
Ему было известно, что в Обществе Иисуса Борджа зовут именно так. Он был очень скромен в быту и проявлял неподдельное смирение. Говорили, что его обращение к монашеской жизни — своего рода покаяние, искупление за грехи предков. Некоторое время он подписывал свои письма и даже богословские труды именем «Франсиско-грешник». Тем не менее Фернан Пинто был не очень склонен верить всем этим разговорам. Уж он-то хорошо знал коварный нрав и привычки иезуитов.
— Вина гостю! — приказал фидалго, позвав сына.
— Нет, нет, благодарю! — молвил высокий гость. — Просто кружку воды.
Фернан Пинто устроил сановного иезуита в своем любимом кресле, а сам остался стоять, но Франсиско Борджа указал ему на табурет напротив, и фидалго осторожно присел, глядя на святого отца с почитанием и глубоко упрятанной тревогой. Он уже понял, что причина, по которой професс прибыл в Богом забытое селеньице, должна быть чрезвычайно серьезной. Но каким боком она касалась его, человека незнатного рода, небогатого фидалго, удалившегося на покой, чтобы писать мемуары и вести жизнь затворника?
Франсиско Борджа не стал ходить вокруг да около, а сразу начал с главного:
— Сын мой, Обществу понадобились твои услуги.
Этого фидалго боялся больше всего. Пинто вдруг подумал, что его могут снова направить на Восток, и от этого ему стало не по себе. Слишком много он там наследил, и память о похождениях морского разбойника капитана Антонио де Фариа, у которого Фернан Пинто был на корабле первым помощником, еще достаточно свежа.
— Святой отец, я покинул Общество… с согласия отцов-иезуитов, — ответил Фернан Пинто, собрав в кулак все свое мужество. — И потом — мой долг заботиться о семье, которая не видела меня долгие годы.
— Покинуть Общество невозможно, сын мой, — сурово ответил професс. — Бывших иезуитов не существует в природе. Обет послушания дается один раз и на всю оставшуюся жизнь. Видимо, ты неверно понял то, о чем тебе говорили служители нашей миссии в Гоа.
— Но я ведь заплатил!..
— Знаю. В переметных сумах моей лошади, которая стоит у коновязи, находится десять тысяч эскудо. Общество возвращает их твоей семье, которой придется некоторое время побыть без кормильца. Сын мой, тебе предстоит новое путешествие… — Фернан Пинто попытался возразить, но професс остановил его жестом. — Но уже не на Восток, если это тебя так сильно волнует, а гораздо ближе. Твои услуги будут щедро оплачены. По окончании миссии ты станешь весьма состоятельным фидалго.
Фернан Пинто сумрачно кивнул, соглашаясь с Борджа. Положение было безвыходным. Отказать Обществу Иисуса в услуге значило навлечь на себя неисчислимые беды. Но если слова професса были правдой, — что его услуги будут щедро оплачены, то есть смысл еще раз испытать судьбу.
— Когда ехать? — спросил фидалго.
Куда его хотят направить, он не спросил — Франсиско Борджа, судя по всему, и сам точно не знал. Или не хотел говорить прежде времени.
— Прямо сейчас, — ответил сановный иезуит. — Время не терпит.
Коротко вздохнув — чудны дела Твои, Господи! — Фернан Пинто встал, поклонился Франсиско Борджа и пошел прощаться с семьей.
Оказалось, что професс прибыл в Прагал не в гордом одиночестве. Его сопровождал небольшой отряд вооруженных до зубов «мирских братьев» Общества. Вскоре цокот копыт затих вдали, и селение Прагал погрузилось в вечернюю тишину. Все его жители попрятались по хижинам, готовясь отойти ко сну. Скотина стояла в хлевах, и только одинокий осел беспокойно топтался возле вбитого в землю кола, недоумевая, почему хозяин Фернан забыл о его существовании — не поставил в конюшню и не напоил, как обычно, теплой мучной болтушкой…
Каравелла шла под португальским флагом. Красные кресты на тугих белых парусах вызывали в груди Фернана Пинто смешанное чувство гордости и ностальгических воспоминаний. Ему даже почудился звон сабель и крики сражающихся, но это были всего лишь чайки, сопровождающие каравеллу, и звон посуды на камбузе, где корабельный повар готовил завтрак. Судя по команде, это были закаленные морские волки, а четыре картауны, которыми была вооружена каравелла, ясно давали понять, что мирным, купеческим, это судно никак не назовешь.
Скорее всего, каравелла служила в Обществе Иисуса посыльным судном. Своими обводами она напоминала хищную щуку и буквально летела по волнам. Каравелла дожидалась возвращения Фернана Пинто в небольшой укромной бухточке неподалеку от Лижбоа, облюбованной контрабандистами. Видимо, Франсиско Борджа не хотел привлекать к судну внимание городской стражи. Сам професс остался на берегу — он недавно поселился в Португалии, где писал свои труды и читал проповеди.
Каравелла причалила в порту Севильи вечером. Фернана Пинто уже ждала на пристани закрытая карета, — скорее дощатый возок с жесткими сиденьями. Куда его везли, он не знал, потому что единственное оконце в карете было зашторено, а торчавший напротив сопровождающий — монах-доминиканец в сутане из грубого полотна — был мрачен и молчалив, поэтому фидалго не решился на вольность. К тому же он подозревал, что смотреть в окошко ему просто не разрешили бы.
«К чему такая таинственность и спешка?» — тревожился Пинто. По мере продвижения по улицам Севильи тревога усиливалась, а когда наконец карета остановилась и ему предложили покинуть ее, сердце фидалго, побывавшего не в одной кровопролитной схватке и не страшившегося смерти, на этот раз не просто дрогнуло, а опустилось в пятки. Перед ним высилась слепая, без окон, стена святой обители инквизиции — замок Трианы!
Фернану Пинто по возвращении из своих странствий уже доводилось проходить мимо этих мрачных стен. Но даже тогда, когда он не чувствовал за собой никакой вины перед Святым престолом, ему стало не по себе, тем более, что как раз на тот момент привезли полную телегу еретиков и стража пинками загоняла их во внутренний дворик. Неужели Франсиско Борджа, этот святой человек, выманил его в Испанию, чтобы сдать инквизиции?!
Долго раздумывать над своим незавидным положением фидалго не дали. Его проводили на второй этаж и оставили в просторном кабинете, напоминающем библиотеку, — так много было книг на стеллажах вдоль стен. Уже были зажжены свечи, и их неровный, трепещущий свет вызывал в душе Фернана Пинто неприятные иллюзии с пламенем костров, на которых сжигали врагов церкви. Он совсем измаялся от неопределенности, когда в кабинет вошел Великий инквизитор.
Его властные манеры и змеиный взгляд глубоко посаженных глаз вызвал у фидалго непреодолимое желание немедленно упасть на колени и молить о снисхождении — чтобы его не мучили, а сразу отрубили голову. Тем не менее, Великий инквизитор был сама любезность. Он вежливо приветствовал Пинто и приказал принести ему вина, чтобы тот мог промочить горло с дороги.
— Сеньор Пинто! — обратился дон Фернандо Вальдес к бедному фидалго, дождавшись, пока служка наполнит Фернану Пинто кубок и уйдет; сам он от вина отказался. — Мы знаем, что вы верный слуга церкви и нашего папы, да продлятся его благословенные годы. Нам также известно, что вы согласились оказать услугу Святому престолу. Поэтому сразу к делу. Вам следует отправиться в Московию и войти в доверие к правителю московитов дону Хуану. Вы поедете туда под видом купца. Корабль, надежная команда и товары для торговли уже приготовлены. На корабле есть капитан, но нет штурмана. На время пути вам придется занять его место. Вам, кажется, приходилось ходить в помощниках капитана?
Острый, беспощадный взгляд дона Вальдеса полоснул по глазам фидалго, как бритва. Фернану Пинто даже почудилось, что на лице и впрямь случился порез, и он едва не охнул. Но прежняя закалка все же дала о себе знать; фидалго облегченно вздохнул — его ни в чем не обвиняют! ол-ла-ла! — собрал волю в кулак и совершенно спокойно ответил:
— Приходилось. И смею вас уверить, я кое-что смыслю в искусстве судовождения.
— А еще до нас дошли вести, что вы были в плену у турок, где познакомились с московитами и выучили их язык. Это так?
— Совершенно верно, ваше высокопреосвященство. Было дело. Но вере я не изменил, — поторопился добавить Пинто.
— Вот и отлично… — Казалось, дон Фернандо Вальдес совсем не удивился, что португалец распознал в нем Великого инквизитора, хотя он и не стал называть фидалго свое имя и общественное положение.
Дон Вальдес искусно скрыл свое удивление, но мысленно похвалил себя за отменный выбор главного исполнителя столь ответственной миссии. У этого фидалго был быстрый и гибкий ум, а значит, есть надежда на успех. Тем более что португалец, судя по сведениям, полученным от отцов-иезуитов, знатный рубака и авантюрист до мозга костей. Именно такие люди способны свернуть горы, чтобы добраться до цели.
— Но мне нужен помощник, человек, которому я мог бы полностью доверять, — сказал Пинто и поторопился добавить: — Причем из тех людей, кого я знаю.
Фидалго совсем не улыбалась перспектива получить в качестве «лучшего друга» ищейку инквизиции.
— Мы и об этом подумали… — Великий инквизитор снисходительно покривился, что должно было обозначать улыбку. — Всему свое время. А пока слушайте…
Они проговорили до полуночи. План действий в общих чертах был намечен, дело оставалось за малым — начать и закончить. Ночевать Фернана Пинто оставили в замке — район Траяны был небезопасен, особенно в ночное время, а фидалго для святой инквизиции оказался чересчур ценным приобретением, чтобы рисковать его жизнью и здоровьем.
Утром его отвезли на каравеллу. Она именовалась «Ла Маделена». Это было премиленькое суденышко, но совсем не приспособленное для пиратских рейдов. Впрочем, это и не требовалось, ведь он теперь богатый испанский купец, горящий желанием наладить торговлю с Москвой.
На судне Фернана Пинто уже ждал капитан, которого звали Альфонсо Диас де Альтамарино. Едва посмотрев друг на друга, они тут же прониклись взаимным уважением, которое могло по истечении времени даже перерасти в дружбу. И тот и другой были настоящими морскими волками, а это не скроешь ни под какой маской. Альфонсо Диас мог побиться об заклад, что его новый штурман, а заодно и владелец груза, покоившегося в трюме «Ла Маделены», совсем недавно пиратствовал в южных морях, о чем ясно свидетельствовал намертво въевшийся в кожу загар.
А еще Фернана Пинто выдавали быстрые, точные движения и богато инкрустированная золотом и драгоценными каменьями шпага. Несмотря на свой внешне парадный вид, ее массивный клинок из стали «дамаск» был весь в зазубринах, которые уже не могла вывести никакая заточка. По этому признаку было понятно, каким образом ее владелец добывал себе средства на пропитание.
После знакомства с капитаном и кратким обменом любезностями Фернану Пинто показали его каюту, куда он и удалился вполне довольный состоянием дел. А разве плохо вернуть в семью десять тысяч эскудо, избежать преследований иезуитов, суда инквизиции (был бы человек, а какой-нибудь грех святые отцы всегда у него отыщут), истребовать индульгенцию на все бывшие и будущие прегрешения и, наконец, получить в свое распоряжение груз пряностей — высоко ценимый северными варварами товар, предполагавший большой доход?
Конечно, часть денег придется отдать. Но и себя он не забудет, это уж как пить дать — Фернан Пинто, ко всем своим достоинствам, обладал еще и купеческой оборотистостью. Иначе ему никогда бы не удалось накопить тех денег, что он отдал иезуитам в Гоа и которые привез домой. Как все авантюристы и пираты, фидалго был не дурак выпить и хорошо покутить. Но меру всегда знал и зазря деньгами не швырялся, что было свойственно многим его собратьям по пиратскому ремеслу, которые пропивались до нитки и к старости становились нищими.
В каюте на его койке кто-то спал. Судя по одежде и портупее, висевший на гвозде у изголовья, это был идальго. Отвернувшись к стене, он храпел так смачно, что Пинто сразу же понял, чем вызван этот храп. Похоже, идальго хорошо приложился к бутылке, перед тем как его сморил сон.
— Э-э, сеньор! — Пинто грубо потормошил наглеца. — Покиньте мою каюту!
Жилище капитана и его помощника на корабле были почти святыми местами, и никто из матросов не имел права без начальственного соизволения переступать через порог каюты.
— Иди к дьяволу! — проворчал идальго, но все же оторвал лохматую голову от постели и посмотрел на Фернана Пинто нахальными глазами, изрядно покрасневшими от чрезмерных излияний.
Фидалго словно пронзили шпагой. Он дернулся и резко отступил назад. Не может быть! Перед ним на койке сидел его бывший капитан и друг Антонио де Фариа-и-Соуза! Живой и невредимый!
— Чего таращишься? — спросил де Фариа. — Принеси лучше бутылку вина. В горле — пустыня, а в желудке словно прошел караван верблюдов, которые опростались.
Казалось, он совсем не удивился, узрев Фернана Пинто. Пират вел себя так, будто они расстались вчера, после очередной попойки. Но, похоже, до него кое-что все-таки дошло. Антонио де Фариа вдруг широко открыл глаза, изумленно ахнул, вскочил на ровные ноги, и они обнялись, от переизбытка чувств, крепко похлопывая ладонями друг друга по спине.
— Мне сообщили, что ты погиб! Утонул вместе с судном, — сказал Фернан Пинто, когда собрался с мыслями. — Я даже заупокойную мессу заказал.
— Господь еще не решил, куда отправить меня — в ад или рай, — ответил Антонио де Фариа и заразительно рассмеялся. — Вот я и задержался на этом свете. Кто-нибудь принесет нам вина? — гаркнул он в приоткрытую дверь.
Наверное, Альфонсо Диас уже сообразил, что встретились давние приятели, поэтому вино и кубки появились сразу же, едва затихло эхо от трубного гласа бывшего предводителя морских разбойников. Сам капитан не стал мешать разговору двух своих начальников — так по крайней мере его проинформировал невзрачный монашек-инквизитор, который решал вопросы с грузом и оснащением каравеллы, — и скромно отошел на корму, откуда с интересом стал наблюдать за сценкой, нередкой в портах Испании. Портовая шлюха не получила за свои «труды» оговоренную сумму от хмельного матросика и теперь ругала его на все заставки, смачно уснащая свою речь такими выражениями, которые мог позволить себе разве что бывалый боцман.
В Испании существовало понятие о профессиях подлых и благородных. В число подлых поначалу входило великое множество профессий. Например, булочники, суконщики, прядильщицы, лекари, мясники, солдаты, купцы, ростовщики, нотариусы. А также жонглеры и проститутки. Первые исполняли непристойные эротические танцы, вторые торговали своим телом.
В конечном итоге высочайшим королевским повелением ряд профессий присоединили к списку полезных и вычеркнули из числа подлых. Подлых профессий осталось совсем мало. Разве что нотариусы. Ведь они подло берут деньги с доверчивых простаков и ничего полезного не производят; но какой-то толк от них все же есть, потому что этот мир немыслим без стряпчих. В конце концов их тоже вычеркнули. Не повезло лишь жонглерам и проституткам.
Первые по-прежнему исполняли танцы, противные взгляду истинного христианина, а вторые торговали своим телом налево и направо, уводя из семьи честных мужей и смущая их благочестивых жен.
Но тут появился епископ Томас Кобхэмбский. Ему пришло в голову написать сочинение под названием «Руководство для исповедников», посвященное проституткам. В этом сочинении он представлял проституток как наемников для служивых людей, особенно для купцов, которые подолгу пребывают в дороге. А поскольку торговля превратилась в двигатель прогресса, то и миссия проституток оказалась невероятно высока. Тем более что выполнялась она с риском для жизни и здоровья.
Святой отец так увлекся описанием нелегкого труда проституток, что в кругах адептов началось брожение. «Руководство для исповедников» передавалось из рук в руки, ибо человек ничтожен и подвержен слабостям. Это привело к неслыханному шагу — исключению проституток из числа подлых профессий. Так в Испании осталась всего одна подлая профессия — жонглеры. Их теперь презирали даже проститутки, не говоря уж о суконщиках и нотариусах.
Тем временем Антонио де Фариа рассказывал:
— …Когда тебя совратил своими сладкими речами и сманил этот твой монах Ксаверий, я с небольшой эскадрой решил отправиться на зимовку в Сиам, чтобы продать там товары и разделить добычу уже звонкой золотой монетой, которая будет выручена от этой продажи. Команды судов поклялись соблюдать эти соглашения, и все мы приложили свои руки к составленной по этому случаю бумаге. А после встали на якорь у некоего острова, прозванного Разбойничьим. Он был выбран из-за того, что лежал ближе других к открытому морю. Поэтому сняться с рейда и отправиться дальше можно было с первым дыханием муссона. Двенадцать дней мы стояли на якоре, томясь желанием поскорее отплыть в Сиам, но тут наступило октябрьское новолуние, которого мы всегда опасались. А с ним судьбе угодно было наслать на нас такой ветер и дождь, что в буре этой было нечто сверхъестественное. К несчастью, нам не хватило канатов, так как запасные покрылись плесенью и наполовину прогнили, а между тем море становилось все неспокойнее, зюйд-остовый ветер захватил нас с незащищенной стороны и погнал к берегу. Мы срубили мачты, скинули за борт надстройки на носу и на корме, и все, что возвышалось над верхней палубой вместе с расположенным там грузом, пустили в ход насосы, а к канатам на шпилях стали крепить вместо якорей крупные орудия, сняв их с лафетов. Но ничто не помогало. Темнота была кромешная, вода — ледяной, море — бурное, ветер — необычайной силы, валы — огромных размеров и высоты, а ярость стихий столь велика, что нам оставалось уповать лишь на милосердие Господа. Но в два часа пополуночи на нас налетел такой шквал, что все четыре судна сорвало с места и разбило о берег, причем погибло пятьсот восемьдесят шесть человек и в их числе двадцать восемь португальцев…
Антонио де Фариа скорбно склонил голову, перекрестился, осушил кубок до дна — помянул боевых товарищей — и продолжил свое повествование:
— Все те, кто по милости Всевышнего оказался спасенным (а осталось нас в живых всего пятьдесят три человека; из них — двадцать два португальца, остальные — рабы и матросы), укрылись нагие и израненные в прибрежной топи, где и оставались до рассвета. А когда наступило утро, мы выбрались на берег, который был весь усеян трупами. Зрелище это столь ошеломило и ужаснуло нас, что не было никого, кто не бросился бы на землю, горько оплакивая погибших, и не бил бы себя с отчаяния по лицу. Пришлось мне пустить в ход все свое красноречие, чтобы приободрить людей и убедить в том, что если при этом крушении мы потеряли пятьсот тысяч крузадо, то в недалеком будущем приобретем их вдвое больше. Речь мою выслушали с плачем и отчаянием, но затем все-таки занялись делом. Два с половиной дня ушло на то, чтобы похоронить трупы, лежавшие на берегу. За это время нам удалось спасти кое-какие поврежденные водой припасы. Хоть их и было порядочно, но воспользоваться ими мы могли лишь первые пять дней из пятнадцати, в течение которых мы оставались на острове, ибо они пропитались морской водой, стали быстро портиться, и их уже нельзя было употреблять в пищу. На пятнадцатый день, ранним утром, мы заметили, что к острову приближается какое-то судно. Мы не знали, зайдет оно в гавань или нет, но решили спуститься к тому берегу, где потерпели крушение. Примерно через полчаса мы увидели, что судно это небольшое, а потому вынуждены были снова скрыться в лесу, чтобы нас не испугались. Оно зашло в гавань, и мы увидели, что это небольшая джонка. Экипаж — это были китайцы — пришвартовал ее к высокому берегу реки, впадавшей в бухту, чтобы воспользоваться сходнями. Когда все люди сошли на берег, а было их человек тридцать, они немедленно начали набирать дров и воды, стирать платье, готовить пищу или просто бродить по острову. Мы подобрались поближе к джонке, я дал знак, и все бросился бежать к судну. Мы завладели им мгновенно, так как никто не оказывал нам сопротивления, отдали швартовы и отошли от берега на расстояние выстрела из арбалета. Китайцы, никак этого не ожидавшие, едва услышав шум, бросились на берег. Но когда увидели, что их джонка захвачена, застыли на месте, не зная, что предпринять. А когда мы дали по ним выстрел из небольшого чугунного орудия, которым было вооружено их судно, они скрылись за деревьями, где начали оплакивать свою горькую долю, — точно так же, как мы до этого оплакивали нашу…
Досказать свою историю Антонио де Фариа не успел. Дверь каюты отворилась, и на пороге встал Альфонсо Диас.
— Прошу прощения, сеньоры, но вас, — он указал на Фернана Пинто, — просят сойти на берег.
— Кто? — спросил Пинто.
Капитан «Ла Маделены» состроил гримасу, молча ткнул пальцем в потолок каюты, и сразу все стало ясно. «Опять инквизиторы?!» — с недоумением подумал фидалго. Они вроде все обговорили, и Фернан Пинто надеялся уже не встречаться с представителями Общества до самого возвращения из путешествия… если он, конечно, вернется. Воспоминание о встрече с доном Фернандо Вальдесом вызывало в его душе неудержимую дрожь, а ладони сразу становились потными.
На пристани его ждал не возок инквизиции, а добрый конь андалузской породы. На таком не грех было проехаться даже самому королю. Там же находились и сопровождающие — четверо молчаливых идальго, в которых искушенный авантюрист сразу признал «мирских братьев». Значит, ему предстоит аудиенция у кого-то из высокопоставленных иезуитов. Кто бы это мог быть?
После часа быстрой езды они оказались далеко за городом, в премилом поместье. Оно содержалось в идеальном порядке: аккуратная, нигде не порушенная ограда из розового камня, увитая плющом, чисто выметенные аллеи небольшого сада, ровно подстриженные кустарники и двухэтажная вилла в мавританском стиле с внутренним двориком, в котором находился небольшой водоем с фонтаном и рыбками.
Фернана Пинто провели в дворик и оставили на скамейке дожидаться. Цветы, которые росли вокруг водоема, источали медовый запах, и это так подействовало на фидалго, изрядно уставшего от сильного нервного напряжения, что он едва не задремал, убаюканный прекрасным ароматом и неумолчным журчанием водяных струек. Поэтому Пинто и не услышал шагов, и только когда над его головой раздался чей-то незнакомый голос, он испуганно вскочил, чтобы тут же склониться в низком поклоне. Перед ним стоял сам глава Общества Иисуса, «черный папа», как его называли втихомолку, — дон Диего Лайнес.
Видеть его фидалго еще не доводилось, но он хорошо помнил описание внешности генерала, которое дал Франсиск Ксаверий: высокий выпуклый лоб с большими залысинами, длинный крючковатый нос, усы и небольшая бородка с бакенбардами, а на левой щеке — узкая полоска шрама. Шрам являлся главной приметой, по которой Фернан Пинто узнал генерала Общества.
Дон Лайнес был одет как небогатый идальго — очень просто, во все темное: черная куртка с высоким воротником, застегнутая на множество пуговиц, и серые штаны-чулки. О его высоком положении свидетельствовал лишь массивный серебряный перстень-печатка с изображением рыбака, забрасывающего сеть. Он был очень похож на так называемое «кольцо рыбака» папы римского, только у главы католической церкви оно было золотым. Папское кольцо призвано напоминать о том, что папа является наследником апостола Петра, который по роду занятий был рыбаком. Эта символика перекликалась со словами Иисуса Христа о том, что его ученики станут ловцами человеческих душ. Дон Диего Лайнес принял эти слова за свой личный девиз и, не убоявшись гнева понтифика, стал носить почти такой же перстень, как и папа.
Генерал был весьма примечательной фигурой. Всем известно, что 28 сентября 1540 года дон Иньиго Лопе де Рекальдо-и-Лойола с разрешения папы Павла III учредил Общество Иисуса. Но мало кто знал, что за ним высилась малозаметная, но мощная фигура дона Диего Лайнеса. Именно Лайнес стоял за спиной Лойолы, когда тот составлял Устав Общества, именно Лайнес создавал Обществу славу в Германии, во Франции, в Италии. И именно дон Диего Лайнес наследовал пост генерала иезуитов после смерти Лойолы, скромно отказавшись от предложенной ему папской тиары.
Он слыл великолепным диалектиком, отстоявшим интересы Общества Иисуса на Тридентском соборе. Дон Лайнес спас католическую партию на церковном соборе-диспуте в Пуасси, очаровал папу Павла III и «образумил» до смерти понтифика Павла IV, который внезапно умер — как раз в годовщину того дня, когда он нанес тяжкое оскорбление дону Лайнесу. А папу Пия IV генерал иезуитов довел до публичного покаяния перед иезуитами, положившего начало «великим вольностям» Общества. Прекрасный знаток латыни, блестящий ученый-богослов, дон Диего Лайнес был обаятелен и увлекательно-красноречив — как сам дьявол.
Он не стремился к славе; в отличие от Лойолы дона Лайнеса привлекала власть и карьера. Он был самым настоящим честолюбцем — коварным и хладнокровным. Опасаясь ошибок, дон Диего Лайнес не афишировал своих действий, стремясь избежать ответственности, и именно поэтому все поручения выполнял очень добросовестно. Но пожинать плоды своих успехов дон Лайнес умел, не заостряя на этом чужого внимания. А еще он жестко защищал свои интересы, в том числе и от Святого престола. Именно дон Лайнес начал борьбу за независимость «воинов Христа» от римского папы и выиграл ее.
Об этом Фернану Пинто откровенно поведал Франциск Ксаверий, который одновременно и восхищался генералом, и отвергал некоторые методы его работы. Он хотел, чтобы Пинто не наделал ошибок, которые чреваты фатальными последствиями. Отец Ксаверий был слеплен совсем с другого теста; может, поэтому фидалго, пират и авантюрист, поверил в благородные идеи своего духовного наставника и вступил в Общество.
— Думаю, нет нужды объяснять, что Обществу известны планы, с которыми вас направили в Московию, — сразу взял быка за рога генерал иезуитов.
«Еще бы!» — подумал Фернан Пинто. В том, что Обществу все известно, он совершенно не сомневался. У иезуитов были свои глаза и уши везде, даже в самой захудалой таверне, где собирался портовый сброд. А уж в таком важном учреждении, как святая инквизиция, преданные Обществу люди часто стояли не на самых низких иерархических ступенях. Может, отцы-доминиканцы и хотели бы избавиться от вездесущих иезуитов, да руки у них были коротки. Осталось лишь смириться и время от времени наносить жестокие удары по Обществу, обвиняя иезуитов, попавших в сети инквизиции, как еретиков.
Но дон Диего Лайнес не оставался в долгу. Его ответ никогда не заставлял себя долго ждать. Любые выступления против инквизиции считались ересью, но члены Общества наносили удары так искусно, что не оставалось никаких следов — не то, что их присутствия, но даже влияния. Инквизитора, особо «отличившегося» в борьбе с иезуитами, могли найти в грязной водосточной канаве, зарезанного и ограбленного до нитки. Понятное дело, в этом преступлении можно было обвинить лишь городских изгоев — воров и грабителей. На них и обрушивался гнев инквизиции.
— Нас эти планы не касаются, — продолжал дон Диего Лайнес. — Но и Общество имеет свой интерес к Московии. Пусть для вас не будет секретом, что мы весьма заинтересованы в продвижении наших идей в эту варварскую страну. В этом вопросе Общество Иисуса полностью поддерживает заветы блаженного Томаса Торквемады, который мечтал избавить от еретиков не только Испанию, но и весь цивилизованный мир. В конечном итоге истинная вера должна победить еретические воззрения Московии, а Общество Иисуса обязано занять в этих северных краях подобающее ему место. В связи с этим ваша миссия представляется мне весьма важной и ответственной.
Генерал внимательно посмотрел на фидалго, словно прикидывая, сможет ли он справиться с заданием, которое провалила предыдущая миссия Общества, засланная в Московию с территории Германии еще Игнасио Лойолой. А ведь в ее составе были иезуиты, весьма искушенные в риторике и тайных операциях. Московиты оказались слишком крепким орешком для Общества. Из всей миссии возвратился только один человек. Князь московитов поначалу едва не отправил иезуитов на дыбу, но все-таки смилостивился и отпустил восвояси. Но это их не спасло. На обратном пути иезуитов ограбили и изрубили разбойники, а затем дело довершили дикие звери. Так что единственного спасшегося вполне можно было причислить к лику святых, ибо человеку обычному такие испытания просто не под силу.
И все же дон Диего Лайнес почему-то был уверен, что именно этот фидалго, прожженный ловкач, пират и авантюрист, не слишком радеющей об истинной вере, возможно, даже тайный еретик, сумеет сделать то, на чем споткнулись великие умы Общества. Для этого генерал придумал план, который просто не мог не сработать.
— У вас хорошая память? — неожиданно спросил дон Лайнес.
— Да. Не жалуюсь, — ответил Фернан Пинто; он уже немного освоился в обществе этого всесильного человека, и его мысли приобрели необходимую ясность и стройность.
— Тогда слушайте и запоминайте. Ибо то, что я сейчас скажу, нельзя доверить бумаге…
Словно в подтверждение значимости слов генерала-инквизитора, как раз над поместьем быстрокрылый кречет спикировал вниз, а когда снова оказался в поле зрения Фернана Пинто (он как раз глянул на небо), в его когтях уже трепетала несчастная птичка. Фидалго вдруг подумал, что это знамение. Вот только непонятно, хорошее или плохое. Но то, что он должен держать язык за зубами, — даже под пытками инквизиции, соперничающей с иезуитами за власть над умами верующих, было яснее ясного. Общество Иисуса не терпело безответственных болтунов.