Глава 1. Купец Трифон Коробейников

Зима 1582 года в Москве выдалась на удивление солнечной. Морозец, конечно, щипал за щеки и заползал за ворот зипуна, но от этой малой неприятности легко было избавиться при помощи доброй чаши горячего сбитня*. Стоит лишь зайти на Варварку* — и десятки сбитенщиков, квасников, саечников, пирожников, гречевников, блинников и харчевников любого напоят и накормят до отвала.

Наступило Рождество Христово. Обычно для празднования Рождества московские купцы собирались семьями. Семья, чей дом выбирали для празднования Рождества, должна была быть богатой и гостеприимной. Быть «избранным» для московского купца считалось большой честью. В этом году подфартило купцу Трифону Коробейникову. Он имел две соединенные полные лавки* в Китай-городе на бойком месте (такое расположение дорогого стоило), три шалаша и десяток торговых «скамей».

Купцы у Трифона собирались знатные. Один Василий Позняков чего стоил! В 1558 году вместе с архидиаконом новгородской Софийской церкви Геннадием, Дорофеем Смольнянином, Кузьмой Салтановым и своим сыном он был послан царем Иоанном Васильевичем в Александрию, Иерусалим, Царьград и на Синай. Трифон сильно завидовал Василию; он многое отдал бы за возможность поклониться святым местам.

А еще оказали честь Трифону купцы Степан Твердиков и Федот Погорелов. В 1568 году государь послал их в Англию, к королеве Елизавете, чтобы установить торговые отношения с европейскими странами. Степан и Федот поручение исполнили успешно, о чем свидетельствовало письмо королевы Елизаветы к Иоанну Васильевичу, где она писала, что из дружбы к царю дозволит русским купцам свободно поправлять свои торговые дела в Англии.

Поспел к Рождеству и Юрий Грек, которого Трифон очень привечал. Купец еще был молод, но у него умерла при первых родах жена, поэтому Коробейниковы питали небезосновательную надежду, что Юрий предложит руку и сердце их старшей дочери. Грек недавно привел обоз из Астрахани, где завязал деловые отношения с персидскими купцами. Юрий имел склонность к иноземным языками и знал их даже больше, чем Трифон, — семь, в том числе турецкий и арабский.

Но главной фигурой среди честного общества, конечно же, являлся «гость»* Иван Михайлович Мишенин, убеленный сединами, но еще крепкий жилистый старик. Он прибыл отмечать Рождество не только с детьми, но и с внуками. (Остальные приглашенные купцы — кроме еще одного уважаемого «гостя», Василия Познякова, были представителями «гостиной» и «суконной» сотен.) Мишенин побывал даже в Китае, чем очень гордился, и уж неизвестно в какой раз повторял свои бесконечные сказки о стране шелка и огнедышащих драконов.

Задолго до праздника жена Трифона нанесла визиты всем родным, близким и купцам, приглашая молодых и старых мужчин и женщин. Каждого будущего гостя, согласно традиции, она называла по имени и обращалась к нему с почтительной речью; эти слова передавались из поколения в поколение. На следующий день те же дома посетила бабка-позыватка: она уже приглашала молодых девушек — «красных девиц».

Первый праздничный вечер в доме Трифона Коробейникова посвящался, согласно старинному обычаю, приему красных девиц. В дом гостеприимных хозяев каждую девушку сопровождал длинный санный поезд. В первых санях обычно располагались мать и дочь, а в ногах у барышни сидела любимая компаньонка — бедная девушка низшего сословия. Вторые сани предназначались для горничных; они везли ларцы с драгоценностями, всяческие сладости, пирожки и подарки для прислуги хозяев. За ними ехали друзья, родственники и слуги.

Может, Трифон и его супруга так и не суетились бы с приглашением гостей, но они имели двух дочерей на выданье, а когда же и где искать для них суженых, как не на праздновании Рождества Христова. Московское купечество для пользы дела старалось не только дружить семьями, но и родниться.

Утром в доме Трифона царили бестолковая суета и переполох. Нянюшки встали с петухами, чтобы приготовить красным девицам утренний напиток — смесь вина, пива и меда с пряностями. А поскольку остальные слуги тоже прикладываются к нему без ограничений, — в этот день разрешается пить вволю — им уже было непросто должным образом исполнять поручения, которые в изобилии давала им хозяйка. Но самих красных девиц никто не беспокоил, пока колокол не зазвонил к обедне. Заслышав его, жена Трифона (опять-таки согласно традиции) громко провозгласила: «Пора, пора, красные девицы, вставать! Ваши суженые давным-давно встали, три овина обмолотили, на двух базарах побывали, трех свиней продали, на вороных конях проезжали, своих суженых искали. Вставайте, вставайте! Расскажите, что снилось, что во сне виделось?»

К вечеру следующего дня собрались остальные гости. Трифон встречал их у ворот, жена ожидала в дверях, а девицы — в сенях. После приветствий и поклонов гостей рассадили в большой зале, которая вмещала двести человек. Место каждому гостю Трифон выбирал весьма тщательно. Тех, к кому был особый почет, он посадил в красном углу. Богатым старым холостякам определил место у правой стены вместе с пожилыми дамами не из самых видных семей. Молодых замужних женщин разместил у левой стены; они должны были соблюдать строгое молчание. Чем степеннее они держались, тем больше восхищения вызывали; матери и свекрови, мужья и братья — все гордились их благовоспитанностью.

Суженых, напротив, Трифон рассадил кучками по углам; они беседовали весело, но полушепотом, поскольку шумная радость считалась нарушением приличий и неуважением к старшим. Последние, в свою очередь, не мешали молодежи забавляться и не прерывали их разговоры.

Королевой вечера избрали жену Федота, русоволосую Варвару. Она была на пятнадцать лет моложе мужа, пышная, белолицая, с румянцем во всю щеку и с губами, как созревшая малина. Мишенин лишь только тоскливо крякнул, когда Варвару с массой церемоний провели мимо него на почетное место, и бросил косой взгляд на свою старуху, затянутую в бесценные китайские шелка, которая была засушена, как вяленая тарань. Выпив лишку, Иван Михайлович жаловался приятелям: «Кормлю ее, как царицу. И все впустую. Залазит на полати — костями гремит. Знать, не в коня корм…».

Праздничный стол ломился от изобилия яств. Обязательный студень, которым всегда начинался пир, соседствовал с окороком, копченое сало — с запеченным бараньим боком, гусь с яблоками глядел на утку с капустой, рядом на серебряных блюдах мирно уживались жареные на угольях куры, тетерева, куропатки и рябчики, лежали солонина с чесноком и пряностями, гусиные потроха, вяленая свинина, говядина и лосятина, молочный поросенок, запеченный на вертеле…

А уж рыбы-то было, рыбы! И соленой, и копченой, и заливной, и запеченной в печи. Рыба не только с Волги-матушки, которая стоила дороже дичи, но и с самых отдаленных мест государства Российского. Трифон расстарался купить рыбу просто громадных размеров, потому как считалось, что чем она крупнее и чем больше ее на столе, тем выше почет гостям. Астраханский балык, кольская семга, сибирская нельма и белорыбица, кавказская шемая, байкальский омуль, а еще на закуску черная уральская икра — паюсная и зернистая…

Но царицей рыбьего царства, конечно же, считалась приготовленная по-особому «троя-рыба». Она готовилась только для праздничного стола и несла особую символическую нагрузку. Блюдо из осетра, судака и щуки символизировало триединого Бога — Отца, Сына и Святого Духа. Тельное (рыба без костей) из судака укладывалось в тельное из щуки, а уже оно — в тельное из осетра.

«Троя-рыба» была так называемым «опричным блюдом» и лежала на золотом подносе перед главой семейства. Трифон лично разрезал ее на кусочки, раскладывал по серебряным тарелкам и передавал главным гостям — отцам семейств — как знак большого к ним уважения. Ставя перед купцами тарелки с «троя-рыбой», слуга низко кланялся и говорил: «Чтоб тебе, милостивый сударь, кушать на здоровье».

Далее шли пироги с разнообразной начинкой, сочиво, кутья, блины, сладкие коврижки, цукаты, коломенская яблочная пастила, пряники, медовики, разнообразные варенья, притом не только из ягод, но и из некоторых овощей (морковь с медом и имбирем, редька в патоке), леденцы с пряностями, левишники, приготовленные из тщательно протертых ягод брусники, черники и земляники и высушенные на солнце, свежие фрукты — виноград, яблоки, инжир, урюк, заморские лимоны, орехи лесные, кедровые и волошские.

Что касается напитков, то в этом вопросе Трифон Коробейников перещеголял самого Мишенина, у которого праздновали прошлое Рождество. А уж старый «гость» знал толк в заморских винах, да и домашние напитки у него были выше всяких похвал. На узорочной скатерти стояли бутылки романеи*, бастры*, алкана* ренского*, фряжского*; братины с мёдами* ставлеными, хмельными и вареными: с медами красными — вишневым, малиновым и смородиновым мёдом, боярским малиновым; с белыми — мёдом паточным, сваренным с гвоздикой, и мёдом с кардамоном. Кроме того, гостям предлагались водка анисовая, водка с корицей, водка боярская, квас, сидр и пиво.

Праздничное застолье катило неторопливо, степенно, по давно заведенному порядку: сначала подали пироги, затем блюда из мяса, птицы и рыбы — жаркое, а уж потом, в конце обеда — супы (ушное). Из супов на стол поставили три разновидности ухи — белую (с луком), желтую (с шафраном) и черную (с корицей, гвоздикой и перцем). Была уха куриная, мясная, мневая (налимья), стерляжья и тройная «царская». Она варилась на курином бульоне, из разных рыб. Пескарь варился для клейкости, щука — для крепости, а карась и карп — для сладости навара. Затем все это вынималось и закладывалась рыба благородная — стерлядь или белуга.

После супов шел десерт, но перед ним полагалось часок-другой отдохнуть. Женщины со своими тайнами уединились на женской половине, а мужчины облюбовали просторную горницу, которую, в принципе, можно было считать кабинетом, потому что в ней стояли шкафы с книгами — Трифон Коробейников слыл известным книгочеем. Книгами и рукописями торговали на мосту, перекинутом через ров от Спасских ворот Кремля, и Трифон хаживал туда часто. Кроме того, он привозил книги из своих поездок, а также заказывал купцам, которые ходили в Европу.

— …Зрил я место в Чермном* море, где Моисей провел израильтян, а фараона погрузил в пучину со всем его войском, — увлеченно рассказывал седой, как лунь, Василий Позняков о своем путешествии в Иерусалим. — Сверху воды через все море двенадцать путей видно. Море синее, а дороги по нему белы лежат — издали видать. Опосля утопления воины фараоновы обратились рыбами, у тех рыб — главы человеческие. Тулова у них вовсе нет, токмо едины главы, а зубы и нос, как у людей. Там, где уши, — перья, а где затылок, там хвост. Никто эти рыбы не ловит и не ест.

— Ужель такие рыбы и впрямь водятся?! — удивлялись недоверчивые купцы, которые и сами много чего повидали.

— Вот вам крест! — перекрестился Позняков. — Рыбами стали и фараоновы кони. Но на конских рыбах конская шерсть, а кожа на них толста — на перст. Их ловят, кожи снимают, а тело выбрасывают. Из этих кож переды и подошвы подшивают. Воду те кожи не терпят, но когда сухо, их на год доброй носки хватает.

— Да-а, — протянул Степан Твердиков, — повезло тебе. В таких дальних палестинах побывал, Гробу Господню поклонился, много чудес повидал… А мы лишь королеву аглицкую лицезрели.

— Страшнее моей старухи… — буркнул Федот Погорелов. — Рыжая, конопатая, волосы в завитушках, а кожа белая, как у покойницы. Но бояр своих в руках держит, это точно. Только мигнет, даже слова не вымолвит, а к ней уже бегут, бородами полы метут…

— Был я и в приделе Неопалимой Купины в Преображенском храме, — продолжил свои «сказки» Василий. — Там в мраморный камень вделаны два камня великих, что опалила Неопалимая Купина. А входят люди в тот храм в великой чистоте, сняв свои ризы и постирав, или в новых ризах. Придя к церковным дверям, сапоги нужно снять с себя, а ноги вымыть и босыми пойти или в суконных чулках; а в кожаных входить нельзя. Если забудешь и не исполнишь этот обряд, войдешь в храм обутым, то наложат на тебя епитимью — четыре года босым ходить. На гору Синайскую восходил. Трудное занятие… Четырнадцать тыщ ступеней, и все каменные; с непривычки пока дойдешь, обратно вернуться нету сил. В Иордане купался… нырнул. Но дна не достал. Говорят, что глубина там будет около четырех сажен. В монастыре Синайском был. Водятся там птицы рябы, что куры наши, таковы велики. Те птицы послал Бог с небес израильтянам, когда они жили в Синайской пустыне сорок лет…

Изрядно нагрузившиеся спиртными напитками и разомлевшие от сытной еды купцы внимали рассказу Василия больше из вежливости и благопристойности, потому что эти «сказки» они уже слышали не единожды. Но вскоре Позняков устал и умолк, чтобы испить ковш квасу, и купцы сразу же переключились на тему, более близкую и злободневную для торгового люда.

— Дорофей Смольнянин просит поручительства по долгу, — озабоченно сказал Иван Михайлович. — Отсрочку ему дали на три года, теперь дело за мной… ежели соглашусь.

— А много ли он задолжал? — спросил Юрий Грек.

— Много. Семь тыщ целковых.

— Ух ты! — разом выдохнули купцы.

— Вот и я об этом… — Мишенин сокрушенно покачал головой. — Большие деньги… Однако же Дорофей всегда берег свою честь, поэтому сомневаться в нем не могу.

— Не надо было ему связываться с иудиным племенем, — с осуждением сказал Федот Погорелов. — Вместо того чтобы вести дела с купцом аглицким Джеромом Горсеем, Дорофей покусился на посулы берестейского купца Мордка. Вы знаете его, он в Литве дела ведет. Мордко обещался доставить в Москву медь и серебро и потребовал задаток. Дорофей, добрая душа, поверил ему, а обоз возьми и пропади. Мордко на колени падал, клялся, что лихие люди нападение учинили, металл и лошадей забрали, охрану и возчиков порубили, а его, раздев до исподнего, отпустили посреди заснеженного поля и начали ради жестокой забавы упражняться в стрельбе из лука по живой мишени. «Бог меня спас», — плакался Мордко. Будто бы сбежал он — сиганул в ярок и вскоре нашел зимовье, где обогрелся, нашел кое-какую одежонку и вышел на ям*. Но кто ж ему поверит? Тати в живых свидетелей не оставляют. Правда, Мордко мужик молодой, сильный, выносливый, все могло быть…

— Да-а, Дорофею не позавидуешь… — сказал купец из гостиной сотни Никита Кожемякин, свояк Трифона. — Брал бы пример с Григория Шорина. Он ходит в Англию через Архангельск самолично. Осенью привез девять половинок сукна, двести пятьдесят аршин* атласу, пятьдесят аршин красного бархата, золото, пряденое в мишуру, красную медь в досках и сто тыщ иголок. А на втором коче* двадцать медных колоколов и полтыщи стоп писчей бумаги.

— Откуда знашь? — заинтересованно спросил кто-то из купцов.

— Так ведь я с ним в доле, — расплылся в довольной улыбке Никита.

Купцы дружно закивали, тем самым отдав должное предприимчивости товарища. Один из них поинтересовался:

— А какой товар в Англию везли?

— То, что всегда: лен, пеньку, мед, воск, сало топленое, клей, рыбу, икру, а также юфть и весла.

— После праздников пойду к персам… — Степан Твердиков припал к кружке с холодным пивом и выпил до дна, не переводя дух. — Ух! Забористо… — погладил себя по круглому животу. — Повезу пищали*, топоры, ножи, моржовую кость и слюду. Там эти товары в цене. Кто хочет, приглашаю в кумпанство.

— А обратно што? — склонился к нему Никита, у которого после слов Степана загорелись глаза.

Трифон неодобрительно крякнул. Никита имел склонность к авантюрам — водил свои караваны в самые опасные места. Да, видно, ангел-хранитель у него сильный; из всех передряг Никита выходил без единой царапины и никогда не терял товар.

— Это как сговоримся с тамошним торговым людом. Хочу выменять на свой товар камку, атлас, бязь. Ковры нонче у нас в цене. Пряности разныя, каменья драгоценные, ладан, москательных товаров надыть приобрести. Ну и, понятное дело, монет золотых и серебряных. Этот товар никогда не протухнет и не сгниет… — Степан ухмыльнулся. — Товар не объемистый, так что ватага выйдет небольшая, с ней легче будет управиться. Охрану дополнительную придется нанять — своих не хватит.

— Опасное дело… — заметил Иван Михайлович. — Ну да Бог в помощь.

В горницу вошла жена Трифона. Поклонившись обществу, она сказала:

— Приглашаем за стол. Милости просим…

Купцы дружно потянулись вслед за Иваном Михайловичем, который одет был, словно какой-нибудь боярин: полукафтанье из парчи, с золотыми пуговицами и козырем*, льняная рубаха расшита золотыми нитями и украшена жемчугом, на ногах красные сафьяновые сапоги, на руках золотые перстни с драгоценными каменьями… Да и остальные были одеты ярко и богато в одежды из фландрского сукна, венецианского бархата, атласа и тафты. Некоторые щеголяли в расшитых серебряными нитями и бисером тафьях — тюбетейках. Моду на них ввел царь; даже в церкви ни он, ни его приближенные не снимали этот головной убор.

Праздничное застолье закончилось далеко за полночь. Понятное дело, никто даже не заикнулся о том, что надо бы ехать домой. Белые горницы у Коробейниковых просторны, всем места хватило; правда, постелили прямо на дощатом полу, укрыв его звериными шкурами. Уснули все дружно, даже молодые. За слюдяными окнами поскрипывал морозец, но в доме было тепло — Трифон недавно обзавелся новинкой, соорудил три каменные муравленые печи. Это было дорогое удовольствие, особенно изразцы, но расходы себя оправдали — в любые холода хватало трех связок поленьев, чтобы обогреть не только хозяйскую половину дома, но и службы.

Трифон проснулся, как обычно, с первыми петухами. Все еще спали, даже дворня. На удивление, сна не было ни в одном глазу, хотя поспал он всего ничего, а идти по своим торговым делам не намеревался.

Третий день Святок получался одним из самых веселых и интересных: люди солидные катались на санях, посещали праздничные ярмарки, просто гуляли и веселились. По городу ходили толпы ряженых, на площадях затевали свои представления скоморохи, а молодежь строила снежные городки, чтобы потом их разрушить, взяв приступом, устраивала кулачные бои и вообще дурачилась от души, потому как на время рождественских праздников для них не существовало никаких запретов.

Купец накинул на плечи шубейку, вышел во двор, сладко потянулся и с удовольствием осмотрел свои хоромы. Они были новыми; Коробейников поставил их всего пять лет назад. Дом стоял в глубине двора, его окружал большой сад. Позади сада находился огород. На подворье располагались три просторных погреба, два ледника, конюшня на два десятка лошадей и большая людская изба, где жили конюхи, садовник, повар и другие слуги. Подворье было огорожено высоким дощатым забором с широкими воротами, оборудованными кровелькой, вереи и полотнища которых украшала затейливая резьба и узоры из гвоздей с фигурными шляпками.

Дом состоял из нескольких срубов, пристроенных один к другому. Срубы стояли на высоких подклетях — нижних помещениях, где располагались разные хозяйственные службы. Жилые комнаты с сенями и переходами располагались на втором этаже, куда вела затейливо украшенная лестница. Сени служили открытой парадной террасой, где в летнее время принимали гостей, а над жилыми комнатами — на втором этаже — располагались терема и светлицы для женской половины.

Не удержался Трифон и от постройки двух модных повалуш — высоких башенок в три этажа, внутренние помещения которых украсил росписью. Кровли (они стояли над всеми помещениями, даже над рундуком) были шатровыми, а на самом высоком шатре вертелся флюгер — кованый петушок. Причелины* дома, полотенца*, наличники окон и ставни украшала резьба.

«Хорошо-то как! — думал Трифон. — Морозец небольшой, небо чисто, прозрачно, знать, день будет солнечным. Хорошо… И дела — как торговые, так и домашние — идут не худо. Старший сын Матвей ужо пристроен, дочерей скоро выдам замуж… с Божьей помощью, а при нас останутся двое младшеньких сынков — наша надёжа и опора в старости. Но прежде чем отойду от дел, надо бы посетить Царьград и святые места… Грехов будто и немного, но кто ж на этой земле безгрешен? Прошение на выдачу проезжей грамоты я уже послал в княжеский приказ, да только долго ждать придется, судя по всему. Не хотелось бы, но надо кое-кому хорошую мзду дать… это понятно — не подмажешь, не поедешь. Эх, Русь! Денег не жалко, лишь бы они на пользу государства пошли. А так пропадут мои рублики у дьяка в мошне; если не пропьет и не пустит по ветру бестолку, так в сундук спрячет или в землю зароет. Чтобы служивые не нашли, когда проворуется и к нему придут с обыском…».

Размышления купца прервал сильный стук в ворота. Он вздрогнул и побледнел. Так нахально могли стучать только государевы слуги. А их появление в праздник, когда весь православный люд отдыхает и веселится, ничего хорошего Трифону не сулило.

— Эй, хозяин, отворяй ворота! — раздался с улицы молодой, сильный голос. — Принимай гостей!

— Спит, поди, — отозвался другой.

— А мы его сейчас плеточкой со свинцовыми наконечниками разбудим, — сказал первый; за воротами дружно рассмеялись. — Эй, кто там, открывай, волчья сыть! — громыхнул он уже басом.

Трифон превозмог минутную слабость и с достоинством спросил в ответ:

— Кто шумит в столь ранний час? Уж не хитники ли какие?

Трифон погрешил против истины — он не боялся хитников. В те далекие времена купцы, ко всему прочему, были еще и добрыми воинами. Купец в равной мере владел и веслом и мечом; он был настолько же опытен в торге, как и в ратном деле. Трифону не раз приходилось сражаться с разбойниками; Бог не обидел его ни силой, ни статью, ни военной сноровкой.

Громкий уверенный голос купца словно отрезвил забубенных всадников (они были на лошадях, Трифон слышал, как животные пофыркивали), и ему ответили уже гораздо тише и более уважительно:

— Государево дело к купцу Трифону Коробейникову.

— Погодите, закрою псов…

Сторожевые псы, огромные лохматые зверюги, которые легко могли загрызть матерого волка, заходясь в злобном лае, бросались на ворота. Из людской выскочил кто-то из дворовых и посадил псов на цепь. Тем временем конюх открыл полотнища, и во двор въехали три всадника. Трифон присмотрелся к ним и похолодел. Это были кромешники — самые доверенные и самые жестокие служивые из окружения царя.

Разогнав опричнину, Иоанн Васильевич создал тайный орден кромешников, членов которого считали исчадиями ада. Действовали они в основном скрытно, но их можно было узнать по черной полумонашеской одежде и бляхе в виде оскаленной волчьей пасти, которая висела на груди; обычно кромешники прятали ее под платье.

Однако на этот раз бляху выставили напоказ. Она висела на широкой груди кудрявого русого молодца — его черный кафтан безо всяких украшений и с оловянными пуговицами был расстегнут. Похоже, этой троице и мороз — не мороз, и зима в забаву; скорее всего они гуляли всю ночь и приехали к Трифону изрядно хмельными.

Трифон поклонился всадникам и сказал:

— По здорову будете. Не желаете ли испить чашу доброго вина в честь святого праздника Рождества Христова и откушать, чем Бог послал?

— Недосуг нам, купец, — на удивление сдержанно ответил русоголовый кромешник. — Собирайся, великий князь зовет. Мы обождем здесь.

Коробейников молча кивнул и поторопился в свою горницу, чтобы одеться достойно. Он узнал кромешника (собственно говоря, кромешник тоже узнал купца, так как они прежде встречались, и не раз); это был Григорий Елчанинов, один из самых доверенных людей государя. Послав к купцу Елчанинова, царь тем самым продемонстрировал важность поручения. Но вот в чем заключалась его суть — это вопрос отнюдь не праздный.

«Или обвинят в государственной измене и пошлют на дыбу, — с тоскливым предчувствием думал купец, с лихорадочной скоростью натягивая на себя дорогое платье, — или наградят. Награды я пока не заслужил… но ведь и в измене не замечен! Правда, наш великий князь может и невинного бросить в темницу или казнить… — Тут Трифон невольно оглянулся, словно кто мог подслушать его мысли. — Выбрось дурное из головы! — рассердился купец. — Чему быть, того не миновать».

Трифон Коробейников шел (вернее, не шел, а его вели едва не под руки двое рынд*, которым Елчанинов сдал купца на лестнице перед входом) по кремлевским палатам, и диву давался. Простые лавки возле стен, липовые крашеные столы, деревянная утварь и посуда… А под ногами вытертые коврики, которые Трифон постыдился бы постелить даже в людской. И это в святой праздник!

Купец помнил Кремль совсем другим. В 1570 году Коробейников и еще несколько известных купцов были приглашены на пир по случаю взятия Новгорода. Когда гости проходили по комнатам и переходам царского дворца, то им показалось, что они попали в царство волшебных сказок. Прекрасные и диковинные изделия Запада и Востока, расшитые шелка, драгоценные камни-самоцветы, серебряные бочки, ендовы и братины — работы суздальских, новгородских, тверских, ростовских мастеров; соболя, золотые пояса, яхонтовые ожерелья, жемчужины, добываемые на северных реках, — все это великолепие поразило видавших виды купцов до глубины души.

Но особенно впечатлил их царский трон. Он был сделан из чистого золота, вышиною в три локтя, под балдахином из четырех щитов, крестообразно составленных, с круглым шаром, на котором стоял орел. От щитов по двум колоннам, поддерживавших балдахин, свисали кисти из жемчуга и драгоценных камней, в числе которых был топаз величиной больше волошского ореха. Колонны стояли на двух лежавшх серебряных львах величиною с волка. На двух золотых подсвечниках стояли грифы, касаясь колонн. К трону вели три ступени, покрытые золотой парчой, возле которых стояли рынды.

Каждый рында был одет в ферязь* белого цвета из атласа с горностаевой опушкой и петлицами из серебряных шнуров. Из-под ферязи виднелся белый стоячий воротник-козырь, шитый жемчугом. На ногах у рынд красовались белые сафьяновые сапоги очень дорогой выделки, на головах — белые песцовые шапки, а поверх — две золотые цепи, перекрещивавшиеся на груди. В руках рынды держали небольшие топорики. При виде этих юных молодцев Трифон впервые пожалел, что он незнатного происхождения и что его сын, тоже не обделенный ни красотой, ни статью, никогда не сможет вот так стоять возле царского трона.

На пиру Коробейников старался как можно незаметней приглядеться к грозному великому князю, о котором немало разных слухов бродило по Москве. Иоанн Васильевич сидел отдельно, в атласном облачении, в золотой на горностаях мантии, унизанной жемчугами, в пурпурных сафьяновых сапогах. В руке он держал серебряный кубок, украшенный чеканными изображениями разных трав и зорко вглядывался в лица пировавших.

Когда его взгляд останавливался на Трифоне, купец чувствовал сильнейшее сердцебиение, а рука, в которой он держал трапезный нож, начинала предательски дрожать. Царь был крепок телом, румян, весел, а его глаза сверкали, как два дивных самоцвета…

Воспоминания купца прервал любимчик царя, Богдан Бельский. Он встретил рынд у двери царской опочивальни и одним движением густых черных бровей отослал их прочь. Бельский был угрюм и на удивление неряшливо одет. Трифону уже приходилось общаться с наперсником великого князя, у них даже сложились вполне доверительные отношения — Бельский умел расположить к своей персоне не только государя, но и людей подлого звания. Общительный и улыбчивый, он казался наивным простаком, но это было далеко не так.

Будучи незнатным дворянином, Бельский, благодаря родству с Малютой Скуратовым, в 1571 году стал рындой. Вскоре приобрел расположение царя и стал ближайшим к нему лицом, телохранителем; он и спал с государем в одной комнате. Царь не создал любимцу высокого официального положения; даже за Ливонский поход 1577 года, когда Бельский своими действиями заставил сдаться одну из важнейших крепостей — Вольмар, он получил всего лишь португальский золотой и золотую цепь. В 1578 году Бельский стал оружничим и выше не поднялся.

Однако на самом деле умный, энергичный и властолюбивый Бельский был временщиком*. Иоанн Васильевич поручал ему разные интимные дела, в его заведовании находились собранные отовсюду по случаю появления кометы гадальщики, которые, как это ни прискорбно, предсказывали скорую смерть царя. Но из наиболее влиятельных бояр Бельскому покровительствовал лишь его свойственник, Борис Годунов. Бояре боялись и ненавидели выскочку, который мог одним своим словом, шепнув его на ухо царю, отправить любого из них в пыточный подвал.

— Обожди немного… — сумрачно сказал Бельский купцу и исчез за дверью.

Дверь он притворил неплотно, из опочивальни доносился голос царя, и Трифон прислушался.

— …Тело мое изнеможе, болеет дух, струпи телесныя и душевна умножаются… За что, Господи?! Знаю, знаю, за что… Пес я смердящий, вечно в пьянстве, в блуде, скверне, убийствах, грабежах, ненависти. Пес, пес!..

Послышались звуки, похожие на рыдание. Смущенный купец отошел от двери и стал терпеливо дожидаться появления Бельского. Он уже немного успокоился — аудиенция в царской опочивальне не предполагала печальных последствий. Правда, переменчивый характер Великого князя Московского и его способность беситься непонятно от чего все же заставляли сердце купца сжиматься от неясных мрачных предчувствий.

Бельский пригласил Трифона к царю лишь спустя полчаса. «Что с ним случилось?!» — ужаснулся про себя купец при виде Иоанна Васильевича, когда его ввели в царскую опочивальню. Но виду не подал, а упал на колени и начал истово бить поклоны, будто в церкви. Трифон чувствовал, что немного перегнул палку, но, зная о гневливом характере великого князя, решил перестраховаться.

— Встань, — приказал царь и недовольно покривился. — Оставим церемонии для парадных приемов. Я пригласил тебя для важного делового разговора…

Он сидел на постели, прислонившись к горе подушек. На царе поверх белья был накинут синий шелковый халат с вышитыми золотой нитью райскими птицами. Его исхудалое лицо было землистого цвета, а на выглядывавших из рукавов халата руках виднелись язвы. В углу опочивальни перед образами курилась большая лампада с ароматическим маслом, но даже сильный запах ладана и еще каких-то трав не мог перебить отвратительную вонь от разлагающегося тела.

Трифону сказывали, что царь болен, и что он может ходить лишь с поддержкой. Но перед купцом находился не просто больной человек, а полная развалина. Иоанна Васильевича невозможно было узнать, если бы не его страшные глаза, которые по-прежнему сверкали остро и жалили беспощадно.

— Знаю, что ты подал челобитную на поездку в Царьград и Иерусалим, — сказал царь. — Что ж, поклониться святым местам — это праведное дело. Считай, что проезжую грамоту ты уже получил. Но это не все. Я хочу, чтобы ты исполнил мое поручение. Нужно отвезти милостыню об упокоении невинно убиенных душ в Царьград и на Афонскую гору. Деньги предназначены патриарху цареградскому Иеремии и патриарху александрийскому Сильвестру…

Наверное, царю стало дурно, потому что он откинулся на подушки и вовсе позеленел. Бельский быстро схватил кубок с целебным настоем трав и напоил Иоанна Васильевича. Царь перевел дух и продолжил:

— Это будет не просто поездка частного лица, а посольство российское к единоверцам. Во главе его станет купец Мишенин. Он знает восточные языки, кроме того, у него большой опыт хождения за три моря. В Царьграде вы разделитесь: Мишенин отправится на Афон, а ты останешься в турской столице. Почему снаряжаем посольство, а не обычный купеческий караван? Вам нужна будет сильная охрана и соответствующий статус.

При этих словах царь сделал паузу и вонзил свои страшные глазищи, казалось, прямо в душу Трифона, а затем продолжил:

— Хочешь спросить, почему Мишенину достался Афон, а тебе Царьград? Что ж, пора подойти к главному. Богданко, дай письмо!

Бельский принес кусок невзрачного с виду пергамента; похоже, его скоблили для написания текстов не раз и не два. Держа письмо в руках, Иоанн Васильевич начал проникновенно говорить:

— Видишь, Трифон, в каком я состоянии? Болезни одолели… Волхвы смерть скорую пророчествуют. Ну, на то воля Божья… Ни врачи иноземные, ни наши знахари помочь мне не могут. Лишь страдания облегчают. Но вот получил я из Святой земли надежду. Пишет человек, который немало сделал для Российского государства. Я верю ему. Будто бы сыскал он в Святой земле Копье, которым поражен был Христос. Сила у этого Копья большая, любые болезни лечит, с ним можно и в огонь, и в воду, всегда выручит. Копье сие можно выкупить у владельца, тот ему доверяет. Но сам привезти копье в Москву этот человек не в состоянии. Путь не близок, а груз чересчур тяжек, чтобы взвалить его на плечи одного, притом немолодого, человека. Времена нонче смутные, если узнают разбойники или хитники о Копье — не жить путешественнику. Поэтому Копье привезешь ты. Мишенин слишком стар для такого дела. Мало ли что может случиться в дороге… В Царьграде тебя будет ждать посредник. С ним все и обговорите. Копье, если оно и впрямь существует, нужно купить за любые деньги. Слышишь — за любые! А теперь… иди с Богом. Устал я… Нет погодь! — Царь на несколько секунд прикрыл глаза, а затем сказал: — О Копье никому ни слова. Даже Мишенину! Сболтнешь лишку — язык вырву. Можешь взять с собой еще одного купца, надежного человека, который знает турский язык. Все, что нужно для дальней дороги, получишь в Посольском приказе. Ежели будут какие препоны, обращайся к Богдану. Буде твоя миссия удачной, получишь звание дворцового дьяка. А теперь — прощевай…

Трифон не шел, а летел по дворцовым переходам. На сей раз его сопровождал лишь один рында, да и тот тащился где-то позади. Его мечта сбылась! Купец готов был пуститься в пляс прямо в палатах. Копье он, конечно же, привезет, лишь бы написанное в грамотке оказалось правдой, но это малость того, что предстоит сделать. Под видом посольства можно провезти через все границы столько разной всячины, столько товаров, не облагаемых пошлиной, что после этой поездки он станет одним из богатейших купцов Москвы. А если еще царь не обманул насчет дворцового дьяка…

Ух ты! Голова идет кругом! Кого из купцов взять? Свояк не подходит… а жаль. Языкам не обучен, будет обузой, а не помощником. Юрий Грек… Да, именно так! Поставлю ему условие: женишься на дочери — едем вместе. Куда он денется. Грек свою удачу никогда не упустит. Да и любы они друг другу, сразу видно…

Маленький черный человечек, который подслушивал разговор царя с купцом, мысленно повторил все то, что услышал. Хозяин щедр, но платит только за действительно ценные сведения; он хоть и фрязин*, а не дурак. Человечек, по виду карла, осторожно выбрался из узкой отдушины, в которую мог залезть разве что ребенок и которая вела в царскую опочивальню, и тенью растворился в мрачных коридорах Кремля.