Литературно-музыкальный сюжет, конечно же, продолжился.

Поспешая на работу, я наткнулся на Никольской на Гяура, который вальяжно шествовал в сопровождении своего молодого полного друга. Я поравнялся с ними, ожидая обмена приветствиями. Но Гяур предпочёл не увидеть меня в упор – так он был занят разговором. Я обогнал их, а разговор был… о музыке! Причём не о том лишь, чтобы её слушать. «Подключил микрофон к компу и…»

Через день-другой «Гяурчик» очень усердно таскался с какой-то филькиной берестой – разложенным из состояния спичечного коробка двойным тетрадочным листом с крупными каракулями поверх всех поверхностей, и даже пытался зачитывать – естественно, рэп… Ответом ему было лишь тупое молчание, а от Биссектрисы – её шуточки. Но это было лишь предварительное, пробное явление. Я своими глазами видел, как он подкатил к кучке певцов, достал из кармана, как жёваный платок, свою «телегу» и начал… Пока не пресёк явившийся из алтаря главарь.

А вскоре настал день, когда Анфиса, в дополнение ко всем прочим своим утренним поручениям и поучениям, на какое-то только начинаемое моё возражение или вопрошание выпалила: «А Лёша-то у нас книги пишет! В Интернете про него столько опубликовано!» – и ухмыльнулась, чуть не облизнулась, как лиса, только что проглотившая колобка. Для меня подобные фанфары – не кривлю душой и фактом – звучат как: вчера узнали, что ты гомосексуалист, педофил, фашист, наркоман, сатанист и террорист. Обвинения сами по себе весомые настолько, что оправданий не предполагают: начиная со школы и родительского дома со мной в моём присутствии предпочитают говорить в третьем лице.

Ваше слово, товарищ художник без маузера! Улыбка Мышкина, но Льва – сгодится! Есть ещё юродство.

«Там, такие, грят, интерес-сные вещи пишет!.. – неподражаемые интонации всезнающей рыночной торговки. – Ты бы книжку, что ли, принёс подарил, что ли! А то мы работаем и не знаем!» – срезала, что и говорить. Единственное, что я смог выдавить, что у меня экземпляров нет, книги в магазине продаются. Пора сбирать манатки – немного не дотянул до конца испытательного срока! Ладно, в Тамбове никуда нельзя устроиться, но на Москву я надеялся, что она побольше и никого ничем не удивишь. Впрочем, не удивишь – это да: все, прослушав, тут же позабыли; даже Гяур, от коего я ожидал не менее, чем пресс-конференции, как зомбированный, тут же очистил память.

Как-то я не нашёл другого времени и места, чтоб позвонить в издательство испросить о судьбе нового романа – приткнулся с телефоном возле мавзолея и под бой курантов… «Снюсть жрёть брютъ» – внятно отвечаю я на привычный вопрос, невольно улыбаясь. Не только название свою роль играет, но и девять утра на Красной площади… Говорю (вернее, больше вслушиваюсь), и постепенно вижу, что не один я ухмыляюсь – рядом стоит Гяур и тоже слушает! Ну, думаю… Впрочем, когда меня наконец переключили на нужную инстанцию, мне ответили двумя словами, а наш здешний юный колченогий друг проскользнувших тегов «рукопись» и «роман» не воспринял.

Зато в другой раз, услышав обрывок фразы (Людмиле рассказывал, кому же ещё), что мы по программе МГУ учились, Митрофанушка-рэпер аж в лице изменился.

– Так ты в МГУ учился?!

Сам он иногда поднимал тему «куда бы поступить?», мечтательно перебирал специальности, а засим объявлял, что будет поступать на истфак, поскольку (ну, конечно же!) уже есть опыт работы в соборе, собирался всё куда-то на день открытых дверей, но при мне так и не собрался.

Собеседница с мешком посчитанных билетов вышла, а я, решив разыграть дурня, ограничился неким мимическим жестом, не означающим ни «нет», ни «да» (уже вошло в привычку: понял, что «абитуриенту» это всё равно).

– Что же ты тогда тут делаешь?! – Он долго восторгался и возмущался за меня, то хехекая, то причитая, повторяя на все лады магическую аббревиатуру, пока я не оборвал его всего тремя буквами: «ТГУ!».

Когда я сидел на первом этаже в коридоре напротив раки с мощами Василия Блаженного (т. е. раньше эта территория называлась папертью), частенько происходило нечто забавное. Задумавшись и съёжившись от холода, я вдруг замечал в отражении в стекле нечто знакомое – полупрозрачную голограмму Достоевского с известного портрета – и уже в следующий миг понимал, что это моё отражение! Я тут же менял позу – холод, полумрак, утренняя пустота собора и мерно звучащее древнее песнопение не всегда стразу сводили всё к забавности – а потом уже вновь подгонял…

Но тут была всего важней именно безыскусственность позы и взгляда – от этого на мгновенье захватывало дух и становилось страшно. Тогда я начинал про себя молиться блаженному Василию, а также Серафиму Саровскому и Пресвятой Богородице – их кроткие мудрые глаза смотрят на меня с больших металлических хоругвей, стоящих от поста №1 меньше чем в метре. «Душе моя, восстании, что спиши!»

Если уж рассказать о забавности, то был я как-то на научном форуме по Достоевскому и бродил там и сидел элементом чужеродным и неприкаянным: разбирать с придыханием «сенсацию», что наконец-то предположительно расшифровано имя, кому Достоевский посвятил автограф (напр., какая-то Ольга, которую он видел в первый и последний раз где-то в Сибири) – на это у меня не хватает сил скрепиться, сделать серьёзное, озабоченное лицо. Написал Волгину в духе «я сам, мол, себе Достоевский» – то-то он не захотел со мной рассусоливать, подумал: «кретин какой-то». Выступил с докладом (но не научным) – полное молчание… Зато когда я сидел один в сторонке, невольно обняв колени руками, ко мне раз пять подбегали с восторгами: «Здравствуйте! Вы родственник Фёдора Михайловича? Можно с вами…» Зря не фоткался!

Вот и в соборе, кстати сказать, ко мне не раз обращались (правда, исключительно иноплеменники) с подобной просьбой – но не как к Достоевскому, а как к некой иллюстрации или аллегории. «Picture the name of the book!» – ответил я, подняв обложку книжки так чтобы была видна надпись: «П. Флоренский. Имена». Знай наших – что задрогший, смурной и небритый руссиш смотритель дрожащими посиневшими руками на коленках на грязном вонючем одеяле меж двух покосившихся радиаторов вычитывает! Так что, господа будущие мелочные ашепелёвоведы, поройтесь в германских и английских фейсбуках.

Впрочем, это всё фейсбучники, которым что бы только не нафоткать. Я всё сидел и дивился: зачем вообще современным людям глаза, голова и память? – они ничего не смотрят, не видят, не анализируют, не любуются, не запоминают – сразу общёлкивают все предметы и виды со всех сторон и спешат дальше. «Потом посмотрю, дома!» – их подсознательный девиз. А смысл тогда ездить, коль дома всё смотреть с компьютерного монитора – там и так в Сети фотографий полно!

На выходе наши Маши-и-медведи повесили бумажку с надписью «Follow us on FB!» – и тут сотни и сотни раз я слышал искажённое на все лады название соцсети – чаще что-то шипяще-свистящее, как и «Экшит» какой-то, – «О, Фейшбук!» – с той интонацией и улыбочкой, что, мол, и до этих дикарей цивилизация докатилась. О да, кому Сибирь, атом и космос покорять, соборы дивные возводить, а кому лишь следовать и перелицовывать осталось.

А вообще с этими книжками ломалась некая комедия, зачастую прямо будто представление фокусника: я таскал с собой покетбуки, пряча их в карман при атасе, как застигнутый юнец выплёвывает за углом сигарету, предательски дымящую… Для взрослого дяди, да ещё Ph. D. и прочая, это, конечно, сверхкомично! Книжек с житиями святых или про Собор в моей библиотеке не водилось, а из остального наиболее подходящи тут были Шаламов и Солженицын.

В кои-то веки в смотрительской затеплился разговор не об отдалённых паскудных предметах, а о том, что рядом – о непонятных надписях под закорючками и точками, рядом с более-менее понятными. Их поневоле прочитывал, наверно, каждый: они расположены на морозном втором ярусе на стенах, как раз в поле зрения сидящего смотрителя. Я осторожно сказал, что это даты: старославянские буквы под титлами имеют числовое значение… – все обратили на меня странные взоры… «Тоже мне гусь лапчатый!» – так и читалось на курносой пухлой мордашке Анфисы. Я хотел было, дабы кто-нибудь поперхнулся чаем, произнести «гематрия», «изопсефия» и «литорея», но во-первых, я и сам только термины знаю, негоже кичиться, а во-вторых, как пить дать за «геометрию» и «лотерею» примут, греха не оберёшься. Но Наташа, кажется, что-то смекнула…

В другой раз, уже ближе к маю, когда перекрыли площадь и полдня не было работы, я вошёл в гримёрку при разговоре, как ни странно, о книгах. Читают же тут каждый день, и почти все, но при этом помалкивают. Кто-то постоянно таскается с какой-то дребеденью типа журнала «Лиза» (Анфиса и Дана); Оксана изо дня в день с серьёзнейшей миной вычитывает Пушкина и Лермонтова в обшарпанно-картонных совдеповских обложках – странный выбор, прямо каких-то экзотических авторов! (впрочем, у неё сынишка в младшем классе учится); только Гяур и Стас ни в чём не замечены. Я попал в разгар дискуссии, и на меня, как и на присутствующих где-то на периферии коллег мужского пола, не обратили ни малейшего внимания. Разговор вёлся с такой томностью, с таким придыханием, с таким осознанием собственной интеллектуальной крутизны, что оправдывало его разве лишь то, что две дамы вели его полулёжа на диване, прикрыв, будто веером, половину лица книжками.

Одна из них – Оля – имела странное тоже, несколько неуместное, но завидное свойство постоянно возлегать на диванчике, укрывшись каким-то одеяльцем и спать или дремать. Она сладко позёвывает, тянется и иногда даже слегка покрикивает на суетящихся вокруг её ложа, чтоб вели себя потише!.. Привыкший ко всему, я не сильно удивлялся даже про себя. Только сесть было совсем некуда! Оказалось, что она дочка одной из экскурсоводш (той, что со мной иногда общалась). Не думал я, что это такой крутой статус – чтоб каждый день зависать по клубам, а по утрам кемарить до обеда на работе, потом ещё часок тянуться и краситься… То ли Анфиса ей всё устраивала, подлизываясь не понять к чему?.. Сама она была довольно миловидна, смотрела на всё свысока и спросонья, и тоже типа «учусь в престижном вузе» (курсе на втором какого-то филфака или журфака).

Разглагольство велось о достоинствах прозы Керуака, Хантера Томпсона, Миллера… Я, признаться, сильно заинтересовался, хотя виду не подал (хотя творений названных «столпов» не брал в руки, и не жалею, и, видимо, и не возьму). Запас грандов первого ряда был довольно скоро исчерпан, и далее теребилась ещё более непотребно-ширпотребная дрянь, коей я сейчас даже навскидку и имён не припомню. Из русских лишь мелькнули вскользь Липскеров да Замятин с своим «Мы» – воистину задумаешься, «для кого вы пишете, кто ваш читатель?..» (или стоит лишь заглянуть в крупный книжный!). Но фокусом всей мизансцены была хорошо видная мне надпись на обложке книжки у Ланы: «История О». Она с таким строго возвышенным видом прикрывалась неиллюстративной обложкой и с такими изысканными намёками рассуждала о… Короче, я едва сдерживался от смеха. Этот-то, с позволения сказать, культовый роман я в руках держал: подруга моего друга, настоящая, по убеждёнию, восторженная шлюшка, сначала доставала нас Франсуазой Саган (на что мы только скрыпели зубами и бутылочными пробками), а после обнаглела настолько, что самовольно принесла нам сию книженцию и даже оставила на прочтение, а после забыла. Так книжечка с целомудренно тетрадной обложкой оказалась у меня дома в деревне… Хорошо, что я её открыл! Через полторы страницы быстрее закрыл, с ужасом, как будто во сне каком-то, представляя, как археологи-литведы будущего обнаружат в развалинах ашепелёвского родительского дома искомый лакмусовый артефакт – «ага, всё ясно: так вот откуда есть пошло его „Ес/но“ и прочее!» – тут же оттащил в сад и сжёг на костре.

А под завязку завернули «букет» в пару шелестящих фраз о новом фильме и старом романе Айн Рэнд – чего же ещё?! – но сбивчиво: «Атлет расправил…» – «…крылья» – негромко, как в порядке веществ подсказала Анфиса, и я всё же поперхнулся чаем сам! Как мог, сделал вид, что самостоятельно, и выбежал на улицу…

Чай, кстати, я тоже заваривал как-то странно – на это уже потихоньку стали обращать внимание – не как все из пакетиков с ароматами (на них и на сахар сбирала деньги Анфиса, это было её ноу-хау и начало большой карьеры), а не понять из чего – отщипывал в рюкзаке что-то крайне меленькое чёрное, заливал водой – чай тёмный, почти без отходов заварки, пьётся без сахара… Помимо пуэра, некоторых, а особенно Гяура и Людмилу, привлекали и настораживали мои сигареты: они явно распознали, что курю я не абы что, а некие вишнёвые английские (кстати, весьма плохенькие), справились где-то в ларьке об их цене (72 руб.!) и принялись с завидной регулярностью шутливо справляться о доходах и стрелять «не курю, но посмаковать».

Принимать пищу я старался как можно меньше и как можно незаметней, быстрее и вообще непубличней. Однако при таком температурном режиме и физической и психологической нагрузке есть охота до тошноты и, можно сказать, постоянно. Станислав предпочитал изысканно интеллигентское блюдо – сухари ванильные с чаем. С чем-то другим в руках он замечен не был. Гяур же не стеснялся – забодяживал аж сразу две ванночки «Доширака» – воняло так, прости господи, что хоть святых выноси! – на что он неизменно приговаривал, что это, что поделаешь, самый дешёвый мужицкий обед. Я же между интелями и мужиками предпочитаю придерживаться аристократии: тонкие резанки чёрного хлеба с тонкими пластинками слабосолёной рыбы, иногда докторской колбасы. Остальные не стеснялись в фантазии и количестве, особливо Анфиса: как навыставит на стол пяток литровых майонезных банок!.. Иногда это смотрелось как какая-то сегрегация по половому признаку – по углам Кротенко, как белочка какая-то, с своими аспирантскими сухариками, да я ещё со своими мини-бутербродиками на три укуса. О каком-то посте здесь никто не слышал, я тоже уже не мог сократить свою минимальную трапезу. Если не каждый перерыв бутер, то хотя бы чай с парой конфеток. Поглощалось за считанные минуты: расхолаживаться некогда.

Произведя подсчёты, я обнаружил, что чистого дохода в месяц (!) у меня выходит около 3000 руб. И на это надо жить, и я жил. Благо, что у жены зарплата была уже чуть побольше да иногда хоть какие-то мизернейшие гонорары подворачивались.

Один раз я получил «на чай» – 50 руб., а в другой – какой-то леденец от китайцев. Был ещё некий колоритный миссионер в чалме, который наделал переполоху, восклицая: «Я приехал из далёкой Индии – подарить вашему Собору это!..» – и совал нечто увесистое позлащённое вроде царской державы. Никто его не понимал, пригласили уже мента, тогда вызвался я… Мы прошли в кабинет администрации, и тут бабушка, когда я объяснил, чего товарищ хочет, наотрез отказалась принять дар, зато нас с блюстителем порядка миссионер широко одарил католическими открытками-иконками. Совсем, увы, мультяшно-никудышными: и выкинуть не выкинешь (потому что это всё же Дева Мария и Христос), и толку никакого.

И только один раз некий американский профессор оживил затянувшиеся ледяные часы и минуты таким обращением:

– Когда я увидел тебя, как ты сидишь здесь на морозе, грея руки на этих старых радиаторах, я сразу подумал о св. Василии!

– С той лишь разницей, – оживился и я, стараясь быстро сообразить по-английски, – что св. Василий вообще без одежды ходил!

Здесь мы лишь рассмеялись, обменявшись шутками и рукопожатием (к неудовольствию хорового главаря), а вообще меня весьма занимал вопрос, что думают иностранцы.

И я примерно понял, а выводы свои старался основывать на наблюдениях. Достаточно посмотреть на наших соотечественников: из многих и многих тысяч, прошедших перед моим взором за всё время, перекрестились на иконы и святыни человек сорок. И это наши люди! А тут, понимаешь, «Establish, oh, God, the holy Orthodox Faith of Orthodox Christians unto the ages of ages!» – для просвещённых европеян это почитай тарабарщина какая-то пряно-восточная!.. Что за вера, почему у них всё сплошь ортодоксальное какое-то (это типа фундаментализма), почему именно она святая и её утверди?.. В общем, хоть и христиане и европейцы судят-рядят, для них всё православие наше, как и символ его – красивый, но мрачноватый и холодный Собор – такая же экзотика, как даосский храм в Китае или ещё чего похлеще. Тем более не понять им, что в догматах веры ничего не изменилось, почти не изменилось в обрядах, в устройстве и убранстве храма – хоть сейчас передавай всё церкви, и сразу пойдёт служба – в этих же помещениях, с этими же иконами. (Кстати, с 90-х годов по воскресеньям служат в церкви Василия Блаженного, у раки с его мощами). Музей, история, экспонаты… Мрачное средневековье, 16 век, Грозный, дикие нравы, ноль просвещения, северные дикари… но… – но собор классный, прикольный, красивый! – примерно так даже и наши рассуждают.

Orthodox Church – устаревше-экзотический культ где-то на периферии чего-то, там у них это… Хотя даже по столь любому современным «немцам» чисто формальному признаку – апостольской преемственности священства – наша вера единственная, как нынче любят говорить и писать, аутентичная. Можно вдаться и в другие детали, но это и так известно, отчасти спорно, а если просто посетить католический костёл (то есть образец и обиталище самого строгого и старого, что есть на Западе), то через эстетику, что ли, через саму атмосферу почувствуешь дух его иной. Здесь возразят, что русаку, мол, завсегда и русский дух приятней. Возможно. Но не всегда. В метафизике, в приближении к Божеству национальное и прочее земное отпадает. Да вспомним, что и вера-то еврейская, культура византийская, да даже чудо-собор В. Блаженного, подначивают, итальянским мастером возведён!.. Тут попрекнут: что ненаучно это – дух! Понятно, ненаучно, а что вообще научно в вере? Утверди – обращение к Богу: то есть сделай твёрдыми нас, стоящих уже, кто одной ногой, кто двумя на пальчиках, на крошечной тверди веры посреди океана хаоса. Да, камраденс, некоторые из нас по своему мракобесию так считают.

Никогда не выезжавший заграницу, да и почитай нигде не бывавший в России (не из нелюбви к путешествиям и номадизму, а из-за бедности), тут я получил поистине уникальную возможность лицезреть обширнейший человеческий паноптикум, анализировать оный – в том числе – и в первую очередь – по одежде.

Ежедневно пред моим взором проходило около тысячи посетителей, больше половины из которых иностранцы, а почти вся другая половина – более-менее продвинутые и состоятельные гости из провинции. Три тысячи туристов в неделю, 9—12 тыс. в месяц, ну и т. д., и практически никого я по своей дотошности не пропустил без пристального, но незаметного (надеюсь), быстро ставшего уже профессиональным осмотра.

Вкратце основные поверхностные выводы здесь таковы.

Понять, русские или нерусские идут, можно даже ещё не видя самих посетителей – по звуку. Наши дамы, дамочки и дамищи цокают, как парнокопытные, оступаются и скрындают по полу каблуками, а ни одна – подчёркиваю: ни одна за всё время! – иностранка не пришла на каблуках! Все они обуты в кроссовки, причём чаще всего – особенно американки – не в какие-то там модные сникеры или дешёвые цветистые закосы под оные, а в тёмно-коричневые, в коих только по горам лазить. Процентов у пяти всё же наличествует каблук – на сапогах, к примеру, куда ж от него? – но плоский и невысокий, а уж никак не шпилька.

Далее, когда дамы входят, понять, кто пред тобой, даже не смотря на лицо (и фигуру), тоже очень просто. Стразы, клёпки, блёстки, бляхи, клеёнчатые пояса, дурацкие надписи – это всё атрибуты наших соотечественниц (ну, и мужиков как правило тоже, хотя не так ярко). Особенно бросаются в глаза чудовищные сумки – здоровенные, блестючие, тяжеленно-неудобные, с металлическими кольцами, на цепях каких-то… А ещё судачили о тлетворном влиянии Запада, или что интуристы так выделяются фирмовой пестротой на фоне нашей унылой серости, и что нашего человека легко отличить за границей!.. Понятно, что и теперь легко, коли он обряжен в бирюльки и побрякушки, как изображающий на пляже туземца дядя Бумба из РУДН! Я уж насколь славянофил, но тут прям стыдно, ей-богу!

Иноземные гостьи одеты скромно, безо всякой претензии на фривольность и прочее: никаких тебе супермини, розовых спортивных штанов, до абсурда заниженной талии или рюшек – обычно джинсы и свитер, безо всяких нашлёпок и надписей на заднице «I AM SEXI». Пуховики не до пупка, как у всех наших (чтоб он торчал, и чаще с боковинами, что твоя сарделька!), а обычные, хорошо сшитые из хорошего материала. (Это тоже сразу бросается в глаза – наверное, для наших сограждан да ещё для так же позорно одетых малосимпатичных сиамцев особую ткань производят специально!..). Не розовые, не голубенькие, и не чёрно-блестящие, почти всегда – в отличие, понятно, от отечественных традиций – без меха, но видно, что не нарочные, а тёплые. Есть ещё пальто, что тоже весьма стильно (сия культура у нас вообще, можно сказать, в подполье), на плечах рюкзаки (тоже качественные и приличные, с надписями «Адидас» или «Найк» – в основном лишь у японцев и китайцев). Летом полж… ы не торчит, красные стринги ниоткуда не просвечивают…

И дело не в пуританстве (и не в различиях в понимании, что такое выходная одежда, а что такое causal), а в некоем, наверно, всё же общедоступном вкусе и стиле. В целом можно сказать, что большинство западных иностранцев одеты как наша альтернативная молодёжь, ищущая недорогие хорошие вещи как в бренд-магазинах, так и в секонд-хэндах и стоках. Среднее положение между откровенным нео-русским антистилем хрэщ и нормальным занимают наши бывшие товарищи по соцлагерю (и тут не ошибёшься – они себя всегда ведут наиболее шумно и бестактно). Собратья же наши по провинции, обряженные согласно последним журнальным трендам, демонстрируют вещи явно дорогущие на вид, но как-то всё обращающие сие достоинство в бред, поскольку оное у них воплощается то в рыжие кожаные сапожищи до колен с каблуком 15 см, то на солидном (но молодом!) чувачке – в какую-то а-ля хачовскую кепку, обшитую прилизанным кротовьим ворсом! (Те, кто восседают за баранкой джипа, хотя бы осознают, что их самоцель – закос под статус, а не просто закос.)

Ясное дело, что по одёжке лишь встречают, но у нас на ней все зациклены, демонстрируя скудоумие и бескультурье поистине общенациональные. Ради справедливости в качестве примечания скажу, что да, были и вестерн лейдиз, одетые рискованно-раскованно и на каблуках, – но таковых мне удалось увидеть не больше дюжины особей из десятков тысяч!

Немало и других наблюдений, всё и не описать, да хоть бы и чисто антропологических. Наш соотечественник, по лицу, по взгляду видно, что хоть он, может быть, и не кушал собаку и пуд соли, но, по крайней мере, нюхал, знает, что такое мякина. «Немец» для него – ребёнок, ему всё на бирюльках надо показывать, а коли столкнулись интересы, то и пожёстче можно поступить, как у Лескова в рассказе про немца «Железный характер», или как поведал один попутчик о работе немецкого же супермаркета бытовой техники в Москве: сами сотрудники повадились делать псевдозаказы на холодильники крупногабаритные – набивая их нутро электроникой поменьше – разворовали всё что можно, так и закрылся.

В Москве вообще, я как-то понял на досуге, покуривая за собором и посматривая на картежи с мигалками, бесконечные гигантоманские джипы и вычурные дорогие авто, с её архитектурой в стиле «сон идиота» и соответствующим поведением граждан, существовать можно лишь что-то постоянно присваивая – компенсаторный механизм психики, иначе сплошные стрессы вплоть до безумия. А иностранцы, сидящие в своих уютных городках… да даже нет слов… Их лица совсем иные: не пуганы, не ведают греха…

Не знаю, как там в Америке, но здесь наши человечки в основном более крупные – и ростом, и в ширину. Особенно дамы. Физиономии у наших более круглые, наши в основном более русые и белые. Многие их дамы, скажем прямо, для нас почти что на одно лицо: что из Испании, Италии, Греции, Израиля, США и Латинской Америки (а кажется, что и из прочих европейских стран!) – определённый (и очень распространённый) тип… Маленькие, поджарые, смуглые, белозубые, востроносенькие… И возраст их какой-то неопределённый: можно сказать «слегка за сорок», и они вполне ещё моложавы, подвижны, жизнерадостны, никак не осанисты – у нас уж в такую пору принято обращаться в полных барабох…

Но помимо этого поражает взгляд и неимоверное изобилие «доченек» – почему-то валом валят американки, француженки, немки, англичанки возраста 15—20 лет (ну, может, ещё канадки и финки – зим)! Белокожи, тонкокостны, гладкокожи – и однако, на наших не похожи – так и хочется воздать хвалу Творцу и написать «белая кость»! Но поражает, если не подавляет именно изобилие: на улицах таких не встретишь, это просто какой-то модный журнал, обфотошопленный под корень! Надо полмира обкатать, терабайты порноты перевернуть, в голливудовскую хрень постоянно лупиться – но там они уже постарьше будут – чудо! Лолиты это безмозглые, недозревшие мамаши-смуглянки, университетские (то есть, на Западе всё же элитарные) дочки-отличницы? – загадка. Скорее, всё вместе. Да в 17 лет оно и всё цветёт и благоухает. Любопытно, замечают ли их наши смотрительницы и что думают.

Иногда, я всё же потом заметил, они обращаются с иностранками весьма грубо. Особенно понятно кто. Тут не игра «Что? Где? Когда?» – «Экзит» да и привет. Редко, да и без учёта гендерных различий, я им, допустим, пытался объяснять, чем отличается John The Baptist от John’a The Terrible-Грозного (есть ещё молдавский принц Иоан Лютый с таким же переводным именем), а наши, будто застигнув на месте преступленья, смотрели на меня как на изменника Родины, выдающего госсекреты. Сами они, когда подкатит солидно одетый улыбчивый иноплеменник, пытаются объясниться, повторяя на все лады слово «Грозный», вполне уморительно изображая при этом соответствующее качество мимикой. При самом добром сидящем в Кремле царе за это бы… Ну да ладно: сейчас цветут все цветы.

Но всех переплюнул, конечно, Гяур Кяфиров. Несколько раз он заводил песнь «ах, какие девушки – надо познакомиться!» (его никто не поддержал), а на дежурстве уже пытался заводить речь… Но судя по всему, между «сори» и «гуд лак» ему мало что удавалось вклинить.

Немало внимания он уделял и одежде. К примеру, когда в мае я появился в рубашке с закатанными рукавами, едва уловимо напоминавшей чем-то немецко-военную… Он не сдержался и высказал: «Круто!», и прибавил: «Серьёзно». Я только выплюнул воздух.

Кстати, в эту же пору я удостоился комплимента и от Гули, старшей смотрительницы, когда пришёл в летних штанах типа джинсов некоего медно-бежевого цвета (ненавижу привычные «оттенки синего») и бежевой же куртке. Я механически ответил «спасибо», не стал медным сам, но не ожидал. Подумал, не подъезд ли это с её стороны – да нет вроде. Вообще Гуля, как уже сообщалось, самая адекватная и симпатичная, не истеричка и не ментор, как прочие, да ещё полы в храме моет и сортир.

Видимо, обратила на меня внимание после того, как я позволил себе вступить в привычную беседу-сетование, сказав, что надо письмо составить в ГИМ или в департамент: наверно, они просто не знают, сколько тут получают люди и в каких условиях работают. (На что мне хором ответили какой-то бред – хотя в нашей стране всё может быть! – что Собор относится не к Москве, а к Подмосковью, к их какому-то ведомству, где расценки не столичные. Да и писали уже – ответ: «Денег нет». А то, сколько денег Собор приносит ежедневно, – никого не колышет! По слухам, много на ремонт уходит: подземную стоянку начинали рядом с музеем строить – пол-ГИМа чуть не провалилось, стены треснули.) Элегантность – такой категории давно уже нет, да и самого слова, поэтому комплимент от женщины – просто цветок редчайший, росток на камне. Когда у меня под рубашкой, незапланированно расстёгнутой от жары на улице (а в чертогах и в июне ещё было весьма прохладно), разглядели майку с бутылками и неброской надписью со словом «drink», и мне вставили ума – это, конечно, более привычно.

Гяур же сам доставал всех. Сначала он обратился с подобным вопросом к ней же (совпадение, наверное), но был срезан уже на вступительной его части: назвал её Гульнарой (а она, видимо, Августа!). После чего ещё более простецки переадресовался к Станиславу: «А что если в спортивном костюме на работу прийти, как думаешь?» – «Я бы не рискнул», – ответил тот, еле заметно усмешливо скривившись.

Дня через три, влетев в гримёрку к девяти (было уж тепло), я обомлел (и уж не смог сдержать усмешку): предо мной сидел Олег Попов в свои лучшие годы – ну, или Евтушенко в нелучшие! Штаны-дудочки (советские трико-алкоголички какие-то!), заправлены в огромные белые раздолбанные кроссовки с жёлтой отделкой, а поверх всего этого – какая-то распашонка в застиранно-розовую вертикальную полоску, весьма напоминающая, прости господи, робу узника концлагеря и ещё больше – чехол совкового ватного матраса!

Явления старших я ждал с нетерпением… Но сначала была одна Анфиса, все улыбались, Гяур ёрзал на стуле… Затем благополучно засел в подклет как дополнительный экспонат, и лишь к вечеру зашли сразу бабка и Лана и что называется устроили бенефис. «Просто у меня всё постирано», – простодушно оправдывался вьюнош. Видя, что многие смеются в открытую, погнал в контрнаступление: «Что же мне делать, если я живу бедно?!»

Иногда так засидишься на холоде (а на выходе и в ослепительном ранне-весеннем солнце, бьющем в большое окно с видом на Спасскую башню), что теряешь сознание – не буквально, конечно, а некое его обыденное течение… Помимо прочего, мне не раз весьма насущно вот что представлялось: вот, допустим, ядерный удар случился: первая цель – Москва, а именно – Кремль. Скорее всего, она и наводка-то сделана или на Василия Блаженного, или на Спасскую башню!.. С другой же стороны, здесь трёхметровые стены подклета и постоянно трутся полтыщи иностранцев…

В историю я не углублялся, но всё равно, ловя обрывки экскурсионного вещания, о чём-то думал, что-то воображал, а иногда в часы сидения наедине со стенами как бы чувствовал её…

Иногда мне и впрямь чудилось, что уместны какие-то параллели: вот я стучу зубами, мню, что всех и вся выше, могу судить-рядить…

Гиды выдают лишь самое обычное, бегло, чтоб не замёрзнуть, да и «народ не поймёт» (у нас всегда все за него решают). А рассказать тут есть что. Может быть, даже нам, смотрителям, сразу по-другому бы пришлось взглянуть на своё унылое сидение… Сто лет назад, в 1913-м, настоятелем собора стал протоиерей Иоанн Восторгов, расстрелянный большевиками и причисленный в наше время к лику святых. О том, что первым смотрителем стал протоиерей Иоанн Кузнецов, в 1920-х годах в одиночку поддерживающий порядок в ставшем музеем храме. Стёкла были выбиты, прохудилась крыша, зимой внутри церквей лежал снег. В начале других веков то ли поляки, то ли французы приспособили подклет под конюшню. Не слышал я тоже про подземные ходы, прорытые при Иване Грозном, про разрушенные советской властью монастыри, или про то, как когда немцы стояли под Москвой, основные объекты Красной площади маскировали – то рисунками, то выкрашенными в белый цвет фанерными щитами, а купола соборов перекрасили в серый… (Теперь уж такое вряд ли поможет!..) Непременно рассказывают, но как-то туманно, что в октябре 1917-го кто-то выстрелил из чего-то и показывают трещину в стене церкви Входа Господня в Иерусалим. Но не говорят (или я не слышал) о П. Д. Барановском – Петре-камне – архитекторе-подвижнике, спасшем десятки церквей. По легенде, когда в 1936 году решили снести собор и уже заложили взрывчатку, он заперся внутри. По другой версии, «просто» послал резкую телеграмму Сталину. В отличие от Наполеона, приказавшего срыть, сравнять с землёй воодушевляющий русских необычный храм, отец народов всё же образумился.

Во время войны, вспоминают старожилы, вместо музея здесь работала мастерская глухонемых, да была ещё керосиновая лавка!..

Ну, и конечно, слишком сложно про апокалиптическую символику. Собор Покрова на Рву не как отдельная церковь строился, не как собор даже, а как град церквей – об этом иногда всё же упоминают – соотносимый с Небесным градом. Восемь глав, расположенных вокруг центрального шатра, восьмиконечная звезда в плане: число 8 символизирует день Воскресения Христа, грядущее в силе и славе Царствие Небесное – Царство «осьмого века», которое наступит после Второго Пришествия – после конца земной истории, связанной с апокалиптическим числом 7. В православии апокалипсис (греч. «откровение») – выражаясь пружинисто-мишурным языком позитивных психологов – будущее, навстречу которому мы открываемся (хотя вначале там есть и кровь).

А тут, понятно, всё суета и тлен, всё это надо преодолеть, а не лелеять.

Наташа в апреле «неожиданно нас покинула» – не волнуйтесь: просто перешла в экскурсоводы. Она и теперь иногда улыбалась или заговаривала со мной – но никак не во время экскурсии, а строго после неё.

В её интонациях показалось было нечто новое, но «побыстрее оттарабанить» – видимо, насущная потребность, даже некое мастерство. Посему практически у всех, как на пластинке, почти дословно одно и то же (то ли дело у Ани были экскурсии в музее Есенина!), и лишь иногда проскакивает некая отсебятина, граничащая с делириумом. (Пытаются «развенчать мифы»: заученное каждым школьником про ослепление зодчих – бредятина, а теперь не менее экзальтированная версия: Постник и Барма – одно и то же лицо!). «Ни один из этих цветочных узоров (здесь их тысячи) не повторяется! А вот здесь, смотрите, ребята и уважаемые товарищи взрослые… видите?.. (никто ничего не видит). По легенде, здесь главный мастер запечатлел в цветочном узоре лицо своей возлюбленной, красавицы Забавы (или Любавы). Вот глаза, видите?.. вот…» Все кивают и улыбаются.

Когда группа в высшей степени довольных и наперебой лично выражающих признательность экскурсоводу удалилась, я специально подходил смотреть. Понятно, никаких «очес» там нет, и цветков вряд ли по всему собору наберётся больше тысячи (это восстановленная роспись), а главное, что в 16 веке даже самому самозабвенному от собственной славы мастеру такой романтический бред вряд ли пришёл бы в голову, а коли пришёл, то при Грозном достаточно было лишь намекнуть на нечто подобное, как покатилась бы она, буйная, тут недалеко, по Лобному.

Когда же, нарушив мои круги размышлений, ко мне обращались, стоя на распутье и не зная, куда идти сначала, а куда потом, я отвечал: «There are eight churches around the main. You may go by circle», – и кружил в воздухе пальцем.

На самом деле – я где-то внутри ощущал – я тоже кружусь, и даже особые внешние обстоятельства, будто специально подстроенные для борьбы с собственным малодушием и маловерием, не могут меня вывести.

Многие иностранцы, сделав круг, и с недоверием понимая, что всё, вот, в принципе, выход, с присущей им наивной деловитостью осведомлялись: «Могу я подняться ещё выше?» – и тыкали пальцем в самую вышину шатра. «Можете, – улыбаюсь иногда, – только это зависит от вашей веры».