27
Среда – это не сообщение

Когда Анна Уотермен провалилась сквозь пол садовой беседки в Алеф, в Лондоне стоял предрассветный час сырого сентябрьского утра. Какой это был час по времени Алефа, определить тяжелее.

Пространство, через которое она падала, имело обескураживающий оттенок сумрака ветреной ночи. Слишком широкое для туннеля, слишком тесное для чего-нибудь иного. Граничные условия позволяли ей кувыркаться; касаться же сторон – нет. Небо наверху быстро сжалось до практически невидимой точки. Некоторое время компанию ей составлял кот. Он падал с забавным выражением морды, потом словно бы подплыл к ней, загребая воздух передними лапами и громко мурлыча, но после этого они потеряли друг друга из виду.

– Джеймс, ах ты негодник, – молвила Анна.

Наверху что-то обвалилось: было похоже, что на сей раз беседка действительно в огне и начинает оседать. К ней устремилась струя объектов цвета густого вина и янтаря, хотя, возможно, это скорость полета придала им яростно-желтый оттенок волос куклы Барби. Горячие куклы, раскаленные уголья и переплавленные бутылочки для таблеток падали вроде бы куда быстрее самой Анны; пролетая же мимо нее, на миг уравнялись с ней по скорости, так что она могла бы, пожелай того, вытянуть руку и потрогать их; потом ускорились снова и быстро исчезли из виду.

В жизни, подумалось ей, можно упасть духом. Упасть от собственной тяжести во время беременности. Выпасть из круга общения.

Господь свидетель, ей все эти три поступка довелось совершить.

– Мое падение было долгим, – так и слышала она собственный голос, кому-то что-то объясняющий, – и сопровождал меня в нем весь тот хлам, который, как мнилось, я оставила позади.

Обращаясь к коту, она проговорила:

– Какое jouissance тебе по нраву?

Падая, она видела, как слабо, бесцельно колышутся ее руки. Ноги словно бы вращали невидимые педали. Чувство падения, размышляла Анна, схоже с попыткой перейти поток вброд: чем сильнее противишься течению, тем меньше контролируешь. Сердцебиение учащается, все усилия впустую. Чувствуешь, что начинаешь тонуть. Такие мысли допускать нельзя. Важнейшее различие, которое следует освоить в детстве, – это между тем, как проваливаются в сон и смерть. Страх провалиться в сон развился у Анны еще до того, как она, упав духом, впала в анорексию, прочла у Мильтона о полете целый день с рассвета до росистого заката, как падучая звезда, или пала жертвой Майкла Кэрни. Поняв это, она начала тогда сопротивляться. Воспоследовали предсказуемые моменты паники, когда вокруг замелькали с жужжанием болезненно-острые сполохи, а потом она очутилась в гулком просторном помещении, природу которого описать было затруднительно.

В очень высоком, темном и светлом одновременно. Как ресторан, куда они с Марни любили захаживать на ланч, но перенесенный в корпус заброшенной уопингской электростанции. Она испытывала страх. Она мало что видела, но и доступного-то зрению не понимала. Ее окружали люди. Они жестикулировали и пялились на нее, пытаясь приблизить к ней лица. Их губы размыкались и смыкались, Анна чувствовала себя пойманной в аквариумном баке рыбой. Они изучали ее.

– Как близко я могу подойти? – спросил кто-то спутника и тут же добавил: – У нас есть хоть какое-то представление, откуда она взялась?

– У нас ни о чем нет никакого представления.

Смех.

– Кажется, она падает. Застигнута в падении.

– Вряд ли это предположение нам поможет, Гейнс.

Фактически Анна чувствовала себя так, словно ее застигли справляющей нужду посреди вокзала Ватерлоо в час пик. У нее сохранялось ощущение близости кота Джеймса: он был так близко, что взгляд на нем не сфокусируешь, и от этого кружилась голова. Обескураживающее чувство. Она уже не казалась себе в полной мере Анной, но и никем другим в полной мере тоже. Скулы у нее стали какие-то неправильные. Ее размазало и разнесло по значащим сторонам парадокса или конфликта, как на картинах Фрэнсиса Бэкона. В то же время казалось, будто ей в неподходящую для этого часть тела воткнули что-то большое или, еще хуже, что это она его проткнула собой. И вовсе нестерпимым ее нынешнее состояние делала природа этого объекта.

То была ее жизнь.

В городе Саудади дело Тони Рено по необходимости отнесли к нераскрытым.

Вскоре после этого тощий коп Эпштейн оказался в патруле с некой Гриллс. Ночь выдалась приятная. Шел небольшой дождь. Движение на Туполев-авеню было не таким интенсивным, как обычно. Брейкдансерши при полном параде, в мамбо-карамельных туфлях лодочкой, скучали на углу возле «Джонсон и Хром». Бои в «Prêter Cur» протекали вяло. От Плацебо-Хейтс до Воронки, от Ретайро-стрит до Бизли-стрит индустрия развлечений взяла вынужденный выходной.

Глоубтаун, два часа пополуночи. Эпштейн и Гриллс выбрали это время для беседы о войне. Гриллс полагала, что война может оказать перманентное воздействие на общественный ландшафт. Криминальный туризм, рассказывала она, захирел; по всему городу такая же участь либо постигла, либо постигала нелегальные ателье, БДСМ-клубы, порнушные сенсориумы и прочие места личностного хакинга. Эпштейн же считал, что война просто добавит пару вишенок на торт: нисходящие тренды, отмеченные Гриллс, балансируются ростом рынка поддельных идентификационных чипов, продуктовых талонов и разносортной аренды на скотских условиях. Если преступления против личности и уменьшились, то контрабанда взлетела на семнадцать процентов за год. После паузы, обдумав его аргументы, Гриллс указала, что в скором будущем появятся более надежные средства контроля широких масс; Эпштейн мог с этим только согласиться, и на том разговор окончился. Внезапно высоко в небесах сверкнула белая молния, безмолвная, но очень резкая, очень технологичная. Эпштейн прикрыл глаза ручищей.

– Это атака?

– Не думаю, – сказала Гриллс. – Видала я атаки, но это… – она помедлила, подбирая слова, – куда масштабней.

В пятистах милях над их головами K-рабли исчезали со своих орбит, чтобы почти тут же появиться в других местах. Пустоту заполнил жаркий шепот их систем связи. Минуту назад они пасли стадо ржавых развалюх, а теперь столкнулись с пустотой. Десять миллионов метрических тонн психофизического мусора, запаянного в контейнеры размером от гроба до крупного астероида, исчезли. Эту новость не замедлили подхватить все СМИ. В небе яростно возгорелась какая-то новая физика, и спустя считаные наносекунды карантинная орбита Саудади полностью опорожнилась на глазах у жителей планеты, будто ее содержимое утекло в водослив. Карантинная полиция пришла в замешательство. Остальные свидетели случившегося – в восторг. По всему Глоубтауну люди выбегали из баров и танцзалов нуэвского танго, задирали головы и глядели в дождь. Эпштейн и Гриллс, обрадовавшись развлекухе, призвали их к порядку.

– Тут не на что смотреть! – для проформы блажили они, но и сами смотрели в небо.

– Да все равно это дерьмо никому не нужно было, – заметила Гриллс, озвучив охватившее всех за следующие несколько часов облегчение.

В двух-трех улицах от патрульной парочки, в квартирке такой близкой к некорпоративному космопорту, что стены ее едва уловимо меняли геометрию каждый раз, как прибывал корабль, дела генетического портняжки Джорджа шли своим чередом.

Его, конечно, малость раздуло. Внутренние перемены брали свое. Тем, кто его бы нашел, трогать Джорджа едва ли стоило. И разумеется, он был мертв, так что влияние на мир оказывал незначительное. Но здесь, в старой комнате ассистентки, все еще сохранялось то, что следовало бы назвать его отпечатком. В данном масштабе. Зафиксируй кто эту комнату в контексте пары сотен лет, Джордж, как и все, кто проводил тут какое-то время, обратился бы в темный дым, проносящийся через нее. Как бы настойчиво ни пытались они зафиксировать самоидентификацию в одном масштабе, она ускользала от них на другом. Они считали себя людьми, но в действительности были не более чем призраками или рекламными объявлениями – короче, тем, что роится или плывет в воздухе.

Тем временем за тысячу световых лет от дома ассистентка и сама претерпевала перемены. Быстрые и неопрятные. Мир распался на пиксели, и те заструились вокруг угрями, после чего собрались заново. Она смотрела в палату словно бы через тонированное стекло или с очень отвлеченной позиции.

Часть ее была возрастом миллион лет и размером с коричневый карлик; другие части, по крайней мере на данный момент, поддавались описанию лишь как «еще какие-то». Она была ни в сознании, ни без сознания, ни жива ни мертва. У нее из уголка рта сочилась какая-то паста. Спроси ее кто, как она себя чувствует, она бы ответила:

– Размазанной тонким слоем.

На потолке затаились глубокие тени. Шум, подобный звону в ушах. Люди приходили и уходили с неправильной скоростью, группами и размазанными, как в статистической анимации, одиночками. С некоторыми ассистентка раньше общалась. Некоторые передвигали вокруг нее тележки с аппаратурой. Все они ее игнорировали. Она только и могла, что ждать, пока они заметят случившееся, пока ситуация стабилизируется, и поощрить их к общению с ней. Она была спокойна и терпелива. Если имени у нее нет, можно хотя бы идентифицировать себя.

– Полиция Зоны, город Саудади, – повторяла она при каждой возможности. – Перекресток Юнимент и По. Сотрудница с пятого этажа.

Кто-то взглянул на нее с очень близкого расстояния.

– Гейнс? – сказал он, повысив голос и наклонившись так, что лицо оказалось почти горизонтально в ее поле зрения. – Вас это может заинтересовать. Оно о чем-то спрашивает.

– Всплеск данных в VF14/2b, – возвестил другой голос.

Ассистентку насадили на этот всплеск. Он колом прошел сквозь нее, а она сквозь него. Описанию случившееся не поддавалось.

– Оно повторяет адрес, снова и снова.

– Адрес?

– Оно спрашивает о сотруднице какой-то захолустной полицейской службы на другом краю гало.

Анна Уотермен видела, как соскальзывает кусок мыла с края ванны однажды вечером в 1999-м.

Белая фигура на коленях в остывающей воде, другая фигура возится над ней сзади. Смех. Вода расплескалась, ванна издала энергичный жалобный скрип.

Не привыкшая подсматривать за собственной жизнью в такой манере, Анна удивлялась определенным деталям: не столько им как таковым, сколько тому, что они вообще имели место. В каком-то смысле восхитительно было наблюдать, как удаляется твое собственное обнаженное тело, или слышать собственный голос, со смешком говорящий:

– Ну а есть-то что будем?

Однако все картинки наливались фальшивой ясностью фотографии. Каждая поверхность была доступна ее новому зрению в микроскопических подробностях, но преимущество это ни к чему не вело. Факты зачастую отличались тоже. Человек в ванне, например, оказался не Майклом, как ей всегда помнилось, а Тимом. Какая неожиданность. Все было тем же самым, но почему-то совсем другим. Можно было пересчитать сорта зубной пасты в ванной – память о сексе такого обычно не удерживает. Она наблюдала происходящее во всех аспектах, и события, что соседствовали с этим событием, и все остальные события своей жизни. Поколением позже вода, пахнущая дрожжами, могучим потоком изливалась с плотины в Браунлоу, лошадки, будто только что выпущенные на свободу, мчались через поле, а жаворонки, как на лифте, носились вверх-вниз в чистом небе над Саут-Даунс: в то же время Анна видела себя, погруженную в мир и покой периода, который уже приучилась называть Нулевыми; она выглядывала из кухонного окошка.

– Марни! – звала она. – Ах ты, несносная девчонка! Оставь шланг в покое!

Марни шесть лет. Анна убирается в доме Тима. Анна, наконец оставшись наедине со своей жизнью, смотрит через поле в июньские сумерки над четвертым бокалом пино нуар. Она зовет кота домой:

– Джеймс, старый ты дуралей, ну что ты теперь нашел?

Она видела, как раздевается под ивами, прячет обувь, погружается в реку лунной ночью. Но сколь бы ни были ярки и точно воспроизведены эти сцены, словно через лучший объектив, они лишь напоминали ей о нынешнем состоянии. Она смотрела, как снует туда-сюда по саду – аккуратная, маленькая, словно кукла, немного ускоренная против нормального фигура, день за днем в разном свете, неизменно приближается к падению, – и размышляла, как предотвратить нынешнюю ситуацию. Она ведь может связаться с собой в любом из этих моментов. Стать голосом для собственного прошлого.

Все зло из беседки.

А что, если бы Анна не упала?

По всему гало, порой исподтишка, порой с таким выплеском энергии, что его можно было уподобить праздничным фанфарам, опорожнялись и пустели карантинные орбиты. Отчеты поступали противоречивые. Ситуация сложилась запутанная.

Двести миль над Ма д’Элиз: струи короткоживущих экзотических вакуумных состояний угнездились в обычной квантовой пене, словно жемчужины в черной кружевной подложке. Такие крохотные фейерверки, взлетающие глубоко из зернистой структуры самой Вселенной, обычно сопровождали работу самых что ни на есть загадочных чужацких двигателей…

Двадцать пять туристов-сорвиголов с Кекс-Варли III заявили, что «огненное колесо» прокатилось по ночному небу на Фунен. Невооруженным глазом оно наблюдалось часа три, после чего раздробилось на импульсы, напоминавшие полярное сияние, и пропало за горизонтом. В течение этого времени на карантинной орбите никакой активности не отмечалось, но вскоре орбита эта стала недоступна инструментальному наблюдению…

Подобные кольцам грязного льда вокруг газового гиганта в резком звездном свете, объекты обширной орбиты Микена год за годом манили туристов со всех миров, даже таких далеких, как Лаборатории Белла или Анаис-Анаис. Крупнейшая коллекция мертвецов во Вселенной на день раздробилась, чтобы вскоре снова собраться воедино снаружи гелиосферного щита системы и широкой неспешной рекой утечь в межзвездное пространство. K-рабли, ныряя в потоке, словно зимородки, ничего не поймали: видели они не то, что ловили…

В холодной темноте над Нью-Венуспортом один за другим пропадали бесследно ржавые гробы. Последним исчез маленький саркофаг, где находились Бобби, Марта и сбежавший код, известный им как Белла. Малыш мало что помнил и считал нынешнее свое состояние этапом, через который проходят все. Жизнь, захватывающая и непредсказуемая, уже продемонстрировала ему, какой странной может оказаться. В одном Бобби был уверен: за год он повидал обратную сторону очень многих вещей. Женщины знают лучше. После происшествия в мансарде Белла в некотором смысле стала всеми тремя. Задолго до этого она оставила надежду что-либо понять: саркофаг ей казался не более загадочным, чем коридор дома. Марта, которую бросало от паники к выжидательному терпению, надеялась, что все как-то разрешится.

Как и во всех кошмарах, некоторые физические состояния были ассистентке недоступны: в данном случае – все, что ей прежде казалось движением.

В то же время по другим направлениям щедрой пригоршней досыпали степеней свободы. Физика VF14/2b позволяла раскрыть перед собой свою «жизнь», что бы это ни значило, во всех точках и по всем осям. Она вскоре обнаружила, что без труда проникает в собственное прошлое, раз за разом замыкает петли…

Саудади, пятница, дождливая ночь. Двое агентов и проволочный жокей в подвальной камере старого управления Полиции Зоны на углу Юнимент и По трудились над клиентом. Ассистентка наблюдала за более ранней версией себя: вон та остановилась на пороге камеры, привлеченная энергией и теплом допроса, испытывая наилучшее доступное себе приближение к сопереживанию.

– Ребята, придется снова! – поддразнила она агентов, занятых допросом.

Она дождалась, пока уйдет, и ступила в камеру.

– Привет, – сказала она, – меня зовут Перлант…

Они озадаченно уставились на нее, разинув рты.

Южное полушарие Нью-Венуспорта. Она проследила себя до бывших цирковых владений, где пустые мотели блестели под дождиком на прибрежном ветру. Спешить было некуда, но, услышав, как ранняя версия ее самой кричит, как заполошная чайка: «Стоять!» – она поняла, что время настало. Выскочить из песка. Потянуться к стволу мозга и допированным белковым сетям. Сжать. Отступить. Пусть Kv12.2 сделает свою работу: каскадами распространяются по коре микроприпадки, автономные функции одна за одной отключаются. Она хотела обездвижить себя саму на достаточное для разговора время.

– Послушай, малышка, ну послушай же меня: не прыгай!

Она пыталась привлечь собственное внимание, но вместо этого лишь запустила встроенную в ЗВК предосторожности ради процедуру отключения; утром об этом кому-то придется чертовски пожалеть.

И куда ни кинь, всюду клин…

Тони Рено задохнулся от неожиданности, разом вспотев, когда она явилась перед ним: Тони считал себя последним словом техники, но ему доказали, что он ошибается. Бедный портняжка Джордж в крошечном ателье, привлеченный и в то же время устрашенный генно-инженерными кайромонами ее пота, наконец превозмог опаску, благодарно схватил ее за сиськи и тут же пал мертвым к ее ногам в темноте. Всего парой недель раньше из подмышки Энки Меркьюри вывалился лоскут плоти цвета грязного хлопкового волокна. Ассистентке с ними не повезло, да и с собой, в общем-то, не больше. Она присутствовала в своем прошлом, она там по-настоящему оказалась. Но как стратегия коммуникации… проку никакого, не с такой, как она. Она просто не была для такой задачи приспособлена. Никто не понимал, что она просто пытается с ними заговорить, что ей и вправду есть о чем с ними поговорить. Она не могла сдержать гнева на тех, кто ее такой сделал, на Гейнса, который с ней такое сотворил, на себя саму. Жертвы, в свою очередь, не могли сдержать страха. Ядовитая смесь. Ассистентка несла лишь пожизненную фрустрацию искусственного существа этим обмякшим телам, что после засады, тщательной, по-кошачьи ловкой, но безмысленной, оставались качаться, расчлененные и выпотрошенные, на хаотических и все же перекроенных пространственно-временных течениях VF14/2b. Она пыталась всех в своем прошлом предостеречь от того, что приближалось, но результатом этих действий стала лишь кучка трупов да карманы зернистого темно-голубого воздуха, где тени падали под неправильными углами, потому что обычная физика там не работала. Она добилась лишь того, что стала объектом собственного расследования, тайной, которую ей не суждено было разгадать.

Пересекаясь сама с собой в Южном полушарии НВ, в постиндустриальном имении Мамбо-Рэй на Фунен, на лестнице эвакуационного выхода в управлении Полиции Зоны на перекрестке Юнимент и По, где вниз по лестничному колодцу струился ослепительный, как на иконе с Древней Земли, свет, – чего она добилась? Ничего. Оказалось, что она и самой-то себя не любит. Они не поладили. Они слишком похожи стали. Они слишком удивлялись скорости и идеальной отточенности движений друг дружки, чтобы не реагировать неправильно. Они до чертиков достали друг друга упрямым желанием поговорить. В Нью-Венуспорте она эту суку, другую, как следует отметелила. Позже, стоя над трупом бедняги Джорджа, та задумается, не слишком ли далеко зашла. Она вспомнит, как в лучшие денечки спрашивала его:

– А правда, что такие, как я, убивают слишком легко?

Раннюю версию Анны привлекло к беседке тепло, которое было ее собственным. То был жар ее гнева. Она приблизилась к собственной поверхности. Ее внимание привлечь оказалось проще. Однако интерференция проявляла себя неожиданно сильно…

Лето. Ночь. Близится буря. Дом Уотерменов в долине у реки выглядит так же, как на архитектурном рисунке, устойчивый к прихотям погоды, но там жарко и дышать нечем. Странный одинокий день. Анна Уотермен смотрит на свои руки. Зовет кота:

– Джеймс, ах ты старый дуралей!

В девять звонит телефон. Когда Анна поднимает трубку, ожидая услышать свою дочку Марни, на другом конце молчат. Но, уже кладя трубку, она слышит далекий царапающий звук электронных помех, и чей-то голос кричит:

– Не ходи туда! Не ходи в беседку!

Спустя полчаса беседку охватило пламя, и она увидела саму себя – трудноопределимого возраста, платье с цветочным рисунком в стиле 1930-х, бежит навстречу от безмолвного пожарища. На лице написан ужас.

– Уходи! – кричит она. – Беги отсюда!

Несколькими днями позже, то и дело принимаясь плакать без причины после отупляющего сеанса у доктора Хелен Альперт в Чизвике, Анна просыпается в лунном свете и марокканском воздухе с таким чувством, будто только что поблизости кто-то говорил. Ступает в реку, и мир внезапно становится неизвестным, непостижимым. Все преисполнено тайн, а потом она возвращается через волшебную ночь и видит, что беседка снова в огне! Анне кажется, что из огня ее кто-то зовет. Зовет по имени, но в ответ только и слышит:

– Майкл? Это ты?

И так каждый раз, когда Анна пыталась выйти на связь.

– Анна! – кричит она. – Послушай меня! Не ходи в беседку!

Но Анна такая тупая. Она всегда думает только о себе. Привлечь ее внимание невозможно, и от этого теряешь терпение, от этого фарса кричишь:

– Анна! Анна!

…пока голос не сорвешь.

Вдобавок наметились определенные физические ограничения. Прошлое виделось достаточно четко, но было похоже, что Анна тянется к нему чересчур издалека. Временами полностью теряет дар речи, и тогда приходится являть себя иными средствами: через перемены погоды или потоки эмоционально окрашенных предметов. Как если бы Вселенная, где ей теперь приходилось обретаться, пережила инсульт и путала не различные чувства, но разные состояния материи и энергии. Восприятие свелось к практической синестезии. Ее свели к театру, метафоре, символам и эмоциям. Она перепробовала все, но осталась эпифеноменом собственной жизни, фигурой, что с далекого холма семафорит о трагических новостях. Она превратила беседку в ночной маяк, но ранняя версия Анны не поняла сообщения. Она заставила десяток-другой медноцветных маков прорасти на склонах Даунса под утренним солнцем, но язык цветов попросту не так информативен, как язык языка, и спустя время Анна увидела, что все только портит своими потугами.

А ее тело выгибалось такой дугой, что лишь верхняя левая часть грудной клетки касалась пола. Правая нога отведена градусов на тридцать от горизонтали, другая немного согнута в колене. Она была боса. Руки, протянутые в обе стороны, загибались к потолку; ладони раскрыты, пальцы в замедленном движении то скрючивались, то расслаблялись. Под этим неудобным, непривычным ракурсом она вынужденно смотрела на ослепительный свет через блиставшую, полную отражений темную поверхность. Она летела на дно этого пространства и в то же время, кувыркаясь, сквозь него. Все пахло электричеством. Вокруг сновали люди со странной аппаратурой. Иногда, приближаясь, начинали ее обсуждать между собой, словно ее там не было вовсе.

– Мы его регистрируем в планковском времени, – пояснял кто-то кому-то. – Его не удается наблюдать дольше, потому что артефакт уже в собственном будущем, уже меняется.

Они говорили:

– А кот тут при чем?

Смех. Потом:

– Ксенобиологи уже придумали ей имя: Перл.

Ей это напоминало проклятую больницу. Она ненавидела больницы и жуткий мир, за ними стоявший. Что еще хуже, по прошествии времени, секунд или лет, она начала осознавать присутствие другого существа рядом. Иногда Анна чувствовала, как стискивает ее кости, потому что для них двоих места тут не хватало. То был не кот Джеймс, хотя он тут тоже присутствовал – внутри нее, крадучись – и громоздил свои мотивы на ее. Откуда-то из глубин сознания поднялось напряжение, стеснило ее так, что все попытки связаться с более ранней версией себя прекратились. Она слышала голос, далекий, но ясный, внутри своей головы. Голос буянил и жаловался. Кто бы это ни был, что бы это ни было, они падали вместе. Падали, осознавая друг друга. Все свелось к бездумной схватке за тело или то, что они считали телом…

Один в Жестянке, вынесенный долгими нежными гравитационными приливами на подветренный берег Тракта Кефаучи, Импасс ван Зант потерял связь с менеджментом своего маленького проекта. Вместе с Ригом Гейнсом исчезло единственное звено, связующее Импасса с тем, что смеха ради стоило называть человечеством. Оставшись без присмотра, он поставил исследования на паузу и принялся смотреть военные новости через СМИ гало.

Новыми звездами взрывались замаскированные бомбы. Логическими бомбами взрывались замаскированные разумы. Населения целых планет согнаны с мест. Дуэлянты фехтуют гамма-лучами на пятидесяти миллионах кельвинов. Боевые корабли дрейфуют, издырявленные, без руля и ветрил, в облаках розового газа. K-рабли мелькают туда-сюда на временных масштабах, которые и воображать бесполезно, в состояниях сознания, недоступных контролю, под управлением математики, недоступной постижению. В отсутствие загадочного оружия Гейнса ЗВК не могли диктовать условий игры и уже начали отступать под натиском разношерстной коалиции чужаков, чьи мотивы оставались непонятными, но имена всех рас в которой заканчивались на «кс». Ван Зант провидел за этой яростной перестрелкой на высоких энергиях худший финал: ребят с Земли в идеально подходящий момент отвлекли от своих затей, вырвав их реальными жертвами в психодрамы крови, риска, террора, и вскоре они запаникуют, отчаются, как потерявшиеся дети, а уж тогда полетят клочки по закоулочкам. Но даже такая реакция была человечна, чего нельзя сказать об Импассе: он всю жизнь считал себя изолированным от человечества и в то же время до некоторой степени защищенным такой изоляцией.

И тут пустота позади раскрылась, точно широкая дверь. Ее заполонили корабли. Их были сотни миллионов: флот огней со всех планет Пляжа. Они устремились сюда даже из дальней дали Сектора-47, облака да Силвы и Моките-Бенч, покатались по краю хаотических аттракторов и гравитационных разломов Радиозалива, после чего направились дальше, на Тракт Кефаучи. Увеличение показывало, что они всех возрастов и размеров, от массивных пространственно-временных варперов до одноместных спасательных шлюпок прошлого года выпуска. Общее у них было только одно: они представляли собой ржавые корыта. Раздолбанные, покрытые коростой, полуразваленные, но в каждом случае – со свежими нашлепками. За ними тянулись облака умных авторемонтников. Во главе флота следовал динаточный грузовоз серии HS-SE о трех плавниках стабилизаторов, тупоносый, бронзового цвета, местами отполированный абляцией, а кое-где запачканный птичьим пометом, словно последние лет сорок не покидал секонд-парковки какого-нибудь некорпоративного порта. На носу пятифутовыми буквами оттиснуто гордое ПЕРЕВОЗКА ТЯЖЕЛЫХ ГРУЗОВ, САУДАДИ, а внизу, буквами поменьше: НОВА СВИНГ. Пространство вокруг его кормы было пронизано яростным фиолетовым излучением, но сквозь ионизирующий поток удалось заметить внешние двигатели, в неизвестном числе, тесно сбитые, сложные, на лишь частично видимых орбитах, чья топология сама по себе представляла интерес.

– Что, – вырвалось у Импасса, – мать вашу, тут творится?

Поток струился, как ожившая задача по статистической механике, не умаляясь и не ослабевая, вырываясь из мрака и обтекая исследовательское судно, которому уделял не больше внимания, чем окрестной пустоте. ПЕРЕВОЗКА ТЯЖЕЛЫХ ГРУЗОВ, САУДАДИ, чей корпус мерцал в преддверии какого-то катастрофического события – фазового перехода, прыжка из одного состояния в следующее устойчивое, – устремилась в сердце сингулярности, а то, казалось, почуяв ее, заволновалось и вскипело в реальном времени струями высокоэнергетических фотонов. Чужацкие двигатели засновали вокруг корабля все быстрее, исторгая странные плотные импульсы, которые регистрировались не светом, а звуком, запахом, вкусом во рту, вибрацией стен, постоянным и так же постоянно угасающим эхом в контексте вещей. Флот помедлил секунду, зависнув перед силуэтом сингулярности, и тоже метнулся туда.

Мгновением позже они исчезли, но впечатление населенности вакуума не ушло. А потом пропало тоже. Импасс ван Зант глядел в окуляры старомодных инструментов. У него хватало уважительных причин, чтобы не пытаться соотнести себя с тем, что он пронаблюдал. «Господи, – подумал он, – что это были за ребята?» Казалось, они в приступе полнейшего безумия решительно отвергли все, что Импасс мог бы назвать человечеством. Он почувствовал небывалое одиночество. Он все еще размышлял над увиденным, и тут пустота шепнула:

– Привет!

Она зависла рядом с ним – километровой длины, прекрасная и чистая, как чайка над ветреным пляжем. От взгляда на нее во рту рождался привкус соли, мороженого и йода. На миг удавалось полностью ощутить себя самим собой.

– Я могу стать всем, чем захочу, – молвила она, – но мне это без надобности. Я хочу стать чем-то одним.

Ван Зант не нашел ответа, и она продолжила:

– Что ты помнишь лучше всего?

– Я ничего не помню, – сказал он. – Я не был обычным ребенком.

Он порылся в груде пустых пивных банок, поломанных мячиков для настольного тенниса и ретропорнушечных журнальчиков 1970-х, потом нашел за пилотским креслом несколько каталогов недвижимости.

– Я ничего не помню, но я бы хотел жить где-нибудь здесь.

Он поднял брошюру и показал ей: диорама Сандры Шэн «Трейлеры Airstream на Солтон-Си, 2001».

– Или здесь, – показал он.

Люди, похожие на японцев, трахаются в прибое. На девушке подвенечная фата. Вдали горы.

– Или где-нибудь здесь.

Деревянный домик на пирсе у озера, три коричневых пеликана ныряют за рыбой. И потом его любимое: мороженая лавка в Розуэлле, Нью-Мексико, Старая Земля. Пастельные неоновые огни, мятные и зеленые, среди чуть травленных алюминиевых колонн, отбрасывают на парковку нездешний отсвет.

– Настоящая Маккой, – пояснил Импасс.

– Ничего такого не помню, – сказала она. И почти тут же: – А кем бы ты стал, будь у тебя такая возможность? Один раз?

– Один раз?

– Да.

– Я бы куда-нибудь отсюда свалил.

– Я тоже хочу домой, – отозвалась она. – Скоро начнем.

И тогда в уголке главного экрана Жестянки, подобно сопровождающей неврологические расстройства галлюцинации, расцвел мягким белым цветком взрыв – как облачко спор или разлетевшиеся волоконца. Низкоэнергетический, на расстоянии меньше светового дня в сторону Радиозалива. Не так далеко, чтобы ускользнуть от внимания Импасса ван Занта, но все же достаточно далеко.

– Эй! – воскликнул он. – А что это?

На миг ему показалось, что их догоняет война. При внимательном рассмотрении выяснилось, однако, что это всего-навсего старая исследовательская станция чокнулась, провисев миллион лет в пустоте, и взорвала себя. В такой близости Тракта нечто подобное все время случается. В конце концов, что есть Пляж, как не вместилище увядающих воспоминаний?