20
Модерновая люминесценция
– Оно явилось из ниоткуда.
– Ничто не возникает из ниоткуда.
– Ха-ха. И что это?
– Говорит, «биологическое содержимое».
Бак недавно подвергся воздействию высокой температуры, после чего был выброшен в пустоту на расстоянии световой минуты от носовой части «Новы Свинг», где и повис, окруженный диссипирующей пеной энергии нулевой точки и мусорной материи, пока Толстяк Антуан не выцепил его и не затащил на борт. Бак пестрел царапинами и заусенцами; остывая, он быстро менял цвета, как рождественская гирлянда, от ярко-красного до матово-серого, наводящего на мысли об оружии. Большая часть внешней оплетки испарилась, а то, что осталось, выглядело бессмысленно, если не принять его за фрагменты внутренней структуры еще какого-то контейнера. Как только бак остыл достаточно, чтобы его можно было коснуться, Антуан отвинтил закрывавший иллюминатор колпак.
– Да будет свет.
Лив Хюла явила свет.
– Из ниоткуда! – повторила она. – Блин, а я чуть не купилась.
Стоило ей увидеть, что` внутри, как возбуждение Лив унялось.
Из позвоночника выходили змеящиеся провода. Кожа на черепе была натянута и казалась не столько загорелой, сколько окрашенной в специальный оттенок мумифицирующим раствором. Внизу на голове кожи не осталось вовсе. Только обветренные губы, запавшие между крупных неровных зубов. Глаза налились кровью и наполовину выкатились из зачерненных орбит, зловеще сверкая. С волосами у обитателя бака что-то случилось, а что произошло с остальным телом, понять оказалось еще сложнее. Протеома бака – похожая на теплую слюну смесь белков тридцати тысяч видов – облекала его.
Лив с отвращением отвернулась.
– Это ж не чужак, – сказала она. – Это K-питан.
Так она, впрочем, метафорически обозначила бы всех небесных пилотов: изоляция от мира, галлюцинации, насильственные хирургические переделки на благо человечества, приговорившего их к смехотворно бесполезной жизни.
– Выкинь его обратно, – посоветовала она.
Антуан не повелся. Он это уже слышал. Сменив тему, он сказал:
– Мне кажется, я этого парня узнаю.
Лив снова заглянула в бак и пожала плечами:
– Они все друг на друга похожи. Сколиоз. Псевдополиомиелит. Половину органов вырвали, везде провода.
И тогда Антуан вслух задумался, что за немыслимые силы вышвырнули бак из родного корабля:
– Не надо молчаливо подразумевать, что это мужчина. Там половина девчонок. Двенадцатилетки-анорексички находят это привлекательной альтернативой.
Антуан повел вокруг бака инспекционной лампой. Теперь казалось, что бак долго пролежал под водой после кораблекрушения. В луче проплыли какие-то наносы.
– Оно уже мертвое? – спросила из жилой секции Ирэн-Мона.
Они парили в тридцати световых от любой материи, в войдах самого Тракта. Когда Антуан водворил колпак на место, разгорелась жаркая дискуссия: наткнулись ли они на этот бак по воле случая, или же его подбросил М. П. Реноко в числе остальных предметов грузовой декларации? Лив Хюла заметила, что сам по себе данный спор показывает, какая удивительная у них стала жизнь. Они постояли немного, споря, потом ушли с палубы. Когда переборка сомкнулась, из K-бака брызнул высокоскоростной код: переливчатые щелчки и заикания, странные фрагменты простых расчетов, обрывки обычного языка, загадочные в своей эмоциональности. Казалось, что обитатель бака пытается установить контакт, но не помнит, как это делается. Остальные предметы в грузовых отсеках пришли в аналогичное возбуждение, замигали и закачались, зашумели на инфразвуковых частотах, излучили краткие импульсы ионизирующей радиации. Примерно через час новоприбывший затих. Барочные ребра и оплавленные вводные трубки придавали саркофагу сходство с гробом из детской сказки, отделанным фигурками эльфов, единорогов и драконов.
– Надо его выкинуть в ближайшее солнце, – сказала Лив.
К моменту, когда подписываешься рулить K-раблями, тебе уже сорок восемь часов не дают есть. Потом делают инъекции, и через двадцать четыре часа по всему кровотоку уже разнесутся особые патогены, искусственные паразиты и перекроенные ферменты. Возникают симптомы рассеянного склероза, волчанки и шизофрении. Тебя привязывают к койке. Следующие три дня расчищают дорогу для теневых операторов, запущенных на субмикрометровом уровне в наномашинном субстрате, чтобы те вскоре разнесли твою симпатическую нервную систему на ошметки, и постоянно промывают кишечник, очищая его от шлака. Закачивают внутрь белую пасту десятимикронных робофабрик для синтеза экзотических белков и контроля внутренних показателей. Дырявят позвоночный столб. Все это время ты остаешься в сознании, если не считать краткого момента запуска самого K-ода. Многие добровольцы не переживают этой точки. Если тебе повезло, тебя запирают в баке на носу корабля. Предварительно тебе вырежут бо`льшую часть внутренних органов. Ты ослепнешь и оглохнешь. По твоему телу постоянно будут перекатываться тошнотные волны. Твой мозг подключат к программно-аппаратному мостику, прозванному «крест Эйнштейна»: соединят с математичкой корабля. Вскоре ты обретешь способность осознанно обрабатывать пятнадцать петабайт за секунду; но ходить ты больше не сможешь. Не сможешь ты также смеяться или касаться других, трахать кого-то или давать себя трахнуть. Ты вообще ничего больше никогда не сможешь сама для себя сделать. Ты даже покакать сама не сумеешь.
Ты ставишь подпись под контрактом в отдельной комнате, где стоит приятная температура, но согреться не можешь. Ты прощаешься с родителями. Тебе на всякий случай дают рвотное, ела ты или нет. Через час-другой начнутся инъекции. Сорок лет назад, когда на краю постели, в трясучке, поднеся ко рту полную рвоты пластиковую миску, она пыталась застегнуть на себе госпитальный хлопковый халат, который то и дело норовил разойтись на спине, Лив Хюла вдруг поняла, что выбрать-то крест Эйнштейна она может, но свалить с себя этот крест ей никогда, ни при каких обстоятельствах не позволят. Тогда она осторожно опустила миску на пол, ни с кем не говоря, оделась и вернулась обратно в свою жизнь.
Где бы они после этого ни останавливались, все говорили о войне. Провокация громоздилась на провокацию. На всякую риторику находилась контрриторика, любая история подвергалась саморевизии. По городам гало катились бунты. Недалеко от Панамакса IV два неидентифицированных крейсера атаковали из засады K-рабль и застали его врасплох. Это было значительным достижением: ребят с Земли вынудили уронить мячик. Ужасники вторглись в известный космос. Их маневры у Коахомы и Красных Прибылей отличались от описываемых ЗВК неряшливых, сикось-накось выполненных операций: за ними стоял холодный технический разум, выработавший новые хитроумные уловки, и прослеживались признаки скорого решительного наступления. В каком-то смысле – идеальная психодрама измены. Целые звездные системы за полдня испарились. Беженцы оттуда уже были в пути. Ирэн смотрела новости и впадала в приступы неконтролируемой эмпатии, чреватой необычными переменами настроения. В один миг она говорила, например:
– Я никогда не устану от этого, от всех наших приключений на космических ветрах, от ревущих приливов космоса!
А в следующий:
– Нам всем внутрь залили «Блэк Харт», Антуан.
Она отказывалась открыть, что ее так испугало на Нью-Венуспорте.
Толстяк Антуан обнаружил ее в миле от «Мотеля Делёз»: скорчившись, она дрожала в конце цепочки следов босых ног на твердом сыром песке. Через час занялась бы заря. Она потеряла сумочку и одну из лучших пар обуви. Лицо и руки были холодные и соленые. Застигнутый непонятным чувством, он попытался ее обнять. Но хотя Ирэн выглядела так, словно ей срочно требовалась помощь от кого бы то ни было, она лишь отпрянула.
– Антуан, нет, – сказала она.
На борту «Новы Свинг» она вроде бы пришла в себя. Но даже в безопасности пустоты не могла спать. На пляже, где ее нашел Антуан, Ирэн пыталась представить себе цирк мадам Шэн прежних дней: музыку, чужацкие шоу, марципаны, белые платья, рассвет на середине представления. Люди смеялись и трахались на том самом месте, где стояла Ирэн! Но у нее не шли из головы загадки ЗАЛА ЗВЕЗДНОГО СВЕТА: она вспоминала, как взглянула в комнату, где три призрачные фигуры в белых панамах, Харч Коки, Мистер Свобода и Святой, бросали кости; и когда ее чудесный теплый возлюбленный нашел Ирэн, у нее шея затекла в попытках отвернуться как можно дальше от этого угнетающего места.
– Меняешь игру – удача уходит, – говорила она Лив Хюле, – только в это я по жизни и верю.
Прошлое ушло. Лишь настоящее способно изменить будущее, а будущее, в свой черед, всегда открыто для бизнеса; так всегда считала Ирэн.
– Но, Лив, я теперь любую перемену настроения воспринимаю как мошенничество против себя самой!
Теперь она пришла к выводу, что долговременная привязанность, коей сопутствуют опустошение и тоска, выматывает не слабее кратковременной, когда каждую неделю приходится забывать всех, кого знала. Она сказала, что сильно устала. Она хотела домой. Возможно, ей стало бы лучше, сумей они наведаться к ней домой.
Лив Хюла ответила, что попробует ей в этом помочь.
Аренда Перкинса IV, у местных – Нью-Мидленд, была сельскохозяйственным миром: тут выращивали свеклу, картошку и круглый год, в теплицах под пленкой, местную разновидность кабачка. Нью-мидлендцы работали на иномирцев. На главном континенте имелось несколько свободных экономических зон, где резали на аморфный металл старые корпуса и собирали прецизионную автоматику; каждый анклав обслуживался городком с населением от пятидесяти до семидесяти пяти тысяч душ, где дважды в год проводились соцопросы, выявлявшие неизменно высокую частоту обсессивно-компульсивных расстройств и приверженность к идеологической разновидности Janteloven. Единственным альтернативным источником заработка на Нью-Мидленде оставалась добыча металлов на поезде-призраке.
Эта цепочка заброшенных инопланетных кораблей, каждый от километра до тридцати в длину, висела нос ко хвосту на кометной орбите, на полдороге к ближайшей звезде. Корпуса их были как скорлупки неведомых плодов, однообразно серые и пыльные. Кому бы ни принадлежали корабли изначально, владельцы припарковали их тут и забросили еще до появления белковой жизни на Земле. Корабли попадались тут самых различных, как у астероидов, очертаний: вроде картофелин, гантелей или дырявых пуль со смещенным центром тяжести. Внутренние же пространства, по контрасту, были подобны коридорам подводных лодок и дезориентирующе сверкали, безукоризненно чистые и пустые, словно тут никогда не ступала ничья конечность. То и дело компоненты поезда отваливались и падали в местное солнце или газовый гигант. Ньюмидлендцы использовали их как обычный ресурс. Было совершенно непонятно, для чего эти корабли нужны, как они сюда попали и есть ли способ их запустить. Поэтому люди их разрезали, переплавляли на металл и продавали через субконтракторов какой-то компании Ядра. Так и работала местная экономика. Простой и примитивный метод. Целых кораблей уже не осталось. Использованные кружились в непредсказуемо изменчивых облаках мусора и гари, а металлы, которым не нашлось применения или даже понимания, образовывали бессмысленные внутритучевые структуры, скрепляемые отработанными продуктами техпроцессов автоматических плавилен. Над цепочкой громоздились промышленные аркологии и футуристические обитаемые пузыри – заводы и очистные сооружения, сортировочные линии, корабельные доки, работавшие от рассвета до заката.
Лив Хюла скользнула в систему, держась высоко над плоскостью эклиптики, чтобы укрыться среди мусора. Увиденное изменило ее планы.
– Антуан, а глянь-ка сюда.
– Чего там?
– Тут кто-то сражался. Может, полдня назад.
Поезд-призрак сошел с рельсов. Промышленные надстройки сложным облаком газообразных металлов, на манер рудной дробилки поглощавшим все подряд, от плавленого алюминия до глыб, клубились вокруг него. Ударные волны продолжали прокатываться через эту среду, там и сям сжимая ее туманными арками цвета ртути. Маршрутизаторы подвисли под напором сигналов SOS – транспондерных, от скафандров и спасательных шлюпок, радио из продырявленных обитаемых секций, дрожащих голосов полумертвецов, что наполняли каналы связи почти интимной, констатирующей факт паникой. Они говорили то, что всегда твердят мертвые:
– Тут никого, кроме меня.
В одно мгновение пытались разобраться в проблеме, взять себя в руки, в следующее поддавались панике и начинали молить о помощи. Призрачным кораблям пришлось не лучше: их смело с орбиты и распороло, закружило в пустоте акварельными иллюстрациями спирали Фибоначчи. Некоторые, более крупные, после залпов высокоточного оружия получили импульс и летели в пустоту по любопытным траекториям. Отдельные фрагменты, диаметром от пятидесяти метров, уже падали на Нью-Мидленд.
Свободные экономические зоны стали последней соломинкой, за которую хватались выжившие. Финг-Фифти, маленький прибрежный город, так хорошо знакомый Ирэн, для начала перекосился после пятидесятимегатонного взрыва на высоте примерно двенадцати километров и на расстоянии около двухсот миль вглубь материка. Небо заливал раскаленный синий свет. Тепловая волна была так яростна, что у людей горели волосы. Изгороди, деревья, дома, легковесные предметы домашней обстановки, опоры ЛЭП и фонарные столбы накренились в одну и ту же сторону. Через полчаса на сушу ворвался океан, подхватил обломки и распределил их по узким долинам вблизи города, нагромоздив все друг на дружку. Когда появилась «Нова Свинг», Финг-Фифти уже не мог считаться городом, но лишь свалкой стройматериалов.
Лив Хюла села в пригороде, и они некоторое время бродили, пока Ирэн не отыскала свой старый дом. Он напоминал кучу разломанных картонных ящиков. Все уравнялось в цене – мертвые животные, завязанные узлами на ветвях, вода, бурлящая на пути к морю сокрытыми от глаза ручьями и собранная в омуты, пластиковые стулья. Тысячи обломков керамической плитки у ног, на среднем удалении – выкорчеванные садовые кустарники, разломанные деревянные заборчики, а еще дальше, в любопытной инверсии перспективы, покосившиеся домики, наваленные друг на друга так, что казалось, будто они норовят взлететь. Выше уровня воды на улицах валялись неисчислимые мягкие игрушки. Там и сям вдалеке можно было заметить бредущую фигуру или пса, с энтузиазмом обнюхивающего все подряд, точно с надеждой внезапно воссоединиться с утраченным уютом. Все переплелось. Все провоняло канализацией и морем. Ровной земли нигде не осталось. Непонятно было, что чего сто́ит. Деготный свет исходил словно бы не от солнца, а, размытый в тумане, от самих развалин. Ирэн сидела на тротуаре, оглядываясь. Потом уткнула голову в колени, обхватила руками и заплакала.
– Дорогая, выше нос, – попросила ее Лив. – Я видела все, что тебе только предстоит.
Ирэн вытерла глаза и попыталась рассмеяться.
– В гало и так уже все это видели, – прошептала она.
Взяла Толстяка Антуана за руку и прижала ее тыльной стороной ладони к своей щеке, затем внезапно оттолкнула его. Кожа ее побледнела, выражение стало рассеянным и неразборчивым, словно вымывалось из лица. Все, по чему она скучала в этом городе, исчезло. Впрочем, его и так тут никогда не было. Оно погибло не в этой катастрофе, а годы назад, в ее собственной. Прошлое нереально, но у нее только оно и оставалось: так себя чувствуешь, когда жизнь не задалась. Встав, она одернула юбку.
– Я просто в этот дом зайду, – сказала она.
– Ирэн!
Дом претерпевал сложные трансформации, кренясь в собственный двор. Стекла выбило, и от этого свет в новосозданных комнатах падал непредсказуемо, по новым направлениям. Ирэн нашла непочатую бутылку коктейля и сразу просияла. Начала оттаскивать вещи в центр комнат для изучения.
– Ой, взгляни! – восклицала она, словно с ней были Лив или Антуан. – Ой, взгляни!
Те переглянулись и пожали плечами: не спрашивай меня, мол. Услышали шум ее шагов. Нашли шепчущей что-то себе под нос в разломанном туалете.
– Вы могли бы им помочь, если хотите, – шептала она. – А не желаете ли… – она сверилась с ярлыком на бутылке, – кыштымского кремового? Это класс!
Наконец вынырнув из развалин, Ирэн набрала полную охапку одежды, детских игрушек и посуды.
– А взгляните! – воскликнула она. – Сколько лет, сколько зим!
Девичье платьице в стиле «мой первый сексуальный опыт» традиционного розового оттенка неотении.
– У меня точно такое было.
Лив недоверчиво посмотрела на нее, покачала головой.
– Ирэн, – потребовала она, – а это правда твой старый дом?
– Мог быть, – сказала Ирэн. – Да, вполне мог.
– Потому что, если это не…
– Им это не понадобится, Лив, – сказала Ирэн. – Ты же видела, в каком они состоянии. Ну правда.
Возвращаясь на корабль, она пребывала в приподнятом настроении, но стоило кыштымскому кремовому улетучиться, как снова погрустнела. Разложенные в каюте репрорадио, голограмма Тракта Кефаучи в ложных цветах и коллекция старых железных сковородок для запеканки выглядели не так прикольно, как на месте.
– Шик-блеск-катастрофа, – заключила она. – А вы что думаете?
Антуан ничего не думал. Она вздохнула:
– Антуан, может, мы наконец устали друг от друга?
Антуан не сумел найти ответа и встревожился, но остался стоять очень прямо. Ирэн большим пальцем продырявила швы мягкой игрушки, похожей на таракана, затем обратилась к Антуану резко и неожиданно, спросив, думает ли он, что жизнь имеет какой-то смысл, а если да, то не будет ли так любезен заключить Ирэн в объятия и настойчиво повторять: «Твоя жизнь – та, какой ты ее проживаешь в этом мире».
– Потому что, Антуан, я в этом смысле. Ну, я так думаю.
История – чепуха, считали ребята с Земли.
Ангел Истории, может, и смотрит назад, но поза эта не имеет никакого отношения к буре, несущей его в будущее. Неудивительно, что вид у него такой озадаченный!
Эта философия в последние десятилетия XXI века привела их к полетам наудачу по динаточному пространству, на кораблях из замысловато немудреных материалов, без руля и курса. Они понятия не имели, куда их вынесет первый скачок. После второго – понятия не имели, откуда стартовали. После третьего – понятия не имели, что такое куда.
Проблема оказалась заковыристой, но не неразрешимой. Через десятилетие-другое уравнения Тэта – Кэрно помогли разработать одиннадцатимерный алгоритм, имитирующий поведение акулы на охоте. Галактика была в их власти. Там и сям попадались археологические следы рас, решивших эту задачу раньше: ИИ, божественных лобстеров, народа ящериц из бездны времени. Кривая изучения новой науки была крута и обещала многое. Тут все можно было захапать, обнюхать, захавать. А кожуру выбросить через плечо. Мрачная красота происходящего состояла в том, что перейти к следующей игрушке удавалось прежде, чем предыдущая утратит блеск.
В целом, однако, человечество вскоре поняло, как найти обходной путь, хотя по-прежнему понятия не имело, где он пролегает. Поэтому даже в дни Ирэн-Моны парадигма индивидуального движения сводилась к слепому, хотя и не вполне случайному, блужданию. Прежде чем Ирэн применила к себе пакет Моны и так хорошо в него вжилась, ножки ее коснулись пыли в пятидесяти мирах.
Тринадцати лет от роду, костлявой дылдой, она любила секс, но походка у нее была неуклюжая, а ноги слишком длинные. С волосами поступила так же, как и все остальные в ту пору: покрыла медным лаком и уложила в волнистую прическу, такую сложную, что по ней можно было тестовые сигналы «Радио Вселенной» принимать. Улыбаясь, она показывала десны. Взойдя на борт первой ракеты, никогда больше не оглядывалась. Заработала на билет через Лебедя до Предела Стивенсона. Оттуда перебралась на Сирень и Флаг, Л’Аввентуру, Макки, Лафума RSX. Там ее малость приложило головой о стенку, пришлось годик отдохнуть в компании милого инопланетника с Ты Этого Стоишь. Затем она купила себе пакет, выбрав среди сотен предложенных ей Монро расслабленную версию с черно-белой фотографии Сесиля Битона у отеля «Амбассадор» в 1956-м. Стала ростом пять футов три дюйма, обходительно-жизнерадостна, обзавелась волнистыми светлыми волосами, которые всегда пахли шампунем из перечной мяты и не требовали особо сложного ухода. После этого странствия упростились: внешняя и внутренняя траектории теперь лучше соответствовали друг другу. Она была так счастлива! С Магеллана на О’Дауд, с Пикслета на Оксли; Открытия, Четвертый Порт, Тысяча Грез Стеллависты; с Массива-49 на Мир Меньера; Трегетур, Чаро, Энантиодрома, Вечеринка у Макса, Легкое Гомика, Амбо Дэнс. Американский Поляроид, Американский Дайнер, Американская Кровь-из-Носу; Окси, Крокодил, Уэйтроуз II и Санта-Муэрте. К тому времени ее багаж устаканился: прокладки, четырнадцать пар туфель на высоких каблуках и платье из желтого вискозного шелка в стиле ар-деко, в котором она покинула родной мир и которое никогда больше не носила. Смеялась девушка очень весело. В подпитии принималась объяснять:
– Ну люблю я обувь.
Она за кем угодно следовала недели две, потом бросала и уходила к кому-нибудь еще: так, разменной монеткой, и металась по всему гало и Радиозаливу. Здесь звезды Пляжа обрывались в пустоту, как зависшая ни над чем скала, и здесь же упала она сама, широко улыбаясь и простирая руки навстречу чему угодно.
Если Ирэн просили описать самое любимое воспоминание, она извлекала маленький голокубик длиной около дюйма…
…четыре часа утра в потоках света от странной голубовато-серой неоновой вывески. Хриплый смех. Три с половиной минуты жизни брейк-дансерши. Кто бы ни снимал, ночка там выдалась длинная. Метались тени, камера бесцельно водила объективом из стороны в сторону. Углы съемки выбирались наудачу. Ирэн появлялась в кадре спиной к оператору, утопая ногами в канаве. Было слышно, как она говорит:
– Кинни, убери это! Кинни, ах ты жучара, ну убери это!
Платье Ирэн было наполовину задрано выше талии, а трусики приспущены; она садилась и начинала мочиться, но после двадцати секунд записи медленно выбиралась на дорогу, чтобы выблевать, гладко и обильно, из другого естественного отверстия. В холодном воздухе поднимался пар. Примерно через минуту Ирэн отпускало. Тело еще немного кренилось вперед, а зад выгибался назад, лицо прижималось к дороге, после чего, переменив пару вариантов равновесия, Ирэн оседала в позу эмбриона. Шляпка с нее сваливалась, весело катаясь по дороге туда-сюда. Оператор пытался было проследить за ней, но после нового приступа смеха запись обрывалась.
– Очень сентиментальная запись, знаю-знаю, – говорила она Толстяку Антуану. – Но мне так нравилась эта шляпка. И болеро с маленькими атласными рюшечками. – Такая одежда, пыталась пояснить Ирэн, в большей мере семиотическое явление, чем одежда как таковая. – Семиотика в действии. – Вздохнув, она накрыла его руку своей. – Это был прекрасный мир. И временами, как сейчас, когда мы с тобой сидим в каюте уютного маленького корабля, со всей этой новой отделкой, я продолжаю считать его прекрасным.
Ей во время съемки было так хорошо, что она ни хрена об этом не помнила.
– Да блин, я иногда теряюсь в догадках, я ли это!
Толстяк Антуан извинился за свой хохот.
– У каждого есть право повеселиться, – добавил он. – В наше время жить и так трудно.
Он улыбнулся и накрыл ее руку с кубиком своей.
– Береги его, – сказал он.