29

Эрленд и Элинборг не предупредили о своем визите. Они почти ничего не знали о человеке, с которым намеревались встретиться, только лишь, что его зовут Ханнес и что он когда-то учился в Лейпциге. Мужчина содержал небольшой отель в Сельфоссе и одновременно занимался выращиванием помидоров. Заручившись его адресом, полицейские направились прямиком к нему. Они остановили машину перед одноэтажным домиком, похожим как две капли воды на все другие коттеджи этого городка, за исключением того, что стены уже давно не красили. Со стороны фасада виднелась забетонированная площадка, приготовленная, возможно, под гараж. Кустарник и цветники вокруг дома были приведены в порядок. В зеленой зоне устроены кормушки для птиц.

Хозяин ковырялся в саду, на вид ему было уже за семьдесят. Он возился с косилкой. Машина не хотела заводиться, и старик выбивался из сил, дергая за шнур стартера, который ускользал обратно в дырку, точно змея, как только он отпускал его. Мужчина заметил полицейских, лишь когда они подошли к нему.

— Ну что, техника ни к черту? — посочувствовал Эрленд, устремив взгляд на косилку и втягивая в себя табачный дым. Он закурил сразу же, как только вышел из машины. Всю дорогу Элинборг не позволяла ему этого сделать. С нее было достаточно уже того, что они приехали на автомобиле Эрленда.

Хозяин поднял глаза и по очереди посмотрел на незнакомцев, оказавшихся в его саду. Он был седовлас и седобород. Сквозь поредевшую шевелюру открывался высокий лоб. Над умными и пронзительными карими глазами нависали густые брови. На носу у него сидели очки в толстой оправе, вышедшей из моды уже четверть века назад.

— Вы кто? — спросил он.

— Вас зовут Ханнес? — перебила его Элинборг.

Старик кивнул, но поскольку он не ожидал их визита, смотрел на гостей недоверчиво.

— Вы хотите приобрести помидоры? — поинтересовался он.

— Возможно, — подтвердил Эрленд. — Они хороши? Вот тут у нас Элинборг, большой специалист по этой части.

— Скажите, вы учились в Лейпциге в пятидесятые годы? — прервала Элинборг своего шефа.

Мужчина молча посмотрел на нее, точно не понял смысл вопроса и еще меньше, почему его об этом спрашивают. Элинборг повторила вопрос.

— В чем дело? — заволновался хозяин. — Кто вы такие? Почему вы интересуетесь Лейпцигом?

— Вы отправились туда впервые в 1952 году, верно? — настаивала Элинборг.

— Верно, — удивленно ответил Ханнес. — Почему вы меня спрашиваете об этом?

Элинборг объяснила ему, что полицейское расследование по поводу скелета, обнаруженного в озере Клейварватн, вывело их на след исландских студентов, обучавшихся в Лейпциге после Второй мировой войны. Одна из многочисленных гипотез, выдвинутых в связи с этим делом, добавила она, стараясь не проговориться по поводу русского аппарата прослушивания.

— Я… чем я… собственно… — Ханнес не знал, как ему выразиться. — Каким образом наша учеба в ГДР может быть связана с вашей историей?

— Речь идет не столько о ГДР, сколько о Лейпциге, если быть более точными, — пояснил Эрленд. — Мы собираем сведения о человеке по имени Лотар. Вам что-то говорит это имя? Немец Лотар Вайзер.

Ханнес посмотрел на него с таким изумлением, точно перед ним явилось привидение. Он взглянул на Элинборг, потом вновь уставился на Эрленда.

— Мне нечем вам помочь, — отрезал он.

— Это не займет много времени, — уверил его Эрленд.

— К сожалению, я все забыл, — вздохнул Ханнес. — Прошло так много времени.

— Мы будем очень рады… — начала Элинборг, но Ханнес прервал ее на полуслове.

— Это я буду очень рад, если вы уйдете отсюда, — заявил он. — Думаю, мне нечего вам сказать. Я не могу быть вам полезен. Я уже давно не говорил на тему Лейпцига и не собираюсь поднимать этот вопрос сейчас. Я все забыл и не собираюсь подвергаться полицейским допросам. Вы ничего от меня не добьетесь.

Он снова схватился за шнур стартера и пошевелил что-то в моторе косилки. Эрленд и Элинборг переглянулись.

— Почему вы так реагируете? — спросил Эрленд. — Вы ведь не знаете, о чем мы хотим переговорить с вами.

— Не знаю и знать не желаю. Оставьте меня в покое.

— Речь идет не о допросе, — подключилась Элинборг. — Но если вы будете упорствовать, мы можем вызвать вас в участок. Как вам кажется, так лучше?

— Вы угрожаете мне? — Ханнес оторвался от своей косилки.

— Разве так трудно ответить на несколько вопросов? — недоумевал Эрленд.

— Я не обязан разговаривать с вами против своей воли и не собираюсь этого делать. Так что будьте здоровы!

Элинборг собралась было возразить. Судя по выражению ее лица, она была готова дать хороший нагоняй, но Эрленд схватил ее и повел к машине.

— Если он думает, что ему позволено так себя вести… — начала возмущаться Элинборг, как только они уселись в автомобиль, но Эрленд прервал ее:

— Я хочу попробовать пообщаться с ним, но если ничего не выйдет, тем хуже для него. Придется посылать ему повестку.

Он вышел из машины и снова направился к Ханнесу. Элинборг посмотрела ему вслед. Старику удалось в конце концов завести косилку, и он начал работать. Чтобы обойти Эрленда, вставшего у него на пути, Ханнесу пришлось заглушить мотор.

— Два часа я бился, чтобы завести ее, — возмутился хозяин. — Что все это значит?

— Нам нужно побеседовать с вами, как бы вы к этому ни относились, — спокойно проговорил Эрленд. — Сожалею. Мы можем быстро покончить с этим прямо сейчас, или в противном случае придется присылать за вами машину. Возможно, вы и тогда не захотите ничего рассказывать, и нам придется приехать за вами на следующий день, потом еще через день и так далее, пока вы не станете нашим хорошим знакомым.

— Я не позволю унижать себя!

— Я этого и не хочу, — отозвался Эрленд.

Они стояли напротив друг друга, разделенные косилкой. Никто не хотел уступать. Сидя в машине, Элинборг взирала на эту битву двух петухов и качала головой, приговаривая: «Одно слово — мужики!»

— Отлично, — заключил Эрленд. — До встречи в Рейкьявике.

Он повернулся и пошел в сторону автомобиля. Ханнес зло посмотрел ему вслед.

— Вы составите отчет? — позвал он Эрленда. — После нашего разговора?

— Вы боитесь отчетов? — спросил Эрленд, обернувшись.

— Я прошу, чтобы ничто не указывало на меня. Я не хочу быть упомянутым в бумагах. Не хочу, чтобы там значились мои слова. Чтобы потом за мной следили.

— Никаких проблем, — пообещал Эрленд. — Я с вами полностью согласен.

— Многие годы я не говорил на эту тему, — начал Ханнес. — Мне хотелось все забыть.

— Забыть что? — поинтересовался Эрленд.

— То страшное время, — признался Ханнес. — Я уже давно не слышал имени Лотара. Каким образом он связан со скелетом из озера Клейварватн?

Эрленд устремил на него долгий взгляд, не ответив на вопрос, так что через некоторое время Ханнес кашлянул и предложил полицейским пройти в дом. Эрленд кивнул и помахал Элинборг.

— Моя жена умерла четыре года назад, — сказал Ханнес, открывая дверь.

Он рассказал полицейским, что дети заезжают к нему во время воскресных прогулок по окрестностям и привозят с собой внуков. Если не считать их визитов, жизнь проходит мирно и тихо, и это его устраивает. Полицейские поинтересовались, давно ли он приобрел дом в Сельфоссе. Ханнес ответил, что переселился сюда около двадцати лет назад. До этого он работал инженером в крупном конструкторском бюро по строительству гидроэлектростанций, но потом потерял интерес к инженерному делу, уехал из Рейкьявика, перебрался в этот городишко и очень доволен.

Когда хозяин принес в гостиную кофе, Эрленд спросил про Лейпциг. Ханнес попытался объяснить им, каково было положение студента в этом городе в середине пятидесятых годов. И в первую очередь он рассказал им о нужде, о добровольной трудовой вахте и о разборе завалов. О демонстрациях в День освобождения, об Ульбрихте и об обязательном участии в политзанятиях. Ханнес вспомнил о спорах, вспыхивавших в исландском землячестве по поводу социализма, свидетелями строительства которого они оказались. Он рассказал об оппозиционном движении и о коммунистическом «Союзе свободной немецкой молодежи», о советской власти и плановой экономике, о колхозах и, наконец, о тотальной слежке и доносительстве, которые обеспечивали молчание и отсутствие какой бы то ни было критики. Он поведал им о дружбе, сплотившей исландскую компанию, и об обсуждавшихся внутри нее идеалах социализма, который они считали единственно действенным ответом капитализму.

— Не думаю, что идея изжита, — произнес Ханнес, точно с ним кто-то спорил. — По-моему, социализм еще покажет себя, но, возможно, в какой-то другой форме, чем та, что мы знали. Социализм позволяет нам выжить при капитализме.

— Вы все еще считаете себя социалистом? — спросил Эрленд.

— Я всегда им оставался, — ответил Ханнес. — Социализм не имеет ничего общего с той неприкрытой злобой, в которую вылилась сталинская диктатура или уродливые режимы, процветавшие в странах Восточной Европы.

— Но разве не все принимали участие в славословии и лжи? — возразил Эрленд.

— Не могу сказать, — ответил Ханнес. — Я устранился от всего этого, понаблюдав за тем, как социализм развивается в ГДР. Меня ведь на самом деле выслали из страны за то, что я оказался недостаточно послушным. Не захотел влезать с головой в систему шпионажа и доносительства, которую они создали и красиво называли «гражданской бдительностью». По их мнению, это нормально, когда ребенок доносит на своих родителей и сообщает, что они уклоняются от партийной линии. Тут нет ничего похожего на социализм. Это страх потерять власть. То, что в конце концов и произошло.

— Что вы имеете в виду под словами «влезать с головой»? — уточнил Эрленд.

— Они хотели, чтобы я следил за своими университетскими товарищами, исландцами. Я отказался. Мне стало противно от всего того, что я там видел и слышал. Я перестал ходить на занятия по политинформации. Начал критиковать систему. Естественно, не в открытую, никто не осмеливался говорить о таких вещах во всеуслышание. Люди обсуждали болячки общества в тесном кругу единомышленников. В городе действовали оппозиционные ячейки молодежи, проводившие свои собрания тайком. Я познакомился с их участниками. Так вы нашли Лотара на дне озера Клейварватн?

— Нет, — ответил Эрленд. — Точнее, мы не знаем, кто это.

— Кто просил вас шпионить за вашими товарищами? — вступила в разговор Элинборг. — Кто это был?

— К примеру, Лотар Вайзер, — ответил Ханнес.

— Почему именно он? — настаивала Элинборг. — Вам известно?

— Он вроде как учился в университете, но ничего в действительности не делал, приходил и уходил, когда ему вздумается. Лотар бегло говорил по-исландски, и люди полагали, что он ошивается в университете по прямому заданию партии или молодежной организации, что значило одно и то же. Совершенно точно одной из его задач было следить за студентами и привлекать их к сотрудничеству.

— Какому сотрудничеству? — допытывалась Элинборг.

— Естественно, тут был широкий выбор, — ответил Ханнес. — Если кто-то знал, что его товарищ слушает западные голоса, об этом следовало известить «Союз свободной немецкой молодежи». Если кто-либо говорил, что не хочет идти на разбор завалов или другие «добровольные» работы, требовалось донести об этом куда нужно. Были и более серьезные случаи, как, например, антисоциалистические высказывания. Когда кто-либо не являлся на демонстрацию в День освобождения, это воспринималось как признак оппозиционности, а не просто лень. Так же и в случае, если люди не приходили на совершенно бесполезные собрания «Союза молодежи», чтобы участвовать в прославлении социалистических достижений. За всем этим внимательно следили, и Лотар был одним из тех, кто занимался общественным контролем. Нас подталкивали к стукачеству. Собственно, если кто-то никогда ни на кого не доносил, одно это воспринималось как враждебность.

— Может так быть, что Лотар просил и других исландцев сотрудничать с ним? — поинтересовался Эрленд. — Ведь он мог склонять к доносительству и ваших товарищей?

— Нет никаких сомнений в том, что он именно так и делал, — ответил Ханнес. — Вполне допускаю, что он испробовал свои методы со всеми по очереди.

— И?

— И ничего.

— Предусматривалось ли какое-нибудь специальное вознаграждение за подобное сотрудничество, или все дело было в идейной убежденности, когда речь шла о слежке за близкими? — спросила Элинборг.

— Существовали разнообразные формы поощрения для тех, кто был готов идти на поводу у власти. Иногда плохой, однако верный партийной линии студент получал более высокую стипендию, чем талантливый учащийся с лучшими оценками, но не принимавший активного участия в политической жизни. Такова была система. Когда неблагонадежного студента отчисляли из университета, что в конце концов произошло, например, со мной, было важно, чтобы сокурсники выказали свое отношение перед членами партии и определили таким образом свою позицию. Осудив нарушителя, они демонстрировали свою приверженность генеральной линии, как это называлось. «Союз свободной немецкой молодежи» следил за поддержанием должной дисциплины. Это была единственная официально разрешенная молодежная организация, и она обладала значительной властью. Если кто-то не вступал в «Союз», на него косо смотрели. Осуждалось и непосещение собраний.

— Вы обмолвились, что оппозиция все же существовала, — напомнил Эрленд.

— Не знаю, насколько оправданно называть тех людей оппозиционерами, — начал Ханнес. — По большей части речь шла о молодых людях, собиравшихся вместе, чтобы послушать западные передачи, поговорить об Элвисе и Западном Берлине, куда многие уезжали, и даже поспорить о религии, к которой относились с большим пиететом. Ну конечно, существовали и настоящие оппозиционеры, намеревавшиеся бороться за изменение существующего строя, свободу слова и печати. С ними обращались особенно жестоко.

— Вы сказали, что Лотар Вайзер пытался склонить вас к доносительству. Существовали ли другие люди, подобные ему? — спросил Эрленд.

— Да, само собой, — ответил Ханнес. — То общество было построено на соглядатайстве как в университетской среде, так и среди обывателей. Народ был запуган. Истинные приверженцы принимали добровольное участие во всем этом, сомневающиеся пытались держаться в стороне и жить в молчаливом согласии, но мне кажется, что многие считали происходящее противоречащим всем основным принципам социализма.

— Как по-вашему, возможно ли представить, что кто-то из исландцев согласился работать на Лотара?

— Зачем вы хотите это знать? — насторожился Ханнес.

— Нам нужно выяснить, состоял ли этот немец в контакте с кем-нибудь из исландцев, когда в шестидесятые годы находился на территории нашей страны в качестве консультанта по вопросам торговли, — ответил Эрленд. — Это одна из рабочих гипотез. Слежка за гражданами вовсе не входит в наши планы, мы просто собираем данные в связи с найденным в озере скелетом.

Ханнес перевел взгляд с одного полицейского на другого.

— Я не знаю ни одного исландца, кому пришлась бы по душе та система, разве что Эмилю, — проговорил он. — Думаю, он вел двойную игру. То же самое я сказал и Томасу, когда у нас с ним в свое время зашел об этом разговор. Уже после возвращения из Лейпцига. Он пришел ко мне домой и задал тот же самый вопрос.

— Томас? — переспросил Эрленд. Он вспомнил это имя в списке студентов, обучавшихся в ГДР. — Вы поддерживаете связь со своими лейпцигскими товарищами?

— Нет, никакой особой связи я не поддерживаю, да и раньше не очень-то с ними общался, — ответил Ханнес. — С Томасом меня объединяет только то, что нас обоих выгнали из университета. Мы так и не завершили образование. Ему пришлось уехать из Лейпцига. Он разыскал меня по возвращении в Исландию и рассказал о том, что произошло с его подругой, венгеркой по имени Илона. Я был с ней знаком. Она, мягко говоря, не очень-то одобряла политику партии. Илона происходила из совсем другой среды. В каком-то смысле в Венгрии царила более свободная атмосфера. Молодежь высказывалась против советской власти, придавившей всю Восточную Европу.

— Почему Томас пришел к вам рассказывать о своей подруге? — поинтересовался Эрленд.

— Он оказался совершенно сломленным, когда явился ко мне, — объяснил Ханнес. — Тень самого себя. Я запомнил его уверенным в себе, самодостаточным человеком, приверженцем социалистических идей. Он был готов сражаться за свои идеалы. Происходил из рабочей семьи с давними социалистическими убеждениями.

— Почему он «сломался»?

— Потому что его подруга исчезла, — проговорил Ханнес. — Илону арестовали в Лейпциге, и никто ее больше не видел. После этого Томас впал в глубокую депрессию. Он сообщил мне, что на момент задержания она была беременна. У него стояли слезы на глазах, когда он говорил мне об этом.

— Томас еще приезжал к вам? — спросил Эрленд.

— На самом деле странным было уже то, что он разыскал меня после стольких лет, чтобы снова разворошить рану. Люди стараются забыть такие вещи, но, как оказалось, Томас ничего не забыл. Он помнил все. Каждую мелочь, точно все произошло только вчера.

— Что же он хотел? — задала свой вопрос Элинборг.

— Он спрашивал об Эмиле, — ответил Ханнес. — Работал ли тот на Лотара, была ли между ними какая-то более тесная связь. Не знаю, почему Томас спрашивал меня об этом, но я сказал ему, что Эмиль прилагал много сил к тому, чтобы быть у Лотара на хорошем счету.

— А доказательства? — спросила Элинборг.

— Эмиль был слабым студентом. В действительности ему нечего было делать в университете, но он слыл честным социалистом. Все, о чем мы говорили, передавалось напрямую Лотару, а уж Лотар способствовал тому, чтобы Эмилю платили достойную стипендию и ставили хорошие оценки. Томас состоял в дружеских отношениях с Эмилем.

— Почему вы делаете такие выводы? — остановил его Эрленд.

— Один из профессоров по инженерному делу поделился этим со мной, когда мы прощались после моего отчисления. Он сожалел, что мне не удалось закончить обучение, и сообщил, что все преподаватели в курсе этого фарса. Профессора не были в восторге от студентов, подобных Эмилю, но ничего не могли поделать. Люди типа Лотара тоже не вызывали в них энтузиазма. Тот профессор пошутил, что Эмиль, должно быть, очень ценен для Лотара, раз немец ходит просить за него в ректорат, несмотря на то что вряд ли сыщется более слабый студент. Все шло через «Союз свободной немецкой молодежи», но Лотар имел существенное влияние на принятие решений.

Ханнес замолчал.

— Эмиль был самым идейным из нас, — проговорил он наконец. — Самым твердолобым коммунистом и сталинистом.

— Почему… — начал было Эрленд, но Ханнес прервал его, думая о чем-то своем, наверное, о Лейпциге и проведенных там годах своей молодости.

— Мы оказались беспомощны перед той системой, — произнес он, устремив взгляд в пространство. — Мы познали тотальную диктатуру партии, страх и унижение. Некоторые по возвращении домой пытались донести свои впечатления до сведения партии, но безрезультатно. Я всегда считал, что восточногерманский социализм оказался в каком-то смысле продолжением нацизма. Конечно, народ находился под пятой у Советов, но у меня довольно быстро возникло ощущение, что тамошний социализм — другая сторона фашизма.