16

В глубине кабинета стоял громадный письменный стол, сбоку длинный стол для заседаний под зеленым сукном.

Группа людей рассматривала у стены большой красочный план. Желчный, лысый человечек водил но нему указкой, сердито говорил:

– Таким образом, план застройки района может быть осуществлен в двух вариантах. Вариант первый, – он провел по плану указкой, – осевая линия застройки пройдет по набережной реки, с некоторым спрямлением ее русла, в пределах отметок 186—189...

Кто в этой группе Стручков? Докладчик?

От группы отделился суховатый, подтянутый гражданин лет пятидесяти, пошел к письменному столу и сделал мне знак следовать за ним.

Я последовал.

Докладчик бросил на меня раздраженный взгляд – я оторвал Стручкова – и продолжал что-то бормотать. Что именно, я уже не слышал.

– Что у вас? – спросил Стручков.

– Я из Корюкова, из дорожно-строительного участка... – начал я.

– Вы же сказали из ПРБ-96? – перебил меня Стручков.

– Это не я из ПРБ, это солдат из ПРБ.

– Какой солдат?

Черт возьми! Он все время меня перебивает, не дает связно изложить.

– Солдат, которого мы нашли при дороге.

Стручков смотрел на меня как на сумасшедшего.

– Кто он такой, этот солдат?

– В том-то и дело, что никто не знает, кто он такой.

– Послушайте, – сказал Стручков, – вы сказали, что вы родственник одного из работников ПРБ, вы назвали свою фамилию...

– Крашенинников, – подсказал я.

– Вот именно – Крашенинников. Теперь скажите толком: зачем вы ко мне пришли? – Он поднял голову и сказал людям у стены: – Товарищи, я сейчас освобожусь.

И опять воззрился на меня, ожидая ответа.

Вместо ответа я вынул фотографию солдат и положил ее перед ним.

Он наклонился, рассмотрел фотографию, потом как-то странно посмотрел на меня, опять склонился к фотографии, перевернул, прочитал надпись: «Будем помнить ПРБ-96», снова посмотрел на меня:

– Откуда вы приехали?

– Из города Корюкова.

– Корюков... – задумчиво проговорил Стручков. – Помню такой город. Мы стояли возле него летом сорок второго года, ушли оттуда в сентябре.

– Вот именно, – подхватил я, – именно в сентябре сорок второго года.

Дело начинало, кажется, проясняться.

Стручков снова рассмотрел фотографию, потом обратился к своим инженерам:

– Товарищи! Скоро обед, прервемся.

– Ростислав Корнеевич, – плачущим голосом возразил маленький докладчик, – мы должны сегодня принять решение.

– Примем, – пообещал Стручков.

Я сидел в кресле у письменного стола.

Стручков стоял у окна, думал. Вспоминал, что ли, этих солдат?

Он вернулся к столу, сел, снова посмотрел фотографию, потом посмотрел на меня и медленно, подбирая и обдумывая каждое слово: сказал:

– Война сложна: люди гибнут, пропадают без вести, попадают в плен – мы не всегда знаем, при каких обстоятельствах это произошло, свидетелей может не быть, или они могли тоже погибнуть, пропасть без вести, попасть в плен. И потому, когда перед нами голые факты, мы можем судить только по этим фактам, по их логической связи.

К чему он разводит такую антимонию? Я и без него знаю, что война – штука сложная. Никогда не думал, что министры так многоречивы.

Зазвонил телефон. Стручков поднял трубку и, не ответив, положил ее обратно на рычаг. Придает нашему разговору особенное значение.

Меня это заинтриговало.

– Итак, – продолжал Стручков, – в таких случаях мы опираемся только на факты. На факты мы вынуждены были опираться и в данном конкретном случае. Эти люди пригнали машины в ремонт. Я их отпустил на один день в город. Они не вернулись ни к нам, ни в свою часть, мы их не нашли и в городе.

Я начинал понимать, к какой мысли старается он меня подвести своими туманными рассуждениями.

– Правда, – продолжал Стручков, – тогда прорвались немцы. Мы снялись по тревоге и двинулись в направлении города Корюкова, то есть туда, куда они ушли. Но ни по дороге в Корюков, ни в самом Корюкове их не встретили: они исчезли. После передислокации на новое место нас запрашивал автобат о судьбе этих шоферов, мы запрашивали комендатуру, но никаких следов их не обнаружили. Они могли попасть в какие-то исключительные обстоятельства – война, прорыв немцев; обвинять их у меня нет оснований, хотя и защищать их тоже не могу. Дело это давнее, забытое, тебя оно никак не может касаться. А кто из них твой родственник?

– Никто. Тут нет моих родственников.

– Ты же сказал – родственник?!

– Вы меня не поняли. У меня в Корюкове родственники, дедушка у меня в Корюкове.

– А откуда у тебя фотография?

– Из школы. Знаете, школьники разыскивают. Следопыты. Штаб «Дорогой славы отцов».

Стручков облегченно вздохнул.

– А я понял так, что ты родственник одного из этих солдат... Тогда другое дело... Какая там «Дорога славы отцов»... Я помню этого старшину. Такой был щеголь в хромовых сапогах. От работы отлынивал, канючил, в город отпросился. Я отпустил на один день, а они не вернулись и до города даже не дошли. Устроился, наверно, у какой-нибудь молодки, а тут немцы...

– Вы не помните его фамилии? – спросил я.

Стручков пожал плечами:

– Через ПРБ проходили сотни людей, долго не задерживались: пригонят машины, поработают несколько дней и уезжают. Я вообще ничьих фамилий не знал, а этих тем более – они и часа не работали. И видел я одного старшину. А как попала в школу фотография?

Теперь настала моя очередь подбирать слова. То, что я ему сейчас сообщу, будет для него гораздо неожиданнее того, что он сообщил мне.

– Видите ли, – сказал я, – один из этих солдат, по-видимому, старшина... – Я поднял глаза на Стручкова, он с интересом слушал меня. – По-видимому, старшина, – повторил я, – разгромил немецкий штаб, закидал его гранатами, вывел из строя большое количество техники и живой силы противника. – Это уж я прибавил от себя. – Немцы его убили. Похоронили его наши женщины, они и нашли у него эту фотографию.

Стручков сидел с замкнутым, бесстрастным лицом. Мой рассказ, видимо, его поразил.

Секретарша внесла на подносе чай. Но, остановленная взглядом Стручкова, попятилась обратно и исчезла за дверью вместе с подносом.

– При строительстве дороги мы наткнулись на его могилу, – продолжал я. – Мы ее перенесли, поставили обелиск, но фамилии солдата не знаем. Где его родные, знают ли, как он погиб, – ничего это не известно. Может быть, им сообщили, что он дезертир?

Я не хотел огорчать Стручкова, как и он не хотел огорчать меня. Но все же ужасно обидно за солдата.

Стручков опять отошел к окну, постоял там, подумал, вернулся к столу, снова посмотрел на фотографию, задумчиво, как бы собираясь с мыслями, сказал:

– Осень была хорошая, солнечная, золотая была осень.

Потом, видно, собрался с мыслями и уже твердым голосом продолжал:

– Архивы ПРБ сохранились; наверно, и архивы автобата, во всяком случае, переписка об исчезновении этих солдат наверняка. Я думаю, можно установить их фамилии. Вы когда уезжаете?

Если я ему скажу, что вовсе не уезжаю, то он не будет торопиться.

– Я уезжаю завтра.

Он покачал головой:

– Надо задержаться дня на два, на три.

– Если это очень нужно, – будто бы нехотя согласился я.

– У вас есть где остановиться? – спросил Стручков.

– Есть.

– А то, пожалуйста, моя квартира в вашем распоряжении.

– Нет, спасибо, у меня тут родственники.

– Ну, смотрите... Фотографию оставьте мне; без нее я не сумею опознать людей.

– Но вы мне ее вернете?

– Конечно. Наведу справки и верну. Позвоните мне послезавтра. Вот мой прямой служебный телефон, а вот домашний.

Он вырвал из большого настольного блокнота лист бумаги, написал оба телефона и протянул мне.

– А когда позвонить?

– Позвоните послезавтра, – ответил Стручков.