В течение двух последующих суток буран то на какое-то время утихал, то разгорался с новой силой. Порой Скотту казалось, что сама планета мстила им за то, что, нарушив табу, они проникли туда, куда еще не ступала нога представителя их цивилизации. Он не знал, как завершилась экспедиция Амундсена, но чувствовал, что весь свой гнев природа почему-то обрушила на его группу, превратив их, опытных исследователей, в полярных заложников, в обреченных.

Просто лежать и целыми днями покорно ждать своей смерти было невыносимо трудно. Поэтому лейтенант и доктор дважды выходили из палатки, чтобы усилить ее крепление, а также поставить на место бамбуковый шест, который служил им санной мачтой, и рядом с ним вогнать в снег лыжные палочки. С одной стороны полярники предпринимали все возможное, чтобы со временем поисковая группа еще издали могла обнаружить их лагерь, а с другой — как-то занимали себя, спасаясь от горьких раздумий и устрашающих ожиданий. Сам капитан Скотт в это время трудился над «Посланием к общественности», ко всему ученому миру.

«Причины катастрофы, — вдумчиво оттачивал он каждую фразу, понимая, что от этого будут зависеть оценки его экспедиции, — не вызваны несуразностями организации похода, а тем, что не везло во всех рисках, к которым приходилось прибегать.

1. Потеря конного транспорта в марте 1911 года заставила меня отправиться в путь позже, чем я планировал, и заставила нас уменьшить количество перевозимых грузов.

2. Непогода во время путешествия к полюсу и особенно длительная буря на 83° южной широты задержала нас.

3. Мягкий снег на нижних подступах к леднику опять-таки снизил нашу скорость.

Мы упорно боролись с этими досадными обстоятельствами и превозмогли их, но это сказалось на уменьшении нашего продовольственного запаса.

Каждая мелочь нашего продовольственного обеспечения, одежда и склады, сооруженные на внутреннем ледниковом щите, а также на протяжении всего этого долгого 700-мильного пути к полюсу и назад, были продуманы в совершенстве. Передовой отряд вернулся бы в прекрасной форме и с излишками продовольствия, если бы, к нашему удивлению, не вышел из строя человек, гибели которого мы могли ожидать менее всего. Ведь Эдгар Эванс считался самым крепким из нас.

По глетчеру Бирдмора в хорошую погоду двигаться нетрудно, но по пути назад у нас не было ни одного по-настоящему хорошего дня; этот факт, в соединении с болезнью товарища, неимоверно усложнил наше и без того трудное положение.

Как я уже говорил в другом месте, мы попали в район ужасно разбитого, испещренного трещинами льда, и Эдгар Эванс получил сотрясение мозга. Он умер своей смертью, но оставил наш отряд в расстройстве, а осень наступила неожиданно быстро.

Однако все перечисленные факты были бы ничем по сравнению с тем сюрпризом, который ждал нас на шельфовом леднике. Я настаиваю на том, что меры, принятые нами для возвращения, были вполне достаточными и что никто не мог ожидать такой температуры и такого состояния поверхности, какие встретились нам в это время года. На Полярном плато, на южной широте 85°–86°, мы имели -29°, -34°. На барьере, на широте 82°, на тысячу футов ниже, у нас было довольно регулярно днем -34°, ночью -44°, при постоянном встречном ветре во время наших дневных переходов.

Эти обстоятельства возникли совершенно неожиданно, и наша катастрофа объясняется внезапным наступлением суровой погоды, которое, казалось бы, не имеет никакого разумного объяснения. Я не думаю, что кому-либо где-либо приходилось переживать такой месяц, который пережили мы. А мы все же справились бы, невзирая на погоду, если бы не болезнь второго нашего товарища, ротмистра Отса, и не нехватка топлива на наших складах, чего я не могу понять. И, наконец, если бы не буря, которая налетела на нас в одиннадцати милях от склада, где мы собирались забрать свои запасы. Действительно, вряд ли можно было ожидать, чтобы еще больше не везло. Это был последний удар.

Мы прибыли на одиннадцатую милю от нашего старого „Однотонного“ лагеря с топливом на одну последнюю еду и с запасом еды на два дня. В течение четырех суток мы не могли оставить палатки — буря выла вокруг нас. Мы ослабли, писать трудно, но лично я не жалею, что решился на это путешествие; оно доказало, что англичане могут переносить невзгоды, помогать друг другу и встречать смерть с таким же величественным мужеством, как когда-то. Мы шли на риск, мы знали, что идем на риск; обстоятельства были против нас, и поэтому у нас нет причин жаловаться. Мы решили до конца делать то, что в наших силах. Но если мы захотели отдать свои жизни за это дело во имя чести своей родины, то я взываю ко всем землякам с просьбой позаботиться о том, чтобы наши близкие были достойно обеспечены. Если бы мы остались в живых, то какую бы я поведал повесть о твёрдости, выносливости и отваге своих товарищей! Мои неровные строки и наши мёртвые тела должны поведать эту повесть.

Я уверен, да, уверен, что наша великая и богатая страна позаботится о том, чтобы наши близкие были должным образом обеспечены. Р. Скотт».

Когда работа над посланием была завершена, Скотт вытер набежавшие на глаза слезы и несколько минут лежал в полном изнеможении, как после непосильного труда, бездумно глядя в едва очерченный просвет между створками палатки.

— Смею предположить, сэр, что вы закончили свое послание, — осмелился взорвать его молчание доктор Уилсон.

— Вы правы, доктор, этот скорбный труд действительно завершен, — подтвердил Скотт, натужно покряхтев перед этим. — Если позволите, джентльмены, я прочту его, рассчитывая при этом не только на вашу благосклонность, но и на критический взгляд со стороны. Сразу же предупреждаю, что в письмах вашим родным, а также в письмах нескольким высокопоставленным флотским и государственным чиновникам я самым доброжелательным образом отозвался о каждом из членов своей экспедиции к полюсу, в том числе и о вас, джентльмены. Однако, с вашего позволения, зачитывать их не стану.

— По вполне понятным причинам, — согласился с ним лейтенант.

«Послание к общественности» они с доктором выслушали в глубочайшем молчании. Они понимали, что в сознании каждого, кто получит возможность ознакомиться с этими строчками, «послание капитана Скотта» будет представать и как отчет экспедиции, и как коллективное предсмертное письмо, и конечно же как их гражданское завещание. Понадобилось несколько минут буранного воя за стенками палатки, чтобы Уилсон обронил:

— Все основательно, сэр. А главное, правдиво. Вряд ли мне удалось бы сочинить нечто подобное, да к тому же в этой саванной палатке.

— Со страниц вашего отчета мы предстаем так же достойно, как и в реальной жизни, действуя в составе вашей полярной экспедиции, — подытожил обсуждение лейтенант Бауэрс.

Остаток этого, как и два последующих дня, они провели во сне или в полудремном молчании. Последние сухарные крохи были съедены, ни грамма топлива для примусов, на которых можно было бы вскипятить чай, а точнее, просто растопить снег, не осталось. Их ослабевшие тела сокрушительно подтачивал голод и неотвратимо убивали гангрена и цинга. Последние таблетки опиума в какой-то степени уменьшали мучительное восприятие боли, но и они уже теряли свою власть над их разумом и психикой.

В течение почти шести суток Скотт не притрагивался к своему дневнику, но сегодня, понимая, что эта запись будет последней, все же достал его из сумки. Понимая, что не в состоянии излагать свои мысли, он отложил тетрадку и с трудом, на четвереньках выбрался из палатки.

«Последний „выход в свет“, чтобы хоть немного прийти в себя, и последняя запись в дневнике — вот то, что ты должен совершить в свой последний, предсмертный день, капитан Скотт», — сказал он себе, упираясь руками в санную поклажу и с огромным трудом приподнимаясь.

Метель постепенно утихала, и на горизонте вырисовывалось нечто похожее на полукруг расплавленного льдами солнца. При такой погоде уже вполне можно было бы сворачивать лагерь и продвигаться дальше на север, к базовому лагерю. Но ни один из них, заложников буйства этой полярной стихии, уже не способен был преодолеть даже полумили.

— Но ведь поздно же! — с отчаянием проговорил начальник экспедиции, обращаясь к холодному бесстрастному светилу и пытаясь потрясать слабеющими непослушными руками. — Да-да, теперь уже слишком поздно! А ведь мы так ждали тебя, — бормотал он, уже теряя сознание и не замечая, что выбравшийся вслед за ним лейтенант Бауэрс из последних сил пытается теперь затащить его назад, в палатку. — Слишком поздно…

Пришел он в себя уже в спальном мешке, в который лейтенант затолкал его с помощью доктора Уилсона, и с ощущением того, что Генри протирает его губы влажным, полурастопленным комком снега.

— Благодарю, лейтенант, — едва слышно проговорил он. — Вы и доктор Уилсон — истинные джентльмены. Просто я должен был вновь увидеть его, это полярное солнце, которое мы так долго мечтали увидеть.

— Вы увидели его, господин капитан. Мы все увидели это наше полярное солнце. Потому что получили право… увидеть его. А за такое право стоит жертвовать даже жизнью.

Опасаясь того, что может вновь потерять сознание, Скотт попросил лейтенанта подать ему дневник и помочь пододвинуться ближе к выходу.

«Четверг, 29 марта, — с трудом выводил он, чувствуя, что каждое слово лишает его силы, выводя на грань обморока. — С 21-го числа свирепствовал непрерывный шторм с WSW и SW. Двадцатого у нас было топлива на две чашки чая на каждого и сухой еды на два дня. Каждый день мы готовы были идти, — ведь до склада всего лишь 11 миль, но не было возможности выйти из палатки, слишком уж сильной была метель. Не думаю, чтобы теперь мы могли еще на что-то надеяться. Выдержим до конца, но мы, конечно, становимся все более слабыми, и конец уже недалек.

Жаль, но не думаю, чтобы я мог еще писать. Р. Скотт».

Все еще держа в руках дневник, капитан обессиленно откинулся на капюшон спального мешка и закрыл глаза. Решив, что начальник экспедиции уснул или потерял сознание, Генри потянулся к тетрадке, чтобы положить ее в сумку, но в последнее мгновение Скотт неожиданно очнулся, попросил приподнять его голову и дрожащей рукой дописал: «Ради Бога, не оставляйте наших близких!»

В ту же минуту в стенку палатки вновь ударил порыв ветра, усиленный зарядом снега. Присмиревшая было вьюга разгоралась теперь с новой силой — вот что он осознал, проваливаясь в блаженное забытье и набожно веря, что наконец-то Господь отворяет перед ним ворота своего райского сада.

Сколько времени он пробыл в этом состоянии, капитан так и не узнал. Зато ясно уловил, что к действительности его возвращает не глас Господний, а приглушенные слова лейтенанта, который сообщал, что прошлой ночью доктор Уилсон умер. Капитан открыл глаза, силясь что-то сказать, но так и не смог. Единственное, что он явственно осознал, что лейтенант тоже умирает. Впрочем, на сей раз обморочный сон Скотта продолжался недолго:

— Когда-то вы сказали, сэр, что полярные ветры задумчиво и задушевно поют голосами своих снежных дюн, — едва слышно, явно слабеющим голосом проговорил Бауэрс, пытаясь одной рукой дотянуться до руки все еще живого капитана Скотта, а другой — до руки упокоившегося доктора Эдварда Уилсона. — Наконец-то я слышу эти голоса. Не пойму только, о чем они поют нам.

Роберт медленно, с большим трудом открыл глаза и попытался повернуть голову так, чтобы в последний раз увидеть лейтенанта. Закрывая их несколько минут назад, капитан был уверен, что Генри уснул таким же вечным полярным сном, каким ночью уснул доктор Уилсон.

— Теперь они уже не просто поют нам, лейтенант, — произнес капитан, медленно распахивая все еще спасительный спальный мешок, чтобы «уйти» вместе с последним из своих спутников, — теперь они нас отпевают. И как же божественно они отпевают нас… в этом величественнейшем, самой природой сотворенном ледяном храме!