Онисим Абрамыч, принимая просителей и докладчиков, был настолько расстроен и сумрачен, что почти никого не слушал, очевидно, думая о другом. Отпустив разных канцеляристов, подписав кое-какие бумаги, отложив две или три в сторону для подписи самой опекунши, он вдруг прекратил прием, объявив его на завтра.

Позвав Феофана, он резко выговорил:

— Ступай к Олимпию Дмитриевичу и скажи, что я желаю его видеть. Пускай он сам ко мне пожалует, или я к нему приду. Понял?

— Понял-с, — отозвался Феофан.

— Да что ты понял? Пойми толком. Никогда я у него не бывал, всегда вызывал к себе. А теперь видишь что! Стало быть, с этого начни: Онисим Абрамыч желает, мол, с вами повидаться, побеседовать и будет у вас. Если же желаете, то пожалуйте наверх. Доложи ему так, чтобы он раскусил. Он — умный, сейчас почует, что ему почуять след.

Феофан отправился в праве крыло дома. В комнатах Олимпия Дмитриевича стоял гул голосов. У него было до десяти человек гостей, из коих только трое из губернского города, остальные же — свои приспешники и прихлебатели.

Лакей доложил о Феофане Платону Михалису, Михалис передал Олимпию. Феофан слышал, как в гостиной раздался гулкий хохот. Чей-то голос воскликнул:

— Начал хвост поджимать!..

Феофану, любившему своего барина, Онисима Абрамыча, стало досадно и обидно.

«Ладно! — подумал он про себя. — И волки хвосты поджимают, а все ж таки они — волки».

Олимпий приказал отвечать, что сам тотчас же будет у Онисима Абрамыча.

Действительно, через несколько минут он уже поднимался наверх. Он нашел Гончего задумчивым и ходящим по своему кабинету из угла в угол медленной походкой человека волнующегося.

Главный управляющий и молодой человек поздоровались и сели молча.

— Побеседуем толком! — вымолвил Гончий. — Дело не спешное, но важное, надо его непременно так ли, сяк ли порешить!

— Знаю, знаю! — отозвался вдруг Олимпий. — И не хочу верить, что вы не можете. А если нельзя, то я и обойдусь…

Гончий на минуту удивился и присмотрелся к его лицу.

— Нет, Олимпий Дмитриевич, вы ошибаетесь! Вы насчет чего-то другого…

— Знаю, — повторил Басанов. — Вы будете говорить, что не можете мне дать три-четыре тысячи на обновление и переделку охотного дома. Не верю я, чтобы у вас таких деньжонок не было. А просто не хотите вы. Считаете, что это моя прихоть. Мне бы хотелось опять завести охоту, какая была при батюшке, а охотный дом чуть не сгнил. Я уже справлялся, посылал разузнавать! Чтобы вновь отделать охотный дом, купить собак в столице или у кого из соседей, и на все другое, разное, нельзя меньше трех тысяч. Впрочем, повторяю, обойдусь своими…

Гончий улыбнулся и вымолвил:

— Ну, а я совсем не об этом хочу с вами потолковать! Мое дело поважнее охотного дома. Что же касается этой вашей затеи, так вот…

Гончий встал и, приотворив дверь, крикнул Феофана и приказал:

— Сходи от меня в коллегию, снеси вот… чтобы сейчас же… Получи и принеси!

Гончий передал Феофану бумажку, на которой черкнул несколько слов. Затем он сел снова и заговорил:

— Вот что, Олимпий Дмитриевич, через месяц братец ваш будет совершеннолетний! Опека снимется!.. Делом этим, стало быть, пора заняться сейчас же. Сдача такого управления, как Высокские заводы, — мудреное дело. И вместо того, чтобы начинать его со дня рождения Аркадия Дмитриевича, я бы желал начать его тотчас. Поэтому мне нужно, чтобы вы мне прямо объяснили, что вы предполагаете делать. Какие ваши намерения?

— Я еще пока, Онисим Абрамыч, — отозвался Олимпий, — ничего особенного не придумал! Да я же один и не могу. Надо в согласии с братцем.

Гончий улыбнулся.

— В согласии с братцем? — повторил он. — Эта задача, еще мудренее, чем сдача дел заводских! У вас, к несчастию, сего, то есть согласия, никогда не бывало.

— Эго точно! — улыбнулся Олимпий и вдруг, нахмурившись, прибавил: — Я в этом не виноват! Он — слабодушный, у него семь пятниц на одной неделе. Я с ним тысячи раз мирился, тысячи раз уговаривал жить в дружбе. И что же из этого вышло? Послушает он меня — согласится, потом послушает другого — иначе рассуждает, а там третий, четвертый прибегут… И что последний кто ему сказал, то и он повторяет. С этакой мельницей какое же согласие может быть? Какой ветер подул, по тому ветру эту мельницу и повернуло.

— Вот по этой причине, — ответил Гончий, — что я считаю вас умным, дельным человеком, у которого одна пятница, а Не семь, я с вами и хочу потолковать! Что вы решите, то и будет.

А что пожелает Аркадий Дмитриевич, будет уже делом второстепенным. Одним словом, я считаю, что все зависит от вас. Итак, прямо скажите мне: при совершеннолетии Аркадия Дмитриевича оставите ли вы меня управляющим вашими заводскими делами так же, как и теперь? Понятное дело, что теперь я над вами главный вместе с Сусанной Юрьевной, а тогда уже вы, два брата, будете главными лицами, я же буду исполнять ваши приказания. Но я хочу теперь же знать, оставите ли вы меня?

Олимпий вдруг видимо смутился. Он собрался что-то сказать, запнулся, потом опять двинул языком, но вымолвил что-то совершенно непонятное. И, наконец, он выговорил резко, будто рассердясь на самого себя.

— Я ничего сказать не могу! Все в согласии с братцем должно…

— Позвольте, оставим согласие братца в стороне! Я у него его согласия в свой черед могу попросить. Вы мне скажите про себя и скажите прямо, честно. Оставите вы меня управителем или нет? Если нет, я сейчас же попрошу, чтобы прислали кого нужно из столицы для наблюдения над сдачей заводского управления. Этого нам больше чем на три месяца хватит. Ну-с, стало, отвечайте прямо: сдавать мне, готовиться к отставке и уходу от дел или нет? Я знаю, что вы — человек правдивый, прямой, и юлить не станете.

Олимпий совершенно насупился, глядел в сторону своими ястребиными глазами и в сотый раз удивил Гончего своим поразительным сходством с дедом Аникитой Ильичом.

— Прямо скажу, Онисим Абрамыч, — заговорил Олимпий сурово. — Мне бы хотелось управлять самому, конечно, вместе с братцем. Управитель главный, конечно, нам нужен. Но рассудите, что вам быть под нашей командой не пристало. Согласия не будет. Вы пятнадцать лет были полным хозяином. Как же вдруг вы будете наши приказания исполнять? Каждое из них будет вам казаться неподходящим, неправильным, а нам будет казаться самым настоящим. Что же тут выйдет? К примеру скажу. Вы вот соорудили плотину около Проволочного завода, стоила она страшных денег. А я бы этого никогда не сделал! Да и все говорят в Высоксе, что стоила она безумных трат, а ни на что не нужна.

Гончий вдруг изменился в лице. Это был главный упрек, который делала ему вся Высокса. Но Гончий сам знал отлично, что сооружение этой плотины было необходимо не для заводов, а для искусного и мнимого увеличения долгов, лежащих на заводах.

Он собрался отвечать, но в эту минуту вошел Феофан и передал ему что-то в бумаге, перевязанной тесемочкой. Гончий развернул. Это были четыре пачки серых билетов — четыре тысячи рублей.

— Вот-с! Для охотного дома! — произнес он, передавая деньги молодому человеку.

Лицо Олимпия прояснилось.

— Кстати, позвольте прибавить… Если бы я был управителем вашим, то дела пошли бы так же, как шли до сих пор. Порядливо и успешно. Едва вы станете совсем независимыми, как в качестве молодых людей оба захотите как можно меньше иметь забот и как можно больше денег. При моем управлении денег вы будете получать вволю. Больше, чем вы думаете. Если вы останетесь с каким-нибудь наемным управителем, ничего не понимающим, вы скоро запутаете все дела, и придет время, когда и четырех тысяч на какую-нибудь затею у вас не будет. Не проще ли было бы жить вам в свое удовольствие, а все заботы поручить человеку, который уже пятнадцать лет к ним привык?

Гончий вопросительно поглядел на Олимпия, ожидая ответа.

Прошло мгновение и показалось ему вечностью.

— Не могу я, Онисим Абрамыч, скажу по совести, — наконец тихо ответил Олимпий. — Оставаясь нашим управителем, вы непременно захотите управлять по-своему, а не по-нашему. И если брату будет это все равно, то мне оно покажется… как бы сказать?.. кажет, обидным. Мне сдается, что всякий дворовый человек, всякий заводской и всякий деревенский мужик будет на меня, своего барина, смотреть, как на какого приживальщика, а не как на барина. Всякий будет знать во всей Высоксе, что если нужно что, дело какое, просьба ли какая, — все зависит от Онисима Абрамыча, а не от господ Олимпия и Аркадия Дмитриевичей! Так жить, воля ваша, нельзя! Опять скажу, если бы вы остались, как желаете, нашим управителем, то с братцем, может быть, вы ладить бы стали, а я с вами никогда не полажу. Мало ли что захочу я сделать, а вы будете противиться. Поверьте, через месяц мы поссоримся, и вы сами уйдете, и мы будем еще пущими врагами. Так не проще ли вам сдать дела и жить в Высоксе, хотя бы даже вот и в доме, и быть нашим советником? В ином деле мы с братцем будем обращаться к вам, а вы будете нам советовать. Каждый раз, что мы с ним в чем не согласимся, вы, третий человек, рассудите.

Наступило молчание, так как Гончий не ответил ни слова, угрюмо задумался и слегка опустил голову.

— Это ваше последнее слово? — выговорил он наконец глухо.

— Да… Что же?.. Я не могу!.. Я прямо правду говорю. Скажите братцу, и он, хоть и мельница, а все-таки, полагаю я, скажет вам то же. Он тоже хочет сам управлять.

— Не можете вы двое, дравшиеся с малолетства, — резко выговорил Гончий, — не можете вместе пироги печь, кашу варить, не только заводами управлять! Одно спасение было бы разделиться, но это…

— Ну, что ж, разделимся!

— Разделитесь?.. Да есть ли хоть один человек разумный, который бы вам сказал, что разделиться можно? Это разрушение и погибель Высокских заводов.

Гончий начал горячо доказывать, что раздел невозможен. Олимпий знал это давно и молчал.

Гончий, вдруг заметив в лице молодого Басанова нетерпеливо-презрительное выражение, сразу смолк, а затем выговорил гордо и холодно:

— Да. Я вижу, что вам хоть кол на голове теши… толку не будет…

— Толк будет, Онисим Абрамович, — резко и недружелюбно отрезал Олимпий, вставая. — Будет толк! Только не тот, который вам желателен. Всяк за себя, а Бог за всех. Вы захотели тесать кол на моей голове, а она оказалась твердой… Тем лучше для меня.

Гончий изумленно поглядел в лицо молодого человека… Олимпий пошел из комнаты, улыбаясь самодовольно и презрительно вместе… Гончий проводил молодого человека до двери и оставшись один, выговорил глухо:

— Ну, погоди же… Аникитово отродье!.. Я тебе себя покажу… Поросенок!.. И как же я этого духу не видал, не заметил, проморгал?..

Олимпий между тем, быстро спустившись вниз, вернулся к себе и, найдя своих гостей, тотчас рассказал свое объяснение с главным управителем.

Михалис первый начал смеяться и подшучивать, а затем и все стали вторить ему.