Часть вторая

Прошел месяц после смерти и похорон, пышных и торжественных, «последнего» Басман-Басанова.

В барском доме стало несколько тише обыкновенного. Исчезновение молодого барина не могло быть заметно, так как все население заводов уже давно не видало больного, лежавшего в постели. Оплакивать горько и печалиться было, собственно, некому, так как Аникита Ильич слишком жалел Высоксу без наследника, чтобы жалеть самого покойника. Сусанна ежедневно поминала своего Алешу в разговорах с Угрюмовой, но все-таки чувствовала известного рода облегчение, что молодой человек унес с собой тайну, разоблачение которой могло повлиять на все ее существование.

Если в доме казалось тише, то причина этому была не смерть молодого Басанова, а нечто совершенно иное… Причиной было недовольство и пасмурное настроение духа нескольких лиц, главных или видных, сообщавшееся и другим второстепенным сожителям.

Аникита Ильич был недоволен, угрюм, раздражителен и беспощаднее, чем когда-либо, в наказаниях провинившихся… Он даже два раза поступил явно несправедливо, по мнению своих подданных, чего прежде не бывало.

Самовластный старик на седьмом десятке лет, после привычки всей своей жизни видеть и считать волю свою законом для всех, вдруг дожил до того, что юное существо, тихое, безвольное, девушка — полуребенок и годами, и разумом, — упорно противилась ему… И средств побороть это сопротивление не было… Ни лаской, ни угрозой нельзя было одолеть глубокого горя и постоянных слез молоденькой Аллы Ильевой.

Разумеется, вскоре после похорон девушка была снова приведена по винтушке своей теткой в апартаменты барина и, несмотря на ее горькие мольбы пощадить, не была пощажена…

Аникита Ильич, судя по долголетнему опыту, убеждал Аллу, что «стерпится — слюбится».

Однако он ошибся. Прошел месяц, и молодая девушка стала предметом всех разговоров, соболезнований и удивления. Никто ничего наверное не знал. Некоторые едва решались подозревать… Большинству же и на ум не приходила правда… Поэтому в разговорах не стеснялись… Заставить всех сразу замолчать простым объявлением о своей прихоти старик, конечно, не хотел… Он гневался, раздражался, не мог одолеть виновной упрямицы, считавшей себя несчастною, и бросился на безвинных…

А говорить постоянно в доме и во двору, охать и ахать об Алле Васильевне было не мудрено. Девушка, прежде постоянно резвившаяся как дитя, прыгавшая и хохотавшая больше всех, заразительно действуя своим детским весельем и на других, теперь ходила как потерянная, и на ней лица не было.

Аллинька плакала и плакала… Слезы рекой текли… Лицо ее одновременно и похудело, и опухло. Если ее бело-розовые щеки осунулись, то глаза, веки и нос некрасиво вздулись… И хорошенькая девушка с таким лицом бросалась в глаза и поражала всякого.

Мать ее на все вопросы отвечала, что у девушки странные головные и зубные боли. Алла утверждала то же самое. Отец ее Василий Васильевич тотчас после похорон стал собираться на богомолье в Киев.

Уже три раза вызывал барин к себе наверх по винтушке тетку, а затем и мать молодой упрямицы, приказывая им ее унять… Женщины винились, просили за нее прощения, но заявляли что с «дурочкой» ничего поделать не могут.

— Будь она умная, да понятливая, — говорила Ильева, — то сама бы рада была. А с этакой взятки гладки. Прикажите ее в монастырь свезти, да хоть в послушницы отдать… Может, и обойдется, смирится.

Но этого, разумеется, сам Басанов не желал…

Благодаря этой хворости, головным и зубным болям Аллы, нашелся на Высоксе человек из видных, который тоже ходил сам не свой и на котором тоже лица не было.

Это было высокское пугало — обер-рунт.

Сначала при виде Змглода с искаженным от неведомой причины лицом все обыватели еще пуще стали избегать его, но затем вскоре убедились, что «Турка» не злобен, не остервенился, а напротив осоловел и «размяк»…

Только удивительное лицо его стало будто звериным, а на деле он чудно подобрел, ко всем ласкается, как злой, но отощавший пес, с голоду хвост поджавший…

Действительно, умный, самоуверенный и беспощадно строгий начальник полиции вдруг преобразился. Он бродил унылый, задумчивый, а дело свое — соглядатайство и доносы барину — бросил почти совсем. Все, что попадало ему на глаза и под руку, за что прежде была бы крутая расправа, его личная или по приказу барина, теперь всем сходило с рук. Когда виновный кидался в ноги обер-рунту и молил:

— Денис Иваныч, не погуби!

Змглод глядел тупо, уныло, не злобно и отвечал глухо:

— Бог с тобой… Только смотри, «самому» не попадись опять…

Разумеется, Ильевы и сама Алла объясняли Змглоду то же самое: хворость. И умный человек, один из умнейших в Высоксе, наивно верил. А страдания обожаемой девушки его смягчили, сделали добрее, потому что озабочивали, даже мучили. Василий Васильевич, чистая душа, но скромнейший человек и в полной зависимости от жены, ушел в Киев грустный и только сказал Змглоду:

— Полагательно, Денис Иваныч, скоро свету преставление…

Глупая старуха Ильева была счастлива, однако поверить кому-либо важное происшествие в их семье, благосклонность барина к ее красавице Алленьке, она считала преждевременным. Сама молодая девушка, умная сердцем, почуяла, что откровенно признаться и объяснить «такое» своему первому другу Змглоду невозможно. Первые дни девушка хотела руки на себя наложить, затем хотела просить Змглода вместе убежать с Высоксы, куда глаза глядят, но, конечно, у нее не хватило духу ни на то, ни на другое.

А это предложение — вместе спастись бегством, которое казалось девушке столь же мудреным, как и самоубийство — было бы радостно принято Змглодом тотчас же. Но глупенькая Алла не знала, чем она давно стала для этого ее «милого Турки».

Если повелитель всей Высоксы с заводами и чуть не полный хозяин всего наместничества был озлобленно придирчив и всех заставил притихнуть настороже и жить «ушки на макушке», то главная личность после него была точно так же угрюма, раздражена и тоже срывала свой гнев на ком могла, за исключением виновного…

Сусанна тоже чуть не в первый раз в жизни была сильно озадачена, но и смущена. Если старик, неограниченно властный, не мог справиться с девушкой-ребенком, то энергичная и смелая «барышня» Высоксы, бесстрашная и, как звали ее, «озорная», не могла справиться с простым крепостным человеком своего дяди, с простым писарем его конторы.

Анька Гончий тоже удивлял всех своим видом, не меньше Аллы, не меньше обер-рунта. Молодой конторщик ходил темнее ночи и проговаривался, что погубит душу свою…

— Если не с собой покончу, то с другим кем!.. — говорил он. — Не себя, так поросенка прикончу. Захрюкает у меня поросенок по-соловьину или зальется соловей по-поросячьи…

Разумеется, слов этих никто не понимал, кроме Санны. Она тревожилась, сердилась, иногда выходила из себя от гнева, грозилась… но добиться не могла ничего.

Молодой конторщик, взятый в любовники зря, очертя голову, в минуту праздной скуки, озорно и необдуманно, начинал ей уже давно надоедать, тяготить своей безумной страстью, порывами дикой ревности и даже угрозами погубить и себя и ее вместе, в случае ее «прихотничества».

Так называл Анька сначала намеки, а затем и заявления Санны, что она легко может охладеть к нему и выбрать себе кого другого.

Умный и энергичный малый всегда был смел до крайности, предприимчив во всем и, подобно ей, тоже «озорной», а любовь «барышни», казалось, перевоспитала его, усилив стократ его качества и недостатки… Будучи смелым всегда, теперь он был готов идти на все без исключения ради или из-за Сусанны… хотя бы на жестокую казнь и смерть. Будучи ревнивым от природы, теперь он изнывал и болел от ревности. Она грызла и душила его!..

Единственный человек, которому Анька из любви всегда слепо повиновался, его отец, Абрам, напрасно старался успокоить и образумить сына, единственного и обожаемого им.

Анька подозревал теперь измену любимой женщины и, забывая, кто она и какая общественная разница между ним и ею, знал, понимал и видел только одно: потребность расправиться, прекратить свои мученья и душевную пытку как бы то ни было… убийством — так убийством!

Горе Аньки свалилось на него сразу… Как неожиданно толкнула его судьба в объятия красавицы-барышни, так же сразу, смаху, судьба отняла у него эту женщину, которую он, человек пылкий и самолюбивый, боготворил, страстно и гордо упиваясь своим чувством, но и своей победой.

И вдруг все рухнуло. Он опять стал для нее конторщиком и крепостным… Угрюмова передала ему приказ барышни ее не беспокоить… Сусанна Юрьевна приказала:

— Сидеть смирно, пока за ним не пошлют, коли вздумается повидать!..

Пока Анька думал, что это простое временное охлаждение, он терпеливо ждал. Но вдруг он убедился, что он замещен, и прихотливо, грубо… Другой на его месте пользуется расположением, а может быть, уже и ласками «барышни», для которой он сам сразу как бы перестал существовать.

Скрываясь теперь от Гончего больше, чем от кого-либо другого, Сусанна и Угрюмова сумели так устроиться, что ему не было никакой возможности узнать, кто был этот счастливый соперник… Два раза Анька среди темноты, вечером, дерзко влезал по столбу на балкон барышни и тщетно глядел через завешенные окна и напрасно прислушивался. Он слышал мужской голос в комнате, где сам бывал недавно запросто, но узнать, кто его заместитель, он не мог. Когда и как появлялся, когда и где выходил этот незнакомец, Анька проведать не мог. Стоять в коридоре настороже у дверей комнат барышни целый вечер или ночь до рассвета он, конечно, не смел. Наконец, однажды Анька узнал, кто его соперник, и пытка от ревности стала еще нестерпимее. Он терял рассудок от бури на душе и, конечно не способный смирно и покорно переносить свое положение отвергнутого, начал чаще и дерзче являться к Угрюмовой, прося, а затем даже и требуя повидать барышню. Но Сусанна не хотела видеть его. Сначала она не принимала его, потому что желала избежать глупого объяснения, а затем при упорстве Аньки она рассердилась и стала отказывать еще упорнее. Наконец, при первой же угрозе молодого малого, переданной Сусанне, она ответила через ту же Угрюмову тоже угрозой — приказать кое-что насчет дерзкого конторщика обер-рунту…

— Коли так, — объявил Гончий наперснице, — то передайте барышне, что я один погибать не хочу… вместе любились, вместе и пропадем пропадом.

Разумеется, эти слова смущали Сусанну, знавшую крутой, непреклонный нрав и предприимчивость своего бывшего любимца.

Вместе с тем однако, хотя она и упорствовала, не раскаивалась в своей жестокости к Аньке… Если бы Гончий взялся иначе и мягче, он снова был бы в милости, так как новый избранник был только забавой и успел ей наскучить, прежде чем она успела окончательно решить вопрос, приблизить ли его к себе… Этот любимец был не высокский житель и не крепостной Басанова, а вновь явившийся вольный человек, выписанный служить по найму.

По воле судьбы Сусанна впервые увидела его и была поражена его красотой на отпевании тела ее Алеши… в то самое мгновение, когда гроб собирались поднять и нести из храма в склеп, певчие спустились с клироса, где были укрыты иконостасом и прошли стать впереди духовенства… В этой веренице человек в двадцать, среди давно знакомых лиц, Санна вдруг увидела незнакомую ей личность. Это был высокий, стройный, светловолосый малый, лет двадцати на вид, с поразительно красивыми задумчивыми глазами… Удивительная тонкость и правильность черт лица, особенное, томное выражение глубоких, темно-синих глаз выделяли молодого малого из кучки певчих и из всей толпы.

После предания тела земле «барышня» тотчас подошла к хору певчих, похвалила их пение за обедней и спросила регента, чей голос свежий, звонкий, сильный покрывал все голоса в «Иже Херувимской»…

Конечно, она это уже знала, сама догадавшись теперь, чей голос слышала.

Регент указал на стройного красавца, сказав, что он — малоросс, ученый певчий, выписанный недавно из Москвы, по имени Тарас Файко…

Барышня похвалила нового певчего, меряя ею хищным взором с головы до пят, но юный хохол глядел на нее или особенно равнодушно и холодно, или же… чересчур простовато…

Не прошло, однако, дней пяти, как он был позван в комнаты «барышни» спеть что-нибудь «божественное» в присутствии барина и молодой барышни Дарьи Аникитишны.

Великолепный тенор, сильный и порядочно обработанный, удивил всех, даже старых девиц Тотолминых, тоже приглашенных слушать.

Сама «барышня» настолько прельстилась голосом Тараса, что вскоре снова раза два приказала позвать его и заставила вечером петь у себя, но уже без гостей… Затем он уже больше вызываем барышней не был и у нее не пел… Однако, его видали мельком в доме и в коридоре, и уже ходил слух, что «старая баловница Анна Фавстовна променяла Аньку на Файку».

Но это было верно наполовину. Сусанна собиралась, колебалась и не решалась… Чем больше и ближе узнавала она Тараса, тем менее был он ей привлекателен, так как отличался невозмутимым спокойствием духа, почти сонливостью.