Мальчик смотрел в открытый гроб. Он сидел на краешке металлического стула, положив ладони на коленки, тесный накрахмаленный воротник ослепительно белой сорочки, да еще затянутый черным галстуком, натирал его тонкую шею. На нем был черный блейзер, который он донашивал за кузеном из Нью—Джерси (этого кузена мальчик, кстати, не видел ни разу в жизни), темные брюки с манжетами в полдюйма, почти полностью закрывавшими купленные в магазине «Бюстер Браун» черные мокасины, надетые на толстые белые носки.

Темные, словно зимние облака, глаза мальчика, не мигая, смотрели на лицо мужчины, лежавшего в гробу. Мальчику лишь три недели назад исполнилось двенадцать лет, и прежде он никогда не видел мертвых. Ему, правда, пришлось побывать на нескольких похоронах вместе со своими родителями, но каждый раз он оказывался на достаточно далеком расстоянии от пропахшего плесенью ритуального зала, гроба и безутешных родственников покойного. Однако сейчас все было иначе. Он не мог избежать созерцания мертвеца и именно по этой причине оказался в первом ряду, между мате–рью и тетей Терезой. Она то и дело обнимала мальчика левой рукой и успокаивающе похлопывала его по середине спины.

На сей раз в гробу лежал не дальний родственник или сосед. Не изредка навещавший дом друг семьи или видный житель города, отдать последние почести которому было обязанностью каждого горожанина. Теперь в гробу лежал его собственный отец.

Зал прощаний был забит людьми. С траурными лицами, утирающие слезы, они занимали семь рядов стульев, выстроившихся по восемь штук в рад. В основном — одетые в черное женщины, прячущие заплаканные глаза под темными вуалями. Вдоль стен, со склоненными головами, выстроились мужчины в неудобных официальных костюмах. Едва слышно перешептываясь, они старались не смотреть на останки человека, знакомого большинству из них с юных лет, когда они еще жили на другом конце света.

Во всех четырех углах комнаты стояли торшеры с лампами низкого напряжения, благодаря чему в помещении царил приличествующий случаю торжественный полумрак. По периметру гроба горели белые церковные свечи, и на потолке плясали отсветы их огней. Пол — от стены до стены — был устлан ковролиновым покрытием с темно–синим узором, изрядно вытоптанным по углам и посередине. Справа от гроба на невысоком столике лежала книга соболезнований и тонкий черный фломастер. Каждый желающий мог оставить здесь прощальную запись.

Мальчику хотелось, чтобы сейчас здесь не было всех этих людей, чтобы он мог проститься с отцом один на один, чтобы вокруг не раздавались эти всхлипы родственников и посторонних. Он хотел прошептать отцу на ухо слова, предназначенные только для него, сказать последнее «прощай».

Мальчик старался не обращать внимания на окружающих. Его взгляд был прикован к восковому лицу отца — красивому при жизни, а теперь казавшемуся неестественным из–за чрезмерного количества посмертного грима, наложенного работниками похоронного бюро. У паренька щипало в носу от тяжелого запаха бальзамирующих жидкостей, которыми те накачали тело, и жирного геля, которыми напомадили волосы покойного. Запах был странный, как после дождя душной ночью. Темный костюм скрывал мускулистый торс отца и три пулевых отверстия, через которые из его тела ушла жизнь. Отверстия, проделанные пулями из пистолета, владелец которого никогда не будет арестован.

Даже в столь юном возрасте мальчик осознавал, в каком закрытом мире он живет. Он знал, что здесь тайны хранятся десятилетиями, что древние обычаи далекой страны в нем главенствуют над законами его новой родины. От обитателей Восточного Бронкса эти обычаи требовали жить под властью каморры — безжалостного крыла неаполитанской мафии. Если большинство итальянцев, включая отца мальчика, приехали сюда в погоне за мечтой, то каморра заявилась следом за ними, чтобы распространить свое правление и на эти территории.

Именно главари каморры решали, кому жить, а кому умереть. Они предлагали мужчинам стабильную работу в контролируемом ими же бизнесе — в вест–сайдских доках, на рынке на 14-й улице, в магазинах, торгующих одеждой, и трех расположенных поблизости аэропортах, а взамен требовали отдавать им в качестве подати чуть ли не половину зарплаты. Один небрежный знак крестного отца — и несогласного с таким положением дел вышвыривали на улицу, не заплатив ни цента. Когда его семья начинала голодать, он обычно соглашался подчиниться криминальному рэкету. Каморра, как правило за деньги, устраивала и одобряла браки, выбирая лучших невест для своих членов, которые жили, не испытывая страха и плюя на нью–йоркскую полицию столь же нагло, как они плевали на власти Неаполя. «Они в состоянии набить любой кошелек, особенно свой собственный, — с неизбывной горечью сказал как–то мальчику один старик. — Вот только набивают они его нашими деньгами. Так было, когда я был в твоем возрасте, и так будет, когда ты доживешь до моих лет».

Отец мальчика был одним из немногих, кто пытался артачиться. Назначенную подать он платил исправно, но в остальном старался избегать любых контактов с гангстерами, которые контролировали улицы Восточного Бронкса.

«Твой отец был гордым человеком, — сказала мальчику его мать в ночь убийства. — Он был хорошим человеком. Что бы тебе про него ни говорили, ты должен всегда помнить: он погиб, как герой».

Мальчик знал, что убийца его отца где–то здесь, и ему не надо было поворачивать голову, чтобы увидеть его в глубине ритуального зала, участливо пожимающего руки родственникам и выслушивающего вежливые приветствия — так, словно он находится на каком–то празднике. Мальчик не знал, чем его отец, не пропустивший ни одного рабочего дня за последние шесть лет, навлек на себя гнев каморры и стал ее мишенью. Однако ему было известно, что ответ на этот вопрос имеется у дона Николо Росси. Он знал дона Росси с детства и однажды даже побывал в роскошном трехэтажном особняке старого гангстера, расположенном прямо напротив кладбища «Вуддон». Он знал, что большая часть денег, поступавшая каморре от рэкета и ростовщичества, оседает в карманах этого человека. Он знал и то, что наказание для людей, которые не могли или не хотели платить, определял сам дон Николо. Дон Николо даже не столько контролировал округу, сколько владел ею и жизнями тех, кто ее населял. Его слово было единственным законом, с которым здесь считались, а выносимые им приговоры были окончательными и не подлежали обсуждению. Именно дон Николо вынес приговор отцу мальчика, после чего того пристрелили и оставили лежать между двумя припаркованными автомобилями у тротуара Уайт—Плейнс–роуд.

Мальчик глубоко вздохнул, поднялся и подошел к гробу отца. Присутствовавшие в зале притихли, а затем и вовсе умолкли, когда он опустился на колени перед гробом, а его лицо оказалось всего в нескольких дюймах от мертвого лица человека, которого он любил. Сложив ладони у груди и склонив голову, Джанкарло Ло Манто молился, а по его щекам текли слезы. А после этой короткой молчаливой молитвы мальчик дал отцу безмолвное обещание: он отомстит за его смерть и за гибель других невинных людей, павших по прихоти преступного дона. Он не знал, как и когда сделает это, но не сомневался: отец будет отомщен! Ло Манто вытащил из нагрудного кармана рубашки сложенную записку и зажал ее в ладони, а затем, склонившись над гробом, сунул ее в карман темно–синего костюма отца. Бросив на мертвого последний взгляд, мальчик нежно поцеловал его в лоб, а затем поднялся с колен и вышел из зала.

Из всех зверей пусть государь уподобится двум: льву и лисе. Лев боится капканов, а лиса — волков, следовательно, надо быть подобным лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть волков.

Николо Макиавелли «Государь»