Обнаружив на корпусе своей драгоценной скрипки (семейной реликвии, изготовленной в Кремоне двумя столетиями ранее) крохотную трещину, профессор Альберто Мацца сразу же понял: починить ее сможет только лучший скрипичный мастер Венеции, а потому немедленно отправился в мастерскую Бруно Тодеско на Калле-делла-Кьеза. Бруно славился умением с помощью стеки и рубанка превращать еловую и кленовую древесину в инструменты, оживавшие при прикосновении смычка к струнам. Он извлекал звуки из мертвого дерева, и не какие-то обычные звуки; его инструменты пели так прекрасно, что не было оркестра от Лондона до Вены, где не звучали бы их голоса.

Когда Альберто вошел в мастерскую Тодеско, тот работал за верстаком – искусник полностью отключился от окружающего мира и даже не заметил прихода нового клиента. Альберто остановился, глядя, как Бруно шлифует резную поверхность еловой заготовки, ласкает ее, точно любовницу. Он отметил неистовую сосредоточенность скрипичного мастера, который всем телом склонялся над будущим инструментом, словно пытался вдохнуть свою душу в дерево, чтобы оно ожило и запело для него. И вдруг у Альберто родилась мысль – ничего подобного прежде не приходило ему в голову. Вот тут перед ним, подумал он, настоящий художник, преданный своему ремеслу. Бруно имел репутацию человека скромных потребностей, предприимчивого и никогда не залезавшего в долги. Синагогу он посещал нерегулярно, но все же появлялся там и непременно почтительно кивал старшим.

Бруно обрабатывал хрупкую заготовку из ели, все еще не зная о посетителе, который внимательно оглядывал мастерскую. Несколько новеньких скрипок были подвешены за головки грифов, на всех уже установлены кобылки и струны – хоть сейчас бери и играй. Под безукоризненно прозрачным стеклом лежали аккуратные ряды коробочек с канифолью, запасных кобылок и комплектов струн. У задней стены мастерской покоились сухие доски в ожидании своей очереди превратиться в инструменты. Повсюду Альберто видел порядок и аккуратность. Он находился в мастерской человека, который не был подвержен пороку небрежности и ценил свои инструменты; человека, для которого явно не было мелочей в жизни. Хотя Бруно не исполнилось еще и сорока, волосы на темени уже поредели, ростом он не вышел, и красавцем его никак нельзя было назвать. Но у него имелось одно важное преимущество.

Он до сих пор ходил в холостяках.

И тут их интересы пересекались. Дочь Альберто Элоиза в тридцать пять лет тоже оставалась свободной. Ни особой красотой, ни уродством она не отличалась, но вот ухажеров у нее не имелось и не предвиделось, и если не предпринять каких-нибудь действий, придется ей умереть старой девой. Предприимчивый Бруно, погруженный в работу, и не подозревал, что над его шеей зависло супружеское лассо. Альберто хотел внуков, но без зятя они появиться не могли.

Бруно в роли зятя был бы самое то.

На свадьбе восемь месяцев спустя Альберто вынес заслуженную кремонскую скрипку, отремонтированную для него Бруно. Он проиграл радостные праздничные мелодии, которым научил его дед несколько десятилетий назад, те же самые мелодии он впоследствии играл трем детям Элоизы и Бруно. Первенца назвали Марко, он пришел в мир с визгом, молотя ножками и кулачками, уже недовольный жизнью. Три года спустя появился Лоренцо; мальчик почти никогда не плакал, а всегда внимательно слушал, поворачивал голову на любой голос, на любой птичий щебет, на любую ноту, сыгранную Альберто. Восемь лет спустя, когда Элоизе исполнилось сорок семь и она уже уверовала, что ее детородный период позади, в мир проскользнула маленькая Пия, чудо-доченька. Альберто жаждал внуков, и он их получил: двух мальчиков и девочку, и все они оказались гораздо красивее, чем он ожидал, – да и откуда им было взяться, ожиданиям, когда он каждый день видел перед собой их ничем не примечательных родителей?

Но из трех детей только Лоренцо демонстрировал признаки музыкального таланта.

В два года он, один раз услышав мелодию, мог ее пропеть – она глубоко врезалась в его память, как канавки в грампластинку. В пять лет он уже мог сыграть услышанную мелодию на маленькой скрипке, сделанной отцом специально для него в мастерской на Калле-делла-Кьеза. Когда Лоренцо в восемь лет упражнялся в своей комнате, прохожие на Калле-дель-Форно останавливались и слушали музыку, доносившуюся из окна. Немногие из них догадывались, что прекрасные звуки извлекает из детской скрипки детская рука. Лоренцо и его дед Альберто часто играли дуэтом, и мелодии, льющиеся из дома, привлекали слушателей даже из Гетто-Веккьо. Некоторых чистые, прекрасные звуки так трогали, что они умывались слезами.

Когда Лоренцо исполнилось шестнадцать, он уже мог играть 24-й каприс Паганини, и Альберто понял: время пришло. Столь сложная в исполнении музыка заслуживала соответствующего инструмента, и Альберто передал свою драгоценную кремонскую скрипку в руки мальчика.

– Но это же твоя скрипка, дедушка, – сказал Лоренцо.

– Теперь она принадлежит тебе. Твоего брата Марко музыка не интересует – только политика. Пия предпочтет провести жизнь в тщетных ожиданиях прекрасного принца. А у тебя есть талант. В твоих руках она запоет. – Он кивнул. – Давай, мальчик, послушаем, как ты на ней играешь.

Лоренцо поднял скрипку к плечу. Несколько мгновений он просто держал ее, словно ожидая, что дерево сольется с его плотью. Скрипка вот уже шесть поколений передавалась старшими членами семьи младшим, и подбородник еще помнил, как упиралась в него челюсть его прадеда. Дерево хранило в себе все мелодии, которые когда-то извлекались из него, и теперь пришло время Лоренцо внести свой вклад в копилку скрипичной памяти.

Мальчик провел смычком по струнам, и мурашки побежали по коже Альберто, когда из лакированного елово-кленового корпуса полилась музыка. Первой Лоренцо сыграл цыганскую мелодию, которую выучил в четырехлетнем возрасте; теперь он исполнял ее медленно, чтобы услышать каждую ноту, заставлявшую петь дерево. Потом он сыграл бодрую сонату Моцарта, следом рондо Бетховена, а закончил Паганини. Альберто видел, как внизу, под окном, собираются люди, поднимают головы к прекрасным звукам.

Когда Лоренцо наконец опустил смычок, стихийная аудитория разразилась аплодисментами.

– Да, – пробормотал Альберто, пораженный игрой внука. – О да, она предназначалась тебе.

– Она?

– У нее же есть имя – Ла Дианора, Чародейка. Так ее назвал мой дед, когда начинал играть. Он утверждал, что она противилась ему на каждом такте, на каждой ноте. Хорошо играть он так и не научился и винил в этом только ее, говорил, она, мол, покоряется лишь тем, кому судьбой предназначено владеть ею. Передав ее мне и услышав звуки, которые мне удалось из нее извлечь, он сказал: «Она всегда предназначалась тебе». И сегодня я говорю те же слова тебе.

Альберто положил руку на плечо Лоренцо:

– Она принадлежит тебе, пока ты не передашь ее своему сыну или внуку. Или дочери. – Альберто улыбнулся. – Храни ее, Лоренцо. Она создана, чтобы пережить еще многих, не только тебя.

– У моей дочери прекрасный слух и великолепная техника игры на виолончели, но, боюсь, ей не хватает упорства и прилежания, – сказал профессор Аугосто Бальбони. – Чтобы выявить лучшие стороны музыканта, нет ничего вернее перспективы публичного выступления. Вероятно, именно такая мотивация ей и нужна.

Он посмотрел на Лоренцо:

– Вот почему я подумал о тебе.

– Ну, мальчик? – обратился Альберто к внуку. – Окажешь моему старому другу маленькую услугу – сыграешь дуэтом с его дочерью?

Лоренцо переводил взгляд с Альберто на профессора, отчаянно пытаясь найти убедительный предлог для отказа. Когда его позвали в гостиную, юноша понятия не имел, зачем там понадобился и почему взрослые не могут попить кофе без него. Мама подала фрукты и печенье, присыпанное сахарной пудрой, – свидетельство ее почтительного отношения к профессору Бальбони, который был коллегой Альберто и преподавал на музыкальном факультете в Ка-Фоскари. Бальбони в сшитом на заказ костюме, со светлой львиной гривой выглядел и впечатляюще, и слегка устрашающе. Если Альберто, казалось, усыхал с каждым годом, то Бальбони все еще пребывал в расцвете мужских сил – он оставался человеком необузданного нрава и не менее необузданного аппетита, смеялся он громко и часто. Во время нередких визитов в дом Альберто голос Бальбони доносился до самой спальни Лоренцо на третьем этаже.

– Дед говорит, ты, возможно, примешь участие в музыкальном конкурсе нынешнего года в Ка-Фоскари, – сказал Бальбони.

– Да, синьор. – Лоренцо скосил глаза на Альберто, который лишь снисходительно улыбнулся внуку. – В прошлом году я не смог участвовать в конкурсе – повредил запястье.

– Но теперь-то с рукой все в порядке?

– Он играет даже лучше, чем прежде, – вставил Альберто. – И еще он теперь не бегает как сумасшедший по этим окаянным лестницам.

– Ну и как ты оцениваешь свои шансы выиграть конкурс?

– Не знаю, синьор, – покачал головой Лоренцо. – В конкурсе участвуют несколько превосходных музыкантов.

– Твой дед говорит, лучше тебя нет.

– Ну, он мой дед, потому так и говорит.

Профессор Бальбони рассмеялся:

– Да, каждый видит гения в своей родне! Но я знаю Альберто больше двадцати лет и ни разу не слышал, чтобы он преувеличивал. – Бальбони шумно отхлебнул кофе, поставил чашку на блюдце. – Тебе сколько? Уже восемнадцать?

– В октябре будет девятнадцать.

– Идеально. Моей Лауре семнадцать.

Лоренцо не был знаком с дочерью профессора и представлял ее себе похожей на отца: ширококостной и шумной, с мясистыми руками и толстыми пальцами, колотящими по грифу виолончели, точно молотки. Он смотрел, как профессор Бальбони берет печенье с блюда, вгрызается в него, оставляя на усах сахарную пудру. Своей громадной рукой Бальбони охватывал не только октаву, но и еще три ноты, явно поэтому он и выбрал рояль. На скрипичном грифе такие толстые пальцы лишь мешали бы друг другу.

– Я вот что тебе предлагаю, Лоренцо, – сказал Бальбони, отирая пудру с усов. – Ты окажешь мне большую услугу, и я не думаю, что это будет для тебя таким уж тяжким бременем. До конкурса еще несколько месяцев, времени достаточно, чтобы подготовить дуэт.

– С вашей дочерью.

– Ты и так собирался участвовать в конкурсе в Ка-Фоскари, так почему бы тебе не соединиться с Лаурой и не выступить в категории дуэта скрипка и виолончель? Я думаю, сыграть вы могли бы опус шестьдесят пять Карла Марии фон Вебера или аранжировку опуса пятьдесят один Бетховена – Рондо номер два. Или ты бы мог выбрать одну из сонат Кампаньоли. На своем высоком уровне ты можешь выбрать что угодно. Конечно, Лауре придется поработать, но именно такой толчок ей и требуется.

– Но я не слышал ее, – сказал Лоренцо. – Я не знаю, удастся ли нам сыграться.

– У вас есть несколько месяцев на репетиции. Наверняка вы оба успеете подготовиться.

Лоренцо представил себе томительные часы, которые придется провести в душной комнате с неуклюжей коровой. Представил, как он исстрадается, слушая вымученные ею ноты и находясь вместе с нею на сцене, когда она возьмется уродовать Бетховена или Вебера. Он наконец понял подоплеку всей затеи. Профессор Бальбони хотел выставить свою дочь в лучшем свете, для чего ей требовался напарник, достаточно опытный, чтобы скрыть ее огрехи. Дед наверняка понимает ситуацию и избавит его от ненужных терзаний.

Но Альберто посмотрел на Лоренцо с обескураживающе спокойной улыбкой, словно они вдвоем уже обсудили дело и все согласовали. Профессор Бальбони был лучшим другом Альберто, а потому Лоренцо, конечно, придется ответить «да».

– Приходи ко мне в среду к четырем часам, – сказал Бальбони. – Лаура будет тебя ждать.

– Но у меня нет нот, о которых вы говорили. Нужно время, чтобы их найти.

– Они есть в моей личной библиотеке, завтра я дам их твоему деду, чтобы ты порепетировал перед приходом. Если же тебе не понравится моя подборка, у меня есть и другие композиции. Вы с Лаурой наверняка на чем-нибудь сойдетесь.

– А если не сойдемся? Если обнаружится, что мы не подходим друг другу как музыканты?

Дед успокоительно улыбнулся ему.

– Пока мы только разговоры разговариваем. Почему бы тебе для начала не познакомиться с девушкой? – предложил он. – А там уже решишь, хочешь ты продолжать или нет.

В следующую среду около четырех часов Лоренцо со скрипкой перешел по мосту в Дорсодуро – район города, облюбованный профессорами и учеными; здания здесь были куда как солиднее, чем его собственный скромный дом в Каннареджо. Он подошел к дому Бальбони на Фондамента-Брагадин и остановился в испуге перед массивной дверью с медной колотушкой в виде львиной головы. За его спиной в канале плескалась вода, проплывали лодки. На мосту Сан-Вио спорили два человека – никак не могли договориться, кому из них платить за поврежденную стену. За разгоряченными голосами он услышал виолончель. Звуки, казалось, отдавались эхом отовсюду одновременно – от кирпича, камня и поверхности воды. Неужели они зарождались в доме профессора Бальбони с его стенами цвета янтаря?

Лоренцо размахнулся медной колотушкой и услышал, как гром удара разнесся по дому. Дверь открылась, и перед ним предстала женщина в одежде горничной, она осмотрела его с ног до головы мрачным взглядом.

– Прошу прощения, но меня пригласили к четырем.

– Вы внук Альберто?

– Да, синьора. Я пришел репетировать с синьориной Бальбони.

Женщина кинула взгляд на футляр его скрипки и коротко кивнула:

– Идемте со мной.

Лоренцо последовал за ней по сумеречному коридору мимо портретов мужчин и женщин, мясистые лица которых подсказывали ему, что он видит членов семьи Бальбони. Юноша чувствовал себя самозванцем в величественном доме, его кожаные туфли поскрипывали на полированном мраморном полу.

– Профессор дома? – робко спросил Лоренцо.

– Скоро придет.

Звуки виолончели становились все громче, казалось, сам воздух резонирует нотами.

– Он велел начинать репетировать без него, – добавила горничная.

– Мы с синьориной Бальбони не представлены.

– Она ждет вас. В представлениях нет нужды.

Горничная открыла двойную дверь, и их, словно сладкий мед, обволокла музыка.

Лаура Бальбони сидела у окна спиной к нему. В ярком солнце виделся только ее силуэт, наклоненная голова, вывернутые вперед плечи, словно обнимающие инструмент. Она играла, не зная, что он слушает, критически оценивает каждую ноту, извлекаемую из виолончели. Техника ее была не идеальна. Он время от времени слышал фальшивую ноту, а шестнадцатые она проигрывала неровно. Но она так яростно ударяла по струнам, ее смычок врезался в них с такой уверенностью, что даже ошибки казались преднамеренными, каждая нота бралась без малейших извинений. В этот момент Лоренцо не волновало, как она выглядит. Пусть у нее ослиная физиономия и коровьи бедра – имеет значение лишь музыка, которую она высекает из струн с такой страстью, что виолончель, кажется, вот-вот воспламенится.

– Синьорина Бальбони, молодой человек пришел, – объявила горничная.

Смычок внезапно замер. Несколько мгновений девушка сидела в прежней позе, словно не желая разрывать объятие. Потом она выпрямилась на стуле, повернулась и посмотрела на него.

– Так-так, – сказала она после паузы. – Вопреки моим предположениям, вы не слишком похожи на гоблина.

– Так вам описал меня ваш отец?

– Папа вообще вас не описывал. Поэтому я и ждала худшего. – Она кивнула горничной. – Спасибо, Альда. Можете закрыть дверь, чтобы мы вам не мешали.

Горничная вышла, и Лоренцо остался наедине с этим странным существом. Он ожидал увидеть краснолицего, с бычьей шеей профессора Бальбони в юбке, а видел девушку необыкновенной красоты. Ее длинные волосы, в которых запутались солнечные лучи, отливали золотом, солнце высветило и более темные волосы под золотыми прядями. Она смотрела прямо на Лоренцо, но он никак не мог понять, какого цвета у нее глаза – голубые или зеленые, и ее взгляд настолько отвлек его, что он не сразу обратил внимание на руки, исполосованные узловатыми старыми шрамами. Потом он все же увидел поврежденную кожу и, хотя быстро перевел взгляд на лицо, потрясения скрыть не сумел. Любая другая девушка с изуродованными кистями покраснела бы, или отвернулась, или скрестила руки, чтобы скрыть увечье. Но Лаура Бальбони ничего такого не сделала. Она держала руки на виду, словно гордясь ими.

– Вы превосходно играете, – сказал он.

– Кажется, вас это удивляет.

– Откровенно говоря, я не знал, чего ожидать.

– И что вам сказал обо мне мой отец?

– Почти ничего. Это, если честно, и вызвало у меня подозрения.

– Вы тоже предполагали увидеть какое-нибудь страшилище?

Он рассмеялся:

– Если откровенно, то да.

– А что вы думаете теперь?

Что он думал? Природа, безусловно, не обделила ее красотой и талантом, но было в ней и какое-то пугающее свойство. Он никогда не встречал девушку столь прямолинейную и под ее пронзительным взглядом не смог найти нужных слов.

– Бог с ним. Можете не отвечать. – Она кивнула на футляр скрипки. – Так вы собираетесь доставать ваш инструмент?

– Вы и в самом деле хотите играть дуэтом?

– Если только вы не предпочли бы заняться со мной чем-нибудь другим.

Лоренцо покраснел и быстро принялся расчехлять скрипку. Он чувствовал: она изучает его, и попытался представить себе, насколько дурное впечатление производит – высокий, тощий, в поношенных туфлях, с потертым воротником. Он не особо тщательно оделся к сегодняшнему визиту, поскольку не имел ни малейшего намерения произвести хорошее впечатление на страшилу Лауру. Но теперь, увидев ее, он горько пожалел, что не надел хорошую рубашку, не вычистил туфли. Он с потерянным видом настроил скрипку и для разогрева пальцев быстро сыграл несколько арпеджио.

– И почему вы согласились? – спросила она.

Он сосредоточенно натирал канифолью смычок.

– Ваш отец решил, что из нас получится отличный дуэт, и я согласился.

– Просто потому, что он вас попросил?

– Он друг и коллега моего деда…

– Значит, вы не могли отказаться. – Она вздохнула. – Вы должны быть со мной откровенны, Лоренцо. Если вам это против шерсти, скажите сейчас. А я скажу папе, что решение принимала я, а не вы.

Он заглянул ей в глаза и больше не смог отвернуться. Да и не хотел.

– Я пришел, чтобы играть, – сказал он. – И я думаю, этим мы и должны теперь заняться.

Она коротко кивнула:

– Тогда, может, начнем с Вебера? Просто чтобы понять, насколько согласуется звучание наших инструментов.

Лаура положила на пюпитр перед собой партитуру. Он не взял свой пюпитр, а потому встал у нее за спиной, чтобы читать страницу через ее плечо. Они находились очень близко друг к другу, и он ощущал ее запах, сладкий, как лепестки розы. Он отметил буфы с кружевными манжетами на коротких рукавах ее блузки, изящную цепочку с крохотным крестиком на шее, чуть выше верхней пуговицы блузки. Он знал, что Бальбони – католики, но при виде крестика, сияющего на ее коже, у него перехватило дыхание.

Прежде чем он успел прижать скрипку подбородком, Лаура проиграла четыре первых такта. Она следовала темповой инструкции «модерато», и вступительные ноты прозвучали сочно и вдумчиво. Пусть и изувеченные уродливыми шрамами, ее руки умели извлекать из виолончели волшебные звуки. Он пытался понять, как она получила ожог. Ребенком свалилась в камин? Вывернула на себя с плиты кастрюлю с кипятком? Если другие девочки носили блузки с длинными рукавами, то Лаура смело демонстрировала свой изъян.

На пятом такте его скрипка подхватила мелодию. Они слились в идеальной гармонии, смешали два голоса в один, который звучал гораздо величественнее, чем просто голоса двух инструментов, сложенные вместе. Фон Вебер хотел бы слышать свое творение именно в таком виде! Но композиция была короткая, и они слишком быстро подошли к последнему такту. И даже когда оба оторвали смычки от струн, последние ноты, казалось, повисли в воздухе жалобным вздохом.

Лаура посмотрела на него, ее губы удивленно приоткрылись.

– Я и не подозревала, что эта пьеса так прекрасна.

– И я тоже, – согласился он, глянув на ноты на ее пюпитре.

– Пожалуйста, давайте сыграем еще раз.

У него за спиной раздалось покашливание. Лоренцо повернулся и увидел горничную Альду – она стояла с подносом с чашками и печеньем. На него она даже не посмотрела – только на Лауру.

– Вы просили чаю, синьорина Бальбони.

– Спасибо, Альда, – сказала Лаура.

– Профессор Бальбони уже должен вернуться.

– Вы же его знаете. Папа не подчиняется никаким расписаниям. Да, Альда, я предполагаю, что за обедом сегодня нас будет трое.

– Трое? – Только теперь горничная удостоила Лоренцо взглядом. – Молодой человек останется на обед?

– Извините, Лоренцо. Я не спросила вас, – сказала Лаура. – Может, у вас другие планы на вечер?

Он перевел взгляд с горничной на девушку и назад, почувствовал, что напряжение в комнате сгущается в нечто плотное и уродливое. Он подумал о матери, которая теперь, наверно, готовит обед. И о золотом крестике на шее Лауры.

– Моя семья ждет меня к обеду. К сожалению, я вынужден отказаться, – сказал он.

Губы Альды скривились в довольной улыбке.

– Значит, обед, как обычно, на двоих, – сказала она и вышла из комнаты.

– Вы так спешите домой? У вас есть время, чтобы сыграть со мной еще пару вещей? – спросила Лаура. – Мой отец предлагал Кампаньоли или Рондо Бетховена. Хотя, должна признаться, и то и другое мне не очень нравится.

– Тогда нам следует выбрать что-нибудь еще.

– Но ничего больше я не готовила.

– А не хотите попробовать какую-нибудь вещь, которую вы не готовили?

– Что вы имеете в виду?

Лоренцо вытащил из бокового кармана скрипичного футляра два листочка с нотами и закрепил их на пюпитре Лауры.

– Вы ведь играете с листа.

– «Ла Дианора», – прочла она, нахмурившись. – Занятное название для мелодии.

Она взяла смычок и с интересом сыграла первый такт.

– Нет-нет, вы играете слишком быстро. Возьмите темп адажио. Если начнете в таком темпе, при переходе на престо никто не заметит разницы.

– Откуда мне это знать? – отрезала она. – Тут нигде не написано «адажио». К тому же я впервые вижу эту композицию.

– Конечно впервые. Я ее сегодня закончил.

Она удивленно моргнула:

– Так вы ее сами сочинили?

– Да.

– А почему назвали «Ла Дианора» – «Чародейка»?

– Так зовут мою скрипку – Ла Дианора. Я все еще переделываю вторую часть – она пока не звучит так, как я хочу, но думаю, что в общем мелодия притягательна. Кроме того, такая аранжировка позволит проявиться обоим нашим инструментам – немалый плюс на конкурсе дуэтов.

– Ах, этот ужасный конкурс! – вздохнула Лаура. – Ну почему все сводится к выяснению, кто лучший, кто первый? Я бы хотела играть просто ради удовольствия.

– А сейчас вы не получаете удовольствия?

Лаура задумалась на секунду, глядя на ноты.

– Да, – сказала она, и голос ее прозвучал удивленно. – Да, получаю. Но конкурс, висящий над нами как дамоклов меч, он все меняет.

– Почему?

– Потому. Сейчас мы просто получаем удовольствие. Тут дело в гордыне. Вы должны знать кое-что обо мне, Лоренцо. Я не люблю проигрывать. Никогда. – Она посмотрела на него. – Если мы будем участвовать в конкурсе, я собираюсь его выиграть.

Каждую среду в течение двух следующих месяцев Лоренцо проходил по мосту в Дорсодуро. В четыре часа он стучал в дверь на Фондамента-Брагадин, и ему открывала горничная, с лица которой не сходило кислое выражение. Они с Лаурой репетировали «Ла Дианору», прерывались на чаепитие с печеньем, иногда к ним присоединялся профессор Бальбони. После они играли, что им нравилось, но к концу непременно возвращались к «Ла Дианоре» – они уже решили играть ее на конкурсе.

Партия виолончели никак не давалась Лауре. Он видел это по ее лицу: глубокие морщины появлялись на лбу, челюсть обретала квадратную форму.

– Еще раз! – требовала она, споткнувшись на трудном пассаже. И после каждой очередной ошибки: – Еще раз! Еще раз!

Неистовость девушки подчас пугала его. Когда после часа борьбы с треклятым пассажем Лауре удавалось наконец сыграть его без запинки, она разражалась довольным смехом. На протяжении одной встречи она могла удивлять, разочаровывать и очаровывать его.

Среда больше не была похожа на другие дни недели. Теперь среды стали для него днями Лауры, когда он входил в ее дом, в ее мир и забывал о своем собственном. Когда он сидел с ней нога к ноге, видел сверкающие капельки пота на ее лице и слышал ее мягкое дыхание при ударах смычком по струнам. Дуэт – нечто гораздо большее, чем совместная игра двух инструментов. Это еще и единение в идеальной гармонии, такое полное слияние мыслей и сердец, что ты точно предвосхищаешь мгновение, когда твой напарник поднимет смычок, отпуская в небытие последнюю ноту.

По мере приближения конкурса музыканты тоже приближались – к совершенству. Лоренцо представлял их двоих на сцене в Ка-Фоскари: в свете прожекторов сверкают их инструменты, платье Лауры стелется по полу вокруг стула. Он воображал себе их безупречную игру и торжествующую улыбку на ее лице. На сцене они с Лаурой возьмутся за руки и будут кланяться и кланяться под аплодисменты публики.

Потом они поднимут инструменты и попрощаются. И все закончится. Больше не будет репетиций, не будет сред с Лаурой.

«Нужно запомнить это мгновение. Когда мы пойдем каждый своим путем, что мне останется от нее? Только воспоминания».

– Бога ради, Лоренцо! – возвращала она его к действительности. – Где сегодня твоя голова?

– Извини. Упустил, в каком мы такте.

– В двадцать шестом. Ты сделал тут что-то странное, и мы потерялись. – Она нахмурилась, глядя на него. – Что-то случилось?

– Ничего. – Он покрутил плечом, помассировал шею. – Просто мы уже несколько часов репетируем.

– Прервемся еще раз на чай?

– Нет, давай дальше.

– Ты торопишься уйти?

Меньше всего хотелось ему уходить от нее, но время уже приближалось к восьми, и с кухни доносился запах ужина.

– Уже поздно. Не хочу стать назойливым гостем.

– Понимаю. – Она вздохнула. – Ну ладно. Я знаю, тебе тяжело сидеть со мной взаперти.

– Прости, что?

– Нам не обязательно нравиться друг другу. Мы просто должны хорошо вместе играть.

– Почему ты думаешь, будто мне не нравится быть с тобой?

– Разве это не очевидно? Я три раза приглашала тебя остаться на ужин. И ты каждый раз отказывался.

– Лаура, ты не понимаешь…

– Что я должна понимать?

– Я считал твои приглашения просто данью вежливости.

– Для вежливости достаточно одного приглашения. А три приглашения явно выходят за рамки обычной вежливости.

– Извини. Я знаю, Альда недовольна, когда я здесь, а я не хочу усложнять обстановку.

– Альда тебе говорила что-нибудь такое?

– Нет. Но я же вижу ее лицо. Вижу, как она смотрит на меня.

– Так ты, значит, умеешь читать мысли. Посмотришь на Альду и точно знаешь, что у нее на уме. И боже мой, она относится к тебе неодобрительно, а потому ты, конечно же, не осмеливаешься принимать мои приглашения. Неужели тебя так легко обескуражить?

Он уставился на нее, уязвленный правдивостью ее слов. Уж Лауру-то так легко не испугаешь. Он никогда не будет таким смелым, как она. Настолько смелым, чтобы носить уродливые шрамы, словно алые флаги. Теперь она бросает ему вызов: сравняйся со мной в смелости, скажи, что у тебя в голове, не думая о последствиях.

Лаура угрюмо отставила виолончель.

– Ты прав, – сказала она. – Уже поздно. Встретимся на следующей неделе.

– Да нет же, мне нравится быть с тобой, Лаура. Если хочешь знать, нет другого места, где мне хотелось бы быть так, как здесь.

– Правда? Я слышу слова настоящего Лоренцо? Или Лоренцо-дипломата, который пытается сказать что-нибудь вежливое, чтобы меня не обидеть?

– Я говорю правду, – тихо сказал он. – Всю неделю я жду среды, жду встречи с тобой. Но я не умею высказывать свои мысли так ловко, как ты. Ты самая смелая девушка, с какими мне доводилось встречаться. – Лоренцо уставился на свои туфли. – Знаю, я слишком робок, такой характер. Все боюсь сказать или сделать что-нибудь не то. Если я и чувствую себя смелым, по-настоящему смелым, то лишь в то время, когда играю на скрипке.

– Ну хорошо. Мы будем играть. – Она взялась за виолончель и смычок. – И может быть, сегодня тебе хватит смелости остаться на ужин.

– Вина. Выпьем еще вина! – сказал профессор Бальбони, наполняя бокалы.

В четвертый или пятый раз? Лоренцо потерял счет, но какое это имело значение? Весь вечер превратился в одну долгую счастливую неразбериху. Под музыку Дюка Эллингтона, лившуюся из фонографа, они ели приготовленный Альдой превосходный суп с мелко нарезанными овощами. После супа Альда подала фегато с картофелем, а завершили пиршество сладкий пирог, фрукты и орешки. Никогда Лоренцо не получал такого удовольствия от еды, которая казалась еще вкуснее благодаря людям, с которыми он ее делил. Лаура сидела напротив, не пряча своих обнаженных рук, и шрамы больше не пугали его. Напротив, шрамы были еще одной причиной восторгаться Лаурой. Они являли ее мужество, ее готовность не прятать от мира свое истинное «я» и не извиняться за него.

Отец Лауры с его дерзкими заявлениями и грубоватым смехом отличался такой же откровенностью. Профессор Бальбони хотел знать мнение гостя обо всем на свете. О джазе. Кого он предпочитает – Луиса Армстронга или Дюка Эллингтона? Играет ли, по его мнению, скрипка какую-нибудь роль в современной музыке?

И вдруг:

– Какие у тебя планы на будущее?

Будущее? Лоренцо почти не видел будущего дальше конкурса через три недели.

– Я хочу поступить в Ка-Фоскари, как мой брат Марко, – ответил он.

– И что ты собираешься изучать?

– Марко посоветовал мне изучать управление. Он сказал, на эту профессию есть спрос.

– Изучать такую скукотищу? – фыркнул профессор Бальбони. – Ты же себя живьем похоронишь. Твое призвание – музыка. Ты ведь уже даешь уроки игры на скрипке?

– Да, синьор, у меня семь учеников, им всем по восемь-девять лет. Отец считает, что мы должны объединить наши дела: я обучаю игре на скрипке, а он обеспечивает моих учеников инструментами. Он хочет, чтобы со временем я занял его место в мастерской, но из меня вряд ли получится хороший скрипичный мастер.

– Ты ведь не столяр, а музыкант. Твой дед понял это, когда ты был еще ребенком. Ты наверняка нашел бы место в оркестре. А может, тебе стоит подумать о загранице, скажем об Америке.

– Об Америке? – Лоренцо рассмеялся. – Ну и фантазии!

– А почему бы не помечтать? Такое вполне вероятно.

– Я не могу оставить семью.

Лоренцо посмотрел на Лауру, сидящую напротив него, и мысленно добавил: «Я не могу оставить ее».

– Я правда считаю, что тебе стоит подумать об эмиграции, Лоренцо. Страна меняется. И меняется очень быстро. – Профессор Бальбони неожиданно понизил голос: – Мы живем в плохие времена. Я говорил с Альберто о других возможностях, о местах, где могла бы обосноваться твоя семья.

– Мой дед никогда не оставит Италию, а отец не бросит дело. У него здесь репутация, верные клиенты.

– Да, его бизнес пока, вероятно, в безопасности. Первоклассные скрипичные мастера не рождаются в одну ночь, и заменить его будет непросто. Но кто знает, что затеет власть завтра? Какие еще декреты выпустит министр внутренних дел?

– Марко твердит то же самое, – кивнул Лоренцо. – Каждый день какие-нибудь новости выводят его из себя.

– Значит, твой брат следит за развитием событий.

– Отец говорит, нам не о чем беспокоиться. Он говорит, эти декреты – политические игры, показуха, а власть никогда не обратится против нас. Мы должны доверять Муссолини.

– Почему?

– Муссолини знает: мы лояльные граждане. Он много раз повторял, что в Италии еврейского вопроса не существует. – Лоренцо уверенно отхлебнул вина. – Италия – не Германия.

– Так говорит твой отец?

– Да. И мой дед. Они считают, Муссолини всегда будет нас поддерживать.

– Ну, может быть, они и правы. Надеюсь. – Профессор Бальбони откинулся на спинку стула, словно лишился сил, поддерживая живой разговор. – Ты оптимист, Лоренцо, как и твой дед. Вот почему мы с Альберто такие близкие друзья. Он всегда весел и полон песен, неизменно жизнерадостен, даже в трудные времена.

Но сегодняшний вечер явно относится к хорошим временам, подумал Лоренцо. Да разве может быть иначе, когда Лаура улыбается ему, вино течет рекой, а из фонографа доносится великолепный джаз? Даже холодное выражение на лице Альды не могло испортить ему настроение – он наслаждался, сидя за столом в доме Бальбони.

Лоренцо вышел на улицу уже далеко за полночь. Он шел по пустым улицам в свой район Каннареджо, не беспокоясь об опасностях, которые могут подстерегать его на пути, не думая о том, что на него может напасть банда бродячих головорезов. Нет, сегодня фортуна улыбалась ему, и он шел в защитном облаке счастья. Его приняли в семье Бальбони как друга¸ похвалили как музыканта. Сама Лаура проводила его до двери, и до сих пор перед его мысленным взором стояла она в прямоугольнике света и махала ему на прощание. Он все еще слышал ее голос: «До среды, Лоренцо!»

Входя в свой дом и вешая на крючок плащ и шляпу, он напевал себе под нос мелодию «Ла Дианоры».

– С чего ты так дьявольски весел сегодня? – спросил Марко.

Лоренцо повернулся и в дверях кухни увидел брата. Он не удивился тому, что Марко еще не спит, – тот, казалось, оживал только с наступлением темноты и половину вечера проводил в спорах о политике с друзьями или внимательно читал последние газеты и брошюры. Волосы Марко стояли торчком, словно он взъерошил их пятерней. Вид у него сегодня был бандитский, лицо небритое, майка навыпуск и в пятнах.

– Мама и Пия волновались, где ты, – сказал Марко.

– После репетиции меня пригласили на ужин.

– Пригласили? Теперь?

– Я прекрасно провел время. Лучший вечер в моей жизни!

– И больше тебе ничего не нужно для счастья? Позволили остаться на ужин в их доме – и ты уже счастлив?

– Не позволили – пригласили. Чувствуешь разницу?

Лоренцо двинулся к лестнице, но Марко ухватил его за руку:

– Смотри осторожнее, братишка. Ты, вероятно, думаешь, что они на нашей стороне, но так ли оно на самом деле?

Лоренцо вырвался:

– Не все против нас, Марко. Некоторые люди на нашей стороне.

Он унес скрипку в свою чердачную спальню и открыл окно, чтобы впустить свежий воздух. Даже Марко не мог сегодня испортить ему настроение. Ему хотелось петь, криком сообщить миру о том, какой прекрасный вечер он провел с Лаурой и ее отцом. В доме Бальбони, где текло вино, играл джаз и все казалось возможным, жизнь представлялась гораздо счастливее и ярче. «А почему бы не помечтать?» – спросил его профессор Бальбони.

И Лоренцо, лежа в кровати той ночью, мечтал. Он позволил себе мечтать об Америке, о Лауре, об их совместном будущем. Да, все казалось возможным.

До следующего дня, когда профессор Бальбони принес в их дом новость, которая изменила их жизни.

– Почему Ка-Фоскари так поступает со мной? – спрашивал Альберто. – Я преподаю там тридцать пять лет! А они увольняют меня без всяких причин, без предупреждения!

– Предупреждений было более чем достаточно, дед, – сказал Марко. – Все последние месяцы я указывал тебе на них. Ты видел передовицы в «Тевере», в «Куадривио».

– Тоже мне газеты! Помойка, где пишут только расистскую дрянь. Никто не верил в реальные изменения.

– Ты читал манифест ученых. Совершенно недвусмысленное предупреждение о грядущих переменах. А теперь эти предупреждения воплощаются в жизнь.

– Но чтобы колледж уволил меня без всяких оснований?

– У них есть свои основания. Ты еврей – больше им ничего и не нужно.

Альберто посмотрел на своего коллегу Бальбони, который сидел, покачивая головой. За обеденным столом собралась вся семья, но ни еды, ни выпивки на столе не было: мать Лоренцо так расстроило неприятное известие, что она даже забыла об обязанностях хозяйки и теперь безвольно сидела на стуле, потрясенная и потерявшая дар речи.

– Это наверняка временная мера, – сказал отец Лоренцо. – Ничего не значащий жест в угоду Берлину.

Бруно, который всегда сочувствовал Муссолини, отказывался верить, что дуче будет преследовать евреев.

– А профессор Леоне? – спросил он. – У него жена не еврейка, так ей что – тоже страдать? Помяните мое слово, через несколько недель все это отменят. Колледж не сможет функционировать без еврейского факультета.

Марко разочарованно взмахнул руками:

– Папа, ты разве не читал меморандум? Приказ распространяется и на учащихся. Евреев теперь исключают из всех итальянских школ!

– Одно небольшое послабление все-таки есть, – сказал профессор Бальбони. – Они сделали исключение для выпускников, и тебе, Марко, разрешат доучиться. А вот Лоренцо… – Он отрицательно покачал головой: – Ему не дадут поступить ни в Ка-Фоскари и ни в какой другой университет Италии.

– Даже если позволят закончить, какой мне прок от моей степени? Теперь никто не примет меня на работу.

В глазах Марко появились слезы, и он отвернулся. Он так усердно учился, всегда знал, каким путем пойдет в жизни. Он будет служить Италии, как его герои – Вольпи и Луццатти. Он мечтал о карьере дипломата и размышлял, какие языки ему следует изучать, прикидывал, в каких странах ему придется работать. В восемь лет он приклеил к стене в своей спальне карту мира, по которой так часто скользили его пальцы, что некоторые места протерлись до обоев. Теперь его надежды умерли – Италия предала его, Италия предала их всех.

Марко раздраженно потер глаза:

– И посмотрите, как они поступили с беднягой-дедушкой! Он полжизни преподавал в Ка-Фоскари, а теперь он ничто.

– Он все еще учитель, Марко, – возразил Бальбони.

– Учитель без дохода. Впрочем, евреям не обязательно есть. Мы ведь можем питаться воздухом!

– Марко, – остерегла его мать, – будь вежлив. Профессор Бальбони ни в чем не виноват.

– И что он со своими коллегами будет делать?

– Мы все, конечно, в ужасе, – сказал Бальбони. – Мы сочинили протест. Я его подписал, как и десятки других преподавателей факультета.

– Десятки? Не все?

Бальбони опустил голову:

– Нет. Некоторые боятся последствий, если подпишут… – Он пожал плечами. – Ну, они все равно никогда не были твоими друзьями. А теперь ходят слухи, что грядут и другие дурные новости. Предлагаются новые законы, которые ограничат деятельность евреев в других областях. Я вам говорю, все это вытекает из манифеста ученых. После него и начались безумства. Он дал санкцию винить евреев во всех неприятностях в стране.

Манифест, опубликованный месяцем ранее в «Джорнале д’Италия», привел Марко в ярость. Он вбежал в дом, размахивая газетой и крича: «Теперь они говорят, будто мы не настоящие итальянцы! Мы теперь чужеземная раса!» С тех пор он почти ни о чем другом не говорил. Приносил домой газеты и брошюры, размышлял над ними по ночам, подкармливая свою злость. Каждый семейный обед превращался в сражение, поскольку его дед и отец оставались лояльными к фашистам и не хотели верить, что Муссолини будет преследовать евреев. За обедом велись очень жаркие споры, и один раз мама швырнула нож на стол и заявила: «Хватит! Если хотите поубивать друг друга, возьмите нож! По крайней мере, наступит тишина!»

Теперь за столом грозила разыграться очередная буря, и Лоренцо увидел, как налились вены на шее брата, как мать вцепилась в стол согнутыми, будто когти, пальцами.

– Должен быть способ обжаловать этот меморандум, – сказал Альберто. – Я напишу письмо в газету.

– О да, – фыркнул Марко. – Твое письмо все изменит!

Бруно дал сыну подзатыльник:

– А что сделаешь ты? Ты такой умный, Марко, у тебя наверняка есть на все ответ!

– Я, по крайней мере, не слеп и не глух, как все остальные члены нашей семьи!

Марко встал, отшвырнув стул так, что он перевернулся. Не подняв стул, Марко бросился вон из комнаты.

Пия вскочила и пустилась за ним.

– Марко! – крикнула она. – Пожалуйста, не уходи. Я не могу, когда вы все так ссоритесь!

Все слышали, как она выбежала из дома, как звала брата, как пыталась догнать его. Десятилетняя Пия была в семье настоящим дипломатом, она всегда переживала, когда они спорили, всегда пыталась вести мирные переговоры. Ее голос звучал все тише, но все слышали, как она умоляет брата вернуться.

А в доме воцарилась долгая и тяжелая тишина.

– И что нам теперь делать? – тихо спросила Элоиза.

Профессор Бальбони покачал головой:

– Вы в этой ситуации бессильны. Мы с коллегами подадим петицию в администрацию колледжа. Некоторые из нас тоже пишут письма в газеты, но вряд ли их кто-то опубликует. Все нервничают, все боятся ответной реакции. К несогласным власти могут применить репрессии.

– Мы должны громко и публично заявить о своей лояльности, – сказал Альберто. – Напомнить им обо всех наших заслугах перед страной. Обо всех войнах, в которых мы защищали Италию.

– От этого будет мало проку, мой друг. Ваш еврейский союз выпускает пресс-релиз за пресс-релизом, заявляя о своей лояльности. И каков результат?

– Тогда что еще мы можем сказать? Что сделать?

Профессор Бальбони взвесил следующие слова, и все его тело, казалось, просело под грузом ответа:

– Вам нужно подумать об эмиграции.

– Оставить Италию? – Альберто от ярости одеревенел на своем стуле. – Моя семья прожила здесь четыреста лет. Я такой же итальянец, как и ты!

– Я с тобой не спорю, Альберто. Я только даю совет.

– Какой совет? Оставить страну? Неужели ты совсем не ценишь нашу дружбу, неужели готов выпихнуть нас на следующем пароходе?

– Прошу тебя, ты не понимаешь…

– Чего я не понимаю?

Профессор Бальбони перешел на шепот:

– Ходят всякие слухи. Мои зарубежные коллеги сообщают…

– Да, мы все знаем эти слухи. Их распространяют сумасшедшие сионисты, чтобы натравить нас на власть.

– Но мне рассказывают разные истории люди, в чьей умеренности я ничуть не сомневаюсь, – возразил профессор Бальбони. – Они рассказывают о том, что происходит в Польше. Сообщают о массовых депортациях.

– Куда? – спросила Элоиза.

– В трудовые лагеря. – Бальбони посмотрел на нее. – Отправляют женщин и детей. На возраст и не смотрят, на состояние здоровья тоже – людей арестовывают и вывозят. Захватывают их дома и собственность. Мне рассказывают такие ужасные вещи, что в них невозможно поверить, и я их не буду повторять. Но если такое происходит в Польше…

– Здесь этого не случится, – сказал Альберто.

– Ты слишком доверяешь власти.

– Ты и в самом деле думаешь, будто мы можем оставить Италию? И куда мы все поедем?

– В Португалию или Испанию. Или в Швейцарию.

– А на что мы будем жить в Швейцарии? – Альберто показал на своего зятя, который явно пытался осмыслить новый поворот в их жизни. – У Бруно здесь многолетние клиенты. Он всю жизнь зарабатывал себе репутацию.

– Никуда мы не уедем, – категорически заявил Бруно; он сел прямо и посмотрел на жену. – Твой отец прав. С какой стати нам уезжать? Мы ничего плохого не сделали.

– Но как быть со слухами? – спросила Элоиза. – Ты представь себе Пию в трудовом лагере…

– Ты думаешь, лучше, если она будет голодать в Швейцарии?

– Боже мой, я не знаю, как нам быть.

Но Бруно знал. Здесь был его дом, и хотя он редко заявлял о себе как о главе семьи, теперь ясно дал понять, кто здесь принимает решения.

– Я не брошу все, ради чего работал. Здесь моя мастерская, мои клиенты. И у Лоренцо здесь ученики. Вместе мы как-нибудь перебьемся.

Альберто положил руку на плечо зятя:

– Хорошо. Значит, мы с тобой единомышленники. Мы остаемся.

Бальбони вздохнул:

– Я понимаю, насколько ужасно мое предложение покинуть страну, но я не мог не высказаться. Если события пойдут быстрее, если условия неожиданно ухудшатся, другого шанса уехать может и не представиться. Я думаю, сейчас – лучшее время для отъезда. – Он поднялся. – Извини, я принес тебе дурную весть, мой друг. Но я хотел тебя подготовить, прежде чем ты узнаешь об этом от кого-то другого.

Он посмотрел на Лоренцо:

– Идем, молодой человек, проводи меня. Поговорим о твоих репетициях с Лаурой.

Лоренцо последовал за ним, они двинулись к каналу, но профессор молчал. Он, казалось, погрузился в свои мысли, шел нахмурившись и сцепив за спиной руки.

– Я тоже не хочу уезжать из Италии, – сказал Лоренцо.

Бальбони бросил на него рассеянный взгляд, словно удивляясь тому, что Лоренцо все еще идет рядом.

– Конечно, ты не хочешь. Никто не хочет отрываться от корней. Я и не ждал от тебя других слов.

– И все же вы советуете уехать.

Профессор Бальбони остановился на узкой улице, повернулся к нему:

– Ты, Лоренцо, рассудительный молодой человек. В отличие от твоего брата Марко. Я боюсь, он совершит какой-нибудь опрометчивый поступок и на всех вас обрушится несчастье. Твой дед всегда был о тебе высокого мнения. Я сам убедился: ты подаешь надежды как выдающийся музыкант. Поэтому я прошу тебя внимательнее относиться к происходящему вокруг. Несмотря на все недостатки твоего брата, он, по крайней мере, видит тенденцию развития страны. Ты тоже должен ее видеть.

– Тенденцию?

– Ты не заметил – все газеты теперь говорят в один голос, голос, который поднимается против евреев? И с годами он становится все громче. Передовая статья там, официальное заявление здесь. Словно мы имеем дело с тщательно спланированной кампанией.

– Дед говорит, это крики невежественных людей.

– Опасайся невежественных, Лоренцо. Они – самый опасный враг, потому как они повсюду.

Они не упоминали недавний приказ, когда Лоренцо пришел в следующую среду на репетицию. И в среду после следующей. Он оба раза обедал с Бальбони, но говорили только о музыке – о последних услышанных записях. Что Лоренцо думает о Шостаковиче? Собирается ли кто-нибудь посмотреть новую музыкальную комедию с Витторио Де Сика? И как печально известие о смерти знаменитого скрипичного мастера Ореста Канди в Генуе. Они словно изо всех сил избегали разговоров о грозовых тучах, собирающихся над их головой, а потому болтали о вещах приятных и тривиальных.

Но запретная тема все равно витала в комнате в виде мрачного лица Альды, которая молча входила и выходила, убирала стол между блюдами. Лоренцо не мог понять, почему Бальбони держат в доме эту угрюмую женщину. Он предположил, что Альда была с семьей еще до рождения Лауры в роли персональной горничной Лауриной матери, умершей от лейкемии десять лет назад. Возможно, за прошедшие годы Бальбони просто привыкли к ее каменному лицу, как люди привыкают к косолапости или боли в коленном суставе.

За три дня до конкурса Лоренцо в последний раз обедал в доме Бальбони.

Генеральная репетиция прошла превосходно, просто великолепно, и профессор вскочил на ноги и принялся аплодировать.

– Всем остальным дуэтам до вас как до луны! – провозгласил он. – Ваши инструменты – словно две слившиеся души, поющие в один голос. Почему бы нам сегодня не отпраздновать вашу победу? Я открою специальную бутылку вина.

– Но мы еще не победили, папа, – сказала Лаура.

– Пустая формальность. Они уже должны вписывать в диплом ваши имена.

Бальбони налил вина, протянул бокалы дочери и Лоренцо.

– Если будете играть так, как сегодня, то не победить просто не сможете. – Он подмигнул. – Я знаю – я слышал других конкурсантов.

– Как, папа? Когда? – спросила Лаура.

– Сегодня в колледже. Профессор Веттори консультировал некоторые дуэты. Когда они играли, я случайно оказался рядом с репетиционной.

– Папка озорник!

– Виноват, я не заткнул уши. Они играли ужасно громко, и я слышал каждую фальшивую ноту. – Он поднял бокал. – Ну, кто скажет тост?

– За победу! – воскликнула Лаура.

– За компетентное судейство! – подхватил отец.

Лаура улыбнулась Лоренцо. Он никогда не видел ее такой красивой – ее лицо раскраснелось от вина, волосы в свете лампы походили на жидкое золото.

– А ты какой тост предложишь? – спросила она.

«За тебя, Лаура, – подумал он. – За каждый драгоценный миг, проведенный нами вместе».

Лоренцо поднял бокал:

– За то, что нас соединило. За музыку!

Лоренцо помедлил у двери дома Бальбони, вдыхая влажный вечерний воздух. Задержавшись на холодке, он слушал, как плещется вода в канале, и пытался навсегда запомнить каждое мгновение прошедшего вечера. Сегодня он в последний раз посетил этот дом и потому не спешил уходить. Чего ему теперь ждать? Теперь, когда Ка-Фоскари для него закрыт, он видел впереди только бесконечные дни в мастерской, где будет работать за верстаком, делать инструменты для других музыкантов. Он состарится в мрачном и пыльном пространстве мастерской, превратится в худую угрюмую версию своего отца Бруно, а Лаура будет жить дальше. Она поступит в колледж, окунется в веселую студенческую жизнь. Ее ждут вечеринки, концерты и фильмы.

А еще молодые люди, вечно вьющиеся вокруг в надежде поймать ее взгляд. Стоит им только мельком увидеть ее улыбку, услышать мелодию ее смеха – и они будут очарованы. Она выйдет замуж за одного из таких молодых людей, у них родятся дети, и она забудет об их давно канувших в вечность средах, когда скрипка и виолончель так прекрасно звучали в унисон.

– Ничего хорошего из этого не выйдет. Неужели вы не понимаете?

Он вздрогнул и резко повернулся – футляр его скрипки царапнул стену. В тени улочки рядом с домом Бальбони возникла фигура Альды, он едва разглядел ее лицо в свете уличного фонаря.

– Прекратите все сейчас, – велела Альда. – Скажите ей, что не сможете участвовать в конкурсе.

– Вы хотите, чтобы я отказался? Но как бы я объяснил свое решение?

– Придумайте что-нибудь. Воспользуйтесь головой.

– Мы репетировали несколько месяцев. Мы готовы к конкурсу. Почему я должен отказываться от него сейчас?

В ее ответе, хотя и произнесенном тихо, слышалась угроза:

– Если вы не послушаетесь, будут последствия.

Он неожиданно для себя рассмеялся. Ему надоела злобная женщина, чей недовольный взгляд неизменно отравлял счастливые вечера, проведенные рядом с Лаурой.

– Думаете, вы напугали меня?

– Если в вас есть здравый смысл… если она вам не безразлична… вы должны испугаться.

– А почему, вы думаете, я участвую в конкурсе? Ради нее.

– Тогда уйдите сейчас, пока не завлекли ее в бурные воды. Она невинна. И даже не представляет, что вот-вот должно произойти.

– А вы представляете?

– Я общаюсь с людьми. Они говорят всякое.

Лоренцо посмотрел на нее, и неожиданно его осенило.

– Вы одна из них – из чернорубашечников? Они поручили вам напугать зарвавшегося еврея? Чтобы он убежал и спрятался на помойке, как крыса?

– Вы ничего не понимаете, молодой человек.

– Нет-нет. Прекрасно понимаю. Но меня это не остановит.

Он пошел прочь, чувствуя на спине ее ненавидящий взгляд, горячий, как кочерга. Злость гнала его из Дорсодуро с удвоенной скоростью. Совет Альды держаться подальше от Лауры произвел на него противоположное действие – он никогда не откажется от участия в конкурсе. Нет, он останется предан и конкурсу, и Лауре. Именно об этом все последние месяцы кричал Марко: евреи не должны уступать ни дюйма, а как законопослушные итальянцы настаивать, даже требовать, чтобы их права не ущемлялись. Почему он не прислушивался к словам брата?

Он лежал в кровати и не мог уснуть – слишком волновался, думал только о победе. Лучшим отпором будет их триумф на конкурсе. Они покажут всем: закрывая для него Ка-Фоскари, власти лишают себя того лучшего, что может предложить Италия. Да, вот наилучший метод борьбы – не написание бесполезных писем в газеты, как предлагает Альберто, не марши и протесты, которыми угрожает Марко. Нет, лучше всего упорно трудиться и подниматься выше других. Докажи, что ты достоин, и заслужи уважение.

Им с Лаурой придется блистать на сцене очень ярко, чтобы никто не усомнился в их победе. Вот как мы будем сражаться. Вот как будем побеждать.

Атласное платье Лауры было таким черным, что поначалу на темной улице он видел только неясные слабые отблески. Потом она появилась из тьмы и остановилась перед ним, невероятно эффектная в мерцании уличного фонаря. Ее светлые волосы золотым водопадом струились с одного плеча, на плечах лежала короткая бархатная накидка. Ее отец, несший в футляре виолончель, в черном костюме с галстуком-бабочкой выглядел не менее элегантно, но Лоренцо не мог оторвать глаз от Лауры, ослепительной в атласном платье.

– Ты ждал нас здесь? – спросила она.

– В зале громадная толпа, почти все кресла заняты. Дед просил сообщить вам, что держит для вас место, профессор. В четвертом ряду слева.

– Спасибо, Лоренцо.

Профессор Бальбони оглядел его с головы до ног и одобрительно кивнул:

– Вы будете прекрасной парой на сцене. Поспешим, прохладный воздух вреден для инструментов. – Он протянул виолончель дочери. – Не торопитесь в первых тактах. Не позволяйте нервам задавать ритм.

– Да, папа, мы запомним, – заверила отца Лаура. – А теперь тебе пора в зал – найди поскорей свое место.

Бальбони поцеловал дочь.

– Удачи вам обоим! – сказал он и направился в зал.

Несколько секунд Лаура и Лоренцо стояли молча в свете фонаря, глядя друг на друга.

– Ты такая красивая сегодня, – выдохнул он.

– Только сегодня?

– Я хотел сказать…

Она рассмеялась и прикоснулась двумя пальцами к его губам:

– Молчи, я знаю, что ты хотел сказать. Ты сегодня тоже красивый.

– Лаура, даже если мы не победим, если допустим промашку на сцене, мне все равно. Недели, проведенные вместе… музыка, которую мы играли… – вот чего я никогда не забуду.

– Ты говоришь так, словно сегодня что-то закончится. Сегодня все только начинается. И мы начнем с победы.

Все только начинается. Они прошли в дверь, ведущую на сцену, и Лоренцо позволил себе представить будущее с Лаурой. Другие вечера, когда они будут входить в концертные залы со своими инструментами. Лаура и Лоренцо выступают в Риме! В Париже! В Лондоне! Он воображал, какой она станет со временем. Ее волосы посеребрит седина, ее лицо повзрослеет, но всегда, всегда будет прекрасным. Разве можно мечтать о более идеальном будущем, чем то, в котором они снова и снова будут переживать это мгновение – вместе выходить на сцену?

Они прошли на звуки настраиваемых инструментов в артистическое фойе, где уже собрались другие конкурсанты. Внезапно все бросили настройку и уставились на них.

Лаура сняла бархатную накидку и открыла футляр виолончели. Не обращая внимания на взгляды и зловещую тишину, она несколькими резвыми движениями наканифолила смычок и села на стул, чтобы настроить инструмент. Она даже не подняла глаз, когда строго одетый человек быстро пересек комнату и подошел к ней.

– Синьорина Бальбони, позвольте вас на несколько слов? – пробормотал он.

– Лучше позднее, синьор Альфьери, – сказала она. – Сейчас мне с моим скрипачом нужно подготовиться.

– К сожалению, у нас возникли… осложнения.

– Осложнения?

Человек демонстративно избегал смотреть на Лоренцо.

– Если бы мы могли поговорить приватно…

– Говорите со мной прямо здесь.

– У меня нет ни малейшего желания устраивать неприятную сцену. Вам наверняка известно о последних политических изменениях. В конкурсе могут участвовать музыканты только итальянской национальности. – Он скользнул взглядом по Лоренцо. – Ваша заявка на участие отклонена.

– Но наши имена есть в программе. – Она вытащила листок бумаги из футляра виолончели. – О нашем участии было объявлено месяц назад. Вот наши имена. Мы выступаем вторыми.

– Программа изменилась. Вопрос закрыт.

Он развернулся и пошел прочь.

– Нет, не закрыт, – громко крикнула ему вслед Лаура – все ее услышали.

Конкурсанты смотрели, как она поставила виолончель и последовала за человеком.

– Вы не назвали мне ни одной причины, по которой мы не можем участвовать в конкурсе.

– Я назвал вам причину.

– Нелепая причина.

– Таково решение комитета.

– Что? Вашего комитета баранов? – Лаура звонко рассмеялась. – Мы будем выступать вторыми, синьор Альфьери. У нас есть все права. А теперь, если вы нас извините, мы с моим скрипачом должны подготовиться.

Она развернулась и пошла назад к Лоренцо. Нет, она не шла – маршировала, устремив взгляд перед собой, высоко подняв плечи. Ее глаза сверкали, как бриллианты, щеки раскраснелись, словно в горячке. Музыканты расступались перед ней, не желая испытать на себе столкновение с мощью девушки.

– Давай настраивать инструменты, – скомандовала она.

– Лаура, это может грозить тебе неприятностями, – сказал Лоренцо.

– Ты хочешь играть или нет?

Она бросила ему вызов – девушка, которая не знала страха. Думала она о последствиях или же была настолько исполнена решимости победить, что риск не имел значения? Опасно или нет, он будет рядом с ней. Вместе они должны быть бесстрашны.

Лоренцо расстегнул футляр и извлек из него Ла Дианору, поднес скрипку к подбородку, и когда почувствовал дерево кожей, нервы его успокоились. Ла Дианора никогда не подводила его; играй на ней хорошо, и она будет петь. В гулком артистическом фойе голос ее зазвучал так тепло и сочно, что к Лоренцо повернулись другие музыканты.

– Пирелли и Гайда! – выкрикнул синьор Альфьери. – Вы первые. На сцену.

Все смолкли, а первая пара конкурсантов взяла инструменты и поспешила вверх по лестнице.

Лоренцо, обнимая Ла Дианору, воспринимал тепло дерева, как тепло человеческой плоти. Он посмотрел на Лауру, но ту полностью захватил звук приветственных аплодисментов сверху. Потом раздались первые тихие звуки виолончели, голос которой эхом разнесся по деревянной сцене. Лаура внимательно слушала музыку, устремив взгляд вверх, ее губы скривились в улыбке, когда прозвучала явно фальшивая нота. Она жаждала победы не меньше, чем он. Судя по неуверенной игре первого дуэта, они с Лаурой не могут проиграть. Лоренцо постучал пальцами по грифу – ему не терпелось выйти на сцену.

Первая пара закончила играть, и до них снова донеслись аплодисменты.

– Мы следующие. Идем, – сказала Лаура.

– Стойте! – прокричал синьор Альфьери, когда они направились к лестнице. – Вам туда нельзя! Вас нет в программе!

– Не обращай на него внимания, – велела Лаура.

– Синьорина Бальбони, я требую, чтобы вы немедленно остановились!

Первый дуэт уже был за кулисами. Лаура и Лоренцо прошли мимо них и оказались на сцене в ярком свете прожекторов. Лоренцо ослепило, он даже не видел зала, только слышал отдельные хлопки, которые быстро смолкли, и они с Лаурой остались стоять в тишине под светом прожекторов. Никто из организаторов не представил их. Никто не назвал их имен.

Лаура подошла к стулу для виолончелиста, ее высокие каблучки процокали по деревянной сцене, она села, сдвинув стул, ножки которого шумно проскрежетали по полу, быстро поправила подол платья, вставила шпиль виолончели в державку. Подняв смычок, она посмотрела на Лоренцо и улыбнулась.

Он забыл, что на них глядят сотни людей. Сейчас он видел только Лауру, а она – только его.

Лоренцо поднимал смычок, не отрывая от нее глаз, и она тоже смотрела на него. Они так хорошо чувствовали друг друга, им не потребовалось ни слова, ни кивка, чтобы дать счет. Они чутьем музыканта знали точное мгновение, когда их смычки одновременно коснутся струн. Этот мир принадлежал им, и только им, прожектора были их солнцем, они говорили на языке соль мажор, их ноты звучали в такой поразительной гармонии, что казалось, будто и сердца их бьются в унисон. Смычки извлекли из инструментов последнюю ноту, но музыканты не оторвали друг от друга взгляда, даже когда звук замер и наступила тишина.

Раздались одинокие хлопки. Потом к ним добавились другие, и еще, и еще, а потом разразился легко узнаваемый громкий голос профессора Бальбони: «Браво! Браво!»

Они, смеясь, обнялись в свете софитов, головы у них кружились от безупречного выступления. Они все еще смеялись, спускаясь со своими инструментами по лестнице, успех опьянил их, и они даже не обратили внимания на тишину, царившую в артистическом фойе, где ожидали своей очереди другие конкурсанты.

– Синьорина Бальбони. – Перед ними появился синьор Альфьери с побелевшим от ярости лицом. – Вы с вашим напарником должны немедленно покинуть здание.

– Почему? – спросила Лаура.

– Таково категорическое требование комитета.

– Но еще не названы победители.

– Вы не являетесь официальными участниками. Вы не можете победить.

– Вы только что слышали наше выступление, – сказал Лоренцо. – Его все слышали. Не станете же вы делать вид, будто его не было.

– Официально его не было. – Альфьери сунул лист бумаги в лицо Лоренцо. – Здесь новые правила, вчера их утвердил комитет. После сентябрьского декрета ваши соплеменники не могут поступать ни в этот, ни в какой-либо другой колледж. Поскольку конкурс спонсируется Ка-Фоскари, ваше участие в нем запрещено.

– Но я не еврейка, – сказала Лаура.

– Вы тоже исключены из числа участников, синьорина Бальбони.

– Просто потому, что мой напарник – еврей?

– Верно.

– В конкурсе нет скрипача, который мог бы сравниться с ним.

– Я всего лишь следую правилам.

– И вы их никогда не оспариваете.

– Правила есть правила. Вы их нарушили – без разрешения прошли на сцену. Такое поведение недопустимо. Вы оба должны немедленно покинуть здание.

– Мы не уйдем, – отрезала Лаура.

– Выведите их отсюда, – велел Альфьери двум мужчинам у него за спиной.

Лаура обратилась к конкурсантам, молча наблюдавшим за происходящим:

– Мы такие же музыканты, как и вы! Разве это справедливо? Вы же знаете, что нет!

Один из людей Альфьери схватил ее за руку и потащил к выходу.

Увидев, как грубая лапа сомкнулась на тонкой руке Лауры, Лоренцо накинулся на мужчину, оттолкнул его к стене.

– Не смейте ее трогать!

– Животное! – прокричал Альфьери. – Вы видите – они же грязные животные!

Лоренцо почувствовал, как пальцы обхватили шею, его потащили к дверям спиной вниз, а на его живот обрушился кулак. Лаура кричала, требовала, чтобы прекратили избиение, но они все молотили по его ребрам, и он слышал отвратительный треск костей. Они волокли его к выходу, и на их пути падали на пол пюпитры.

Музыканта выкинули за дверь, и он упал лицом на холодную мостовую. Почувствовал, как кровь сочится из его губы, услышал, как хрипят его легкие, пытаясь вдохнуть воздух.

– О господи! Господи!

Лаура опустилась рядом с ним на колени, и когда перевернула его на спину, Лоренцо почувствовал ее волосы, шелковистые и ароматные, на своем лице.

– Это я во всем виновата: не нужно было спорить с ними! Прости, Лоренцо, прости.

– Не извиняйся, Лаура.

Он, кашляя, сел, улица кувыркнулась перед его глазами. Он увидел, как его чернильно-черная кровь капает на белую рубашку.

– Никогда не извиняйся за правильные поступки.

– Возражала им я, а наказание досталось тебе. Какая я глупая. Мне легко протестовать, я ведь не еврейка.

Справедливость ее слов поразила его, точно новый удар, пришедшийся прямо в сердце. Она не еврейка, и эта пропасть между ними никогда не казалась ему такой широкой, как сейчас. Он сидел, кровь сочилась по подбородку, теплая, как слезы, и он хотел, чтобы Лаура ушла. Просто ушла.

Дверь открылась, и он услышал осторожные шаги, потом увидел одного из музыкантов.

– Я принес ваши инструменты, – сказал молодой человек, осторожно опуская на мостовую футляры с виолончелью и скрипкой. – Не хотел, чтобы они пропали.

– Спасибо, – поблагодарила его Лаура.

Молодой человек пошел назад к двери, но остановился и повернулся к ним:

– Они нехорошо поступают. Ужасно несправедливо. Но что я могу сделать? Что может сделать любой из нас?

Он вздохнул и пошел дальше.

– Трус, – бросила ему вслед Лаура.

– Но он прав.

Лоренцо с трудом поднялся на ноги и несколько секунд стоял, стараясь побороть головокружение. В голове прояснилось, и он увидел реальность с душераздирающей четкостью. Вот каким стал теперь мир. Лаура отказывалась признавать это, но он видел мучительную правду.

Он взял свою скрипку:

– Я иду домой.

– Тебя избили. – Она прикоснулась пальцами к его руке. – Позволь мне проводить тебя.

– Нет, Лаура. – Он оттолкнул ее руку. – Нет.

– Я только хочу тебе помочь.

– Ты не должна вступать в мою войну. А то и тебе достанется. – Он горько усмехнулся. – А меня того и гляди убьют.

– Я такого и представить себе не могла, – сказала она треснувшим голосом. – Я вправду думала, что мы сегодня победим.

– Мы не могли не победить. На той сцене нам нет равных. Но я лишил тебя всех шансов на победу. Я украл ее у тебя, Лаура. Я не допущу, чтобы такое повторилось.

– Лоренцо, – окликнула она его, когда он двинулся прочь.

Он не остановился. Он шел, так крепко сжимая скрипку, что пальцы онемели. Он завернул за угол, все еще слыша эхо ее голоса, отдающееся от стен здания, – звук его имени, разлетающийся на горькие обрывки.

Дома Лоренцо никого не нашел – родные еще не вернулись с конкурса. Он стянул с себя испачканную рубашку, вымыл лицо. Красноватая вода стекла в раковину, и он уставился в зеркало: лицо распухло и стало похоже на лиловый воздушный шарик. Вот следствие сопротивления, подумал он, а Лаура была свидетелем его унижения. Она видела его поражение, его бессилие. Он склонил голову, сжал пальцы в кулаки, сплюнул кровавую слюну в раковину.

– Ну, теперь ты понял, как изменился мир, – сказал Марко.

Лоренцо посмотрел на отражение старшего брата, стоявшего у него за спиной.

– Оставь меня.

– Я твержу это несколько месяцев, но ты меня не слушаешь. Ни папа, ни дедушка – никто не хочет слушать. Никто мне не верит.

– Даже поверь мы тебе, что бы мы могли сделать?

– Сопротивляться.

Лоренцо посмотрел на Марко:

– Ты думаешь, я не пытался?

– Ну и сопротивление! – фыркнул Марко. – Ты жил в мире фантазий, брат. Все последние месяцы я указывал тебе на тенденции, но ты ничего не хотел видеть. Ты предавался своим маленьким романтическим снам наяву. Ты и Лаура Бальбони? Неужели ты и вправду думаешь, из этого что-то может получиться?

– Заткнись.

– Да, она красавица – никто не спорит. Я вижу твою увлеченность. Может быть, ты ей тоже небезразличен. Ты, наверное, надеялся, что наши семьи одобрят ваш брак.

– Заткнись!

– На тот случай, если ты невнимательно меня слушал, я повторю: такие браки скоро будут объявлены незаконными. Ты не видел последний бюллетень Большого совета? Они готовят новый закон, запрещающий смешанные браки. Столько перемен, а ты ни сном ни духом. Мир вокруг нас рушится, а ты мечтаешь о музыке и Лауре. Если она тебе и вправду небезразлична, ты должен ее забыть. Иначе это кончится трагедией для вас обоих. – Марко положил твердую руку на его плечо. – Прояви благоразумие. Оставь ее.

Лоренцо отер слезы, внезапно затуманившие взгляд. Его подмывало стряхнуть с плеча руку Марко, послать его к черту, меньше всего хотелось ему сейчас выслушивать «благоразумные» советы. Но он не мог не чувствовать справедливость слов брата. Лаура стала для него недоступна. Все стало для него недоступно.

– У нас есть выход, – тихо сказал Марко.

– Ты о чем?

Голос Марко зазвучал еще тише:

– Мы должны уехать из Италии. Другие семьи уезжают, ты слышал Бальбони. Мы должны эмигрировать.

– Папа никогда не уедет.

– Тогда нужно ехать без него. Оставить всех. Они погрязли в прошлом и никогда не изменятся. Но мы с тобой могли бы вместе уехать в Испанию.

– И бросить их здесь? Ты сможешь проститься с мамой и Пией, уехать и не оглянуться? – Лоренцо отрицательно покачал головой. – Да как тебе такие мысли в голову приходят?

– Не исключено, что нам так и придется поступить. Если не останется иного выбора, если они не захотят увидеть неизбежное.

– Я никогда не пойду на… – Он замолчал, услышав, как хлопнула дверь.

Потом раздался голос сестры:

– Лоренцо? Лоренцо? – Вбежала Пия и обхватила его руками. – Нам рассказали, что с тобой случилось. Мой бедный братик. Ну почему они такие подлые? Тебе больно? Ничего не сломали?

– Все хорошо, сестренка. Пока ты рядом, пока ты заботишься обо мне, все хорошо.

Он обнял девочку, прижал к груди ее голову, поймал взгляд брата.

«Посмотри на нее, Марко. Неужели ты уедешь из Италии без нее?

Неужели ты оставишь нашу сестренку?»