Наблюдатель из состава 8-го парашютно-десантного полка морской пехоты Франции засек движение на ничейной территории, сразу за европейским кладбищем. Передвигались два человека, не обращая особого внимания на светлое время суток и возможность обстрела с обеих сторон. Наблюдатель сделал запись в журнале наблюдений и снова припал левым глазом к оптическому прицелу универсального пулемета N F-1.

Среди разбитых домов двигались двое. На первый взгляд казалось, что они не вооружены, во всяком случае, ничего крупногабаритного наблюдатель у них не заметил. Похоже, что двигались они со стороны «Бутина» – бывшего жилого дома, поделенного в результате боев между сербами и боснийцами. И двигались они к позициям боснийцев.

«Нашли время для прогулок», – пробормотал наблюдатель и связался с Кокто, который отвечал за связь наблюдательных пунктов с постом.

Заканчивая доклад, наблюдатель заметил, что парочка остановилась. Из-за деревьев к ним подошли еще двое. Наблюдатель готов был поклясться, что двое других пришли от «Бананы», – здания, контролируемого боснийцами.

«Похоже, что они здесь затеяли переговоры», – подумал наблюдатель, но доложить не успел. Один из пришедших со стороны боснийцев вдруг побежал назад. Второй бросился было следом, потом остановился, вскинул автомат. Бежавший споткнулся и упал. Стрелявший подошел к упавшему, наклонился, потом выпрямился и выстрелил в него из автомата.

Двое с сербской стороны стояли все это время неподвижно. Оставшийся в живых босниец подошел к ним и, как показалось наблюдателю, обменялся рукопожатиями. Затем все трое разошлись: двое – в сторону сербов, один – в сторону боснийцев. Четвертый остался лежать на ничейной территории.

В 16-55 по местному времени в Сараево в районе еврейского кладбища произошла перестрелка. Один человек, предположительно, убит. Источники с обеих сторон не сообщили подробностей.

Район перестрелки совпадает с местом предполагаемого контакта Доктора со связным. В контрольное время ни Доктор, ни связной на связь не вышли. Предполагаем возникновение нештатной ситуации. Необходим запрос в штаб сил ООН по поддержанию мира для уточнения подробностей. Одновременно задействуем вариант подстраховки. Скату прибыть в Сараево не позднее 2 марта, работать по программе «Интерпол» – «Пресса». Техническим службам подготовить отход по схеме «Север».

Сроки исполнения – не позднее 20-00 1-го марта текущего года. Команда к исполнению – «Пароль».

Информация из штаба 8-го парашютно-десантного полка морской пехоты Франции подтверждает гибель одного, подчеркиваю, одного человека в районе предполагаемого контакта Доктора со связным. Есть основания предполагать, что погиб Доктор. Установить местонахождение связного не представляется возможным.

Скату действовать самостоятельно, в контакты вступать только в случае крайней необходимости.

Подтверждаю готовность к выполнению команды «Пароль».

Приступить к исполнению команды «Пароль».

Два дня, целых два дня у меня не происходит ничего знаменательного. Жизнь решила, что за последнее время я израсходовал достаточно нервной энергии и пора переходить в режим релаксации или, скорее, накопления этой самой энергии. Более того, даже в нашей лучшей в мире газете для меня наступила пауза. Кто-то очень богатый, или просто очень знакомый с главным редактором, благополучно заменил материалы отдела расследований на заказной кирпич объемом в полосу и даже с фотографией.

И я просто счастлив. Корреспондентам гораздо хуже – они живут от гонораров, а мне наш Главный, он же учредитель, платит, во всяком случае, должен платить, ежемесячно, независимо от написанного. У меня большое преимущество. Особенно приятно ощущать это именно в такие моменты. Писать не надо, а зарплата идет. Ни во вторник, ни в среду, несмотря на то, что действительно начинается весна, все течет и все изменяется. По этому поводу я настолько расслабился, что перестал читать газеты, смотреть телевизионные новости и уперся в видушник. Спасибо друзьям из Голливуда. Боевик на экране – это гораздо интересней, чем боевик в жизни. Маленький человек сражается с системой и побеждает. Либо у них маленькие люди – самые мощные в мире, либо систему надо менять. Вообще, американцев я давно подозревал, поначалу чисто теоретически, поскольку живого американца пока в глаза не видел. Но год назад мне удалось преодолеть этот пробел в своем образовании. К нам в редакцию приехал консультант из Соединенных Штатов. Старый газетчик вышел на пенсию и при поддержке какого-то фонда явился в независимую Украину поднимать независимую прессу. Наш еженедельник, куда американец попал на целый месяц, был, по общему мнению редакции, на недосягаемой высоте и без вмешательства западных профессионалов. Личным негласным распоряжением Главного американца прикрепили ко мне. От него я наслушался всякого, но главное, что вынес из бесед, – это полное непонимание американцами нашей специфики. Семидесятилетний пенсионер свято верил, что мэр города в связи с выборами будет очень болезненно реагировать на критические выступления в прессе. Он был уверен, что информация о наших спортсменах, победивших на Олимпиаде, должна находиться на первых полосах. Я чуть не свел с ума переводчицу, на примерах объясняя наивному иностранцу нашу специфику. Но окончательно я прозрел после разговора за столом у меня дома. Теща и жена принесли на стол наши вареники, которые жена Джека обозвала итальянскими равиолями, а мы, поговорив о политике, перешли к истории. Оказалось, что Джеку довелось воевать в Корее.

– Эти северные корейцы, – в завершение разговора сказал Джек, – ведут себя совершенно недопустимо. Они отказываются выполнять наше требование о свертывании ядерных программ.

– А почему они должны выполнять ваши требования? – прикинувшись наивным, спросил я и тут же испугался за состояние здоровья гостя.

Американец чуть не поперхнулся вареником и назидательно сказал:

– Они должны выполнять наши требования!

– Ладно, предположим, республика Гана потребует, чтобы США прекратили всяческие атомные разработки.

– А почему это Гана полезет в наши внутренние дела?

– А почему Америка лезет во внутренние дела Северной Кореи? – вопросом на вопрос ответил я и налил Джеку вина.

Тот задумался и размышлял, пока не осушил два бокала. По его лицу я понял, что он в совершенно искреннем недоумении. Он действительно никогда не задумывался об исключительном положении своей страны.

– Действительно, – наконец сказал он, а я перевел разговор в другое русло.

С тех пор я смотрю на американцев как на недостаточно информированную нацию. Зачем им знать, как оно на самом деле. Им достаточно того, как оно все видится им. Из общения с тем же Джеком я понял, что свои боевики американцы смотрят с таким же интересом, как и мы. Для них это тоже нечто фантастическое и невероятное.

Целых два дня я наслаждался покоем и даже начал забывать о своих переживаниях. И, как оказалось, напрасно. Чертова жизнь лупит, если не сразу в лоб, так с вывертом по печени. Очередной этап моих неприятностей снова начался со звонка Главного. В 9-15 он вытянул меня из-за стола.

– Ты вчера вечером телевизор смотрел?

– Да, смотрел, – ответил с небольшой заминкой я, но на счет видушника уточнять не стал.

– Как ты относишься к тому, что убили Листьева?

– Плохо… Кого убили?

– Вчера в девять часов вечера убили Влада Листьева.

– Так… – протянул я. Нельзя сказать, что меня поразило горе. Смысл сказанного до меня дошел не сразу.

– Ты понимаешь, что нужно ехать?

– Понимаю, – сказал я, и тут до меня дошло: мне нужно ехать в Москву.

– Бери вещи, приезжай в редакцию, надо решать вопросы с билетами, но завтра ты должен быть в Москве.

– Все нормально, успеваем. Вчера убили, завтра начнется прощание, как положено. Значит, ехать надо на три дня, не меньше: день – прощание, день – похороны, неизвестно, во сколько они закончатся, и день на всякий случай.

– Давай в редакцию, здесь решим все вопросы. Пока, – Главный положил трубку.

С этой минуты меня вел не рассудок, а азарт. Далеко не каждое событие вдохновляет нашего Главного на командировку. И далеко не каждая командировка выпадает мне. Я с трудом представлял, что именно можно накопать в Москве за три дня такого, чего не будет написано в московской прессе. Даже если бы кто-нибудь из друзей и родственников Листьева и согласился ответить на мои вопросы, то уж во всяком случае, не в день похорон и прощания. Я складывал вещи в сумку, потрошил холодильник и собирал бумаги, а в голове, пощелкивая, выстраивался план предстоящих действий в Москве. Останкино – это понятно, дом и квартира, хотя бы снаружи, – тоже наверняка. И кладбище – хоронить будут скорее всего на Ваганьковском – Листьев был не самым последним человеком в этой стране. Но вот что странно, собираясь и прикидывая, я как-то не задумался над самим фактом. Принял известие о смерти не как информацию к размышлению или повод к грусти. Возник азарт и предкомандировочный мандраж. Прав был Юрка Швец, для газетчика главное в любом событии – масштаб и вытекающие возможности. Времени на переживания не остается. Вырвать клок, пока другие не растащили.

Это уже потом, через пару дней после возвращения и выхода из стрессового состояния, в голову пришла простая мысль о трагедии и непоправимости произошедшего. Но даже тогда все это виделось ненастоящим и нереальным.

В то утро меня смог по телефону поймать еще один человек. Владимир Александрович позвонил в тот момент, когда я открывал входную дверь.

– Добрый день, Александр Карлович, – сказал Владимир Александрович. – Извините, что я вас побеспокоил, но у меня к вам есть большая просьба.

– Ради Бога, Владимир Александрович, – наш председатель далеко не каждый день обращается с просьбами. Да и в любом случае оказать ему услугу всегда приятно и необременительно.

– Если бы вы смогли по своим каналам выяснить кое-что по поводу убийства…

– Я сегодня как раз по этому поводу еду в Москву. Вернусь – расскажу, – состояние предстартового мандража не лучшим образом сказывается на умственных способностях, иначе я сразу же понял бы, что Владимир Александрович звонит не по поводу убийства Листьева.

– В Москву? – переспросил Владимир Александрович.

– Я сегодня еду в Москву в связи с убийством Листьева. Приеду в воскресенье. Если дело терпит, то в понедельник я к вашим услугам.

– Я, собственно, по поводу убийства в понедельник. Там еще милиционер погиб.

– Простите, ради Бога, я сейчас на старте и два дня не ходил в милицию за информацией. Давайте все-таки созвонимся с вами в воскресенье вечером или встретимся в понедельник.

Я положил трубку и вылетел на улицу.

Весь оставшийся день слился в сплошную полосу переходов и переездов. Деньги, билеты, обменные пункты, снова деньги. В процессе выяснилось, что еду в Москву не один, а с видеооператором, и буду снимать фильм – не меньше. А в свободное от основного задания время буду искать возможность организовать еще интервью с разными людьми, возможно, артистами, если мой сослуживец Парамонов мне в этом поможет. На него, кстати, было возложено и почетное право забронировать нам гостиницу. Во всей этой беготне я сам не понял, когда и, главное, зачем сунул в сумку свой желтый конверт. Наверное, рефлекс.

Прибывшего русского сопровождал офицер из штаба сил по поддержанию мира в бывшей Югославии. За два часа до его появления штаб выходил на связь и предложил оказывать всяческое содействие корреспонденту из России. Сопровождать корреспондента было поручено офицеру по связи с прессой из штаба 8-го парашютно-десантного полка морской пехоты, и лейтенант сразу же проводил гостя к бронеавтомобилю «панард», обменявшись с русским рукопожатием. За время общения с представителями средств массовой информации лейтенант Антуан Тома научился с первого взгляда относить приехавших к той или иной категории по своей классификации. У русского сразу чувствовалась уверенность в себе, уравновешенность и опыт. Спокойно разместив свою дорожную сумку, корреспондент молча одел предложенный бронежилет и белую каску. Потом оглянулся на сопровождающего из штаба сил ООН и кивнул. Сопровождающий отдал честь. Тома терпеливо ждал. Русский сел в бронеавтомобиль, лейтенант – следом, захлопнул дверцу.

КПП на выезде проехали не останавливаясь – солдаты знали машину французских парашютистов. Ехали молча, неподалеку от двух сербских танков, сгоревших еще во время первого штурма, русский обернулся к лейтенанту:

– Где сейчас находится полковник?

– Полковник в штабе четвертого батальона, – ответил Тома. Русский говорил на французском чисто. У него чувствовался даже характерный нормандский выговор.

– Штаб все еще в «Скандарии»? – уточнил русский.

– Да, как и прежде. Это в центре города, – начал было пояснять Тома, но русский уже отвернулся от него и снова сосредоточил свое внимание на дороге.

Через все КПП бронеавтомобиль прошел без приключений. Тома приветствовали как старого знакомого, документы русского проверяли внимательно, но не долго. На чей-то вопрос он ответил на английском, как показалось Тома, чисто и без акцента.

«Панард» выехал на Воеводе Путника – длинную прямую магистраль с четырехрядным движением. Высотные дома вдоль шоссе были новыми, но носили на себе явные следы войны. Оспины от пуль и осколков густо покрыли фасады многих из них, а там, где в дома попадали ракеты, зияли закопченные проемы.

– Скоро «Аллея снайперов»? – снова нарушил молчание русский.

– Километр-два, – ответил Тома и усмехнулся про себя. Русский оказался все-таки не железным, и его проняла слава «аллеи». Собственно, опасаться было чего – снайперы обеих сторон с особым удовольствием простреливали этот участок Воеводе Путника.

– Особенно часто снайперы работают вон из тех четырех высотных домов, – сказал Тома, показывая пальцем.

– Четыре белых высотных дома, – не глядя в окно, сказал русский.

«Панард» разогнался, чтобы побыстрее выйти из зоны обстрела. Когда «аллея» закончилась, Тома почувствовал, как помимо воли затаил дыхание, и с облегчением выдохнул. Водитель-капрал оглянулся на пассажиров, понимающе взглянул на лейтенанта и слегка пожал плечами, натолкнувшись на спокойный взгляд корреспондента.

«Будь я проклят, – подумал капрал, – он такой же корреспондент, как я балерина». На балерину капрал Жак Бри из Марселя был похож меньше всего.

Только на самой таможне я наконец понял, что успел на поезд и вообще еду в Москву. Со всеми этими переездами и обменами редакционная машина выбросила нас возле вокзала в 18-03. На наше счастье, московский поезд отправляется с первого пути и отпадает необходимость бегать по подземным переходам. Дверь в вагон, правда, уже была закрыта, но мы врезались в нее с такой силой, что проводница предпочла дверь открыть. Поезд тронулся, а мы стали искать запропастившиеся куда-то билеты, одновременно оттаскивая проводницу от стоп-крана. Второй раз нам пришлось загораживать от нее красную ручку после того, как оказалось, что на билетах у нас стоят не те фамилии. Вернее, моя была переврана, а вместо фамилии оператора стояла совершенно «левая». И я, и оператор Ваня Носалевич размахивали удостоверениями, клялись в своей порядочности и требовали бригадира. А тот милостиво разрешил следовать до пункта назначения.

Потом мы прибыли в свое купе, рассовали сумки и видеокамеру под полки, снова доставали сумки из-под полок, чтобы вынуть забытые зубные щетки и ужины, а затем снова рассовывали все это по местам. Наконец, стали знакомиться с нашими попутчиками, которые все это время наблюдали за нашими манипуляциями. С нами в купе ехала дама. Причем, не просто дама, а Дама, с большой буквы. Из той категории женщин, которые не меняются в интервале от двадцати пяти до сорока пяти лет. Не то, чтобы красавица, но внешность впечатляющая. И, что особенно приятно, не собирающаяся играть роль ни дурочки, ни умницы. Полку над ней занимал парень в неизбежном спортивном костюме лет тридцати-тридцати пяти. Сам он представился Володей, а даму – Ниной.

Все время, пока мы ехали до границы, Носалевич пытался произвести впечатление на Нину.

Что-что, а это у него получается особенно успешно. Он просто создан для того, чтобы производить впечатление как на женщин, так и на мужчин. Но далеко не всегда хорошее. Лично на меня в свое время произвели впечатление его белые джинсы. Он умудрялся каждый день ходить в джинсах, причем в белых, и они у него оставались белыми. Загадка решилась случайно.

Он проболтался, что джинсов у него на самом деле шесть пар, и он их меняет по мере необходимости. Основной темой его рассказов обычно является то, как он «вот этими самыми руками хипповал». А хиппи у нас до сих пор не любит никто.

– Сейчас припрется пограничник и начнет лазить по сумкам, – мрачно сообщил Носалевич, выглянув в коридор.

– Не пограничник, а таможенник.

– Один перец, – сказал Ваня, испытывавший к людям в форме непреодолимое отвращение.

– Не один, – назидательно сказал я. – Если припрется пограничник, то смотреть он будет только документы. По сумкам будет лазить таможенник. А если это захочет сделать пограничник, то можешь смело послать его на фиг.

– Это почему? – заинтересовался Володя, который все это время предпочитал молча читать газету на верхней полке.

– Я писал на эту тему материал, – ловко ввернул я, заявив тем самым о своей журналистской профессии, и покосился на Нину. – Так вот, согласно правилам и законам, пограничник только документы проверяет. Если он прицепится к тому, что у тебя в сумках, то выйдет за пределы своих полномочий. Одного вот так повязали на взятке. С челнока требовал за провоз товара. И судили не за взятку, а за использование служебного положения.

– Не один палец? – сказал Ваня, решивший в этот вечер быть не особенно вежливым.

– Не один, – сказал я. – За использование служебного положения осуждают без конфискации. А вот таможенника бы судили за взятку.

– Так им, сволочам, и надо, – заявил Носалевич.

В купе вошел таможенник.

– Саша, ты наркотики куда спрятал? – спросил Ваня.

– Дома забыл, – ответил я.

– Оружие, взрывоопасные предметы, наркотики, валюту, предметы старины, произведения искусства везете? – глядя перед собой, спросил таможенник.

– К сожалению, не имеем возможности, – ответил Носалевич.

– Поднимите, пожалуйста, полки, опустите, откройте сумку, можете закрывать, – и таможенник двинулся дальше по вагону.

– Саша, пойдем покурим, – с загадочным видом сказал Носалевич, великолепно знающий, что я не курю.

На перроне было темно и холодно. На каждую фигуру, появившуюся в дверях вагона бросились торговцы, наперебой предлагая выпить, закусить, покурить и вообще раскошелиться.

– Саша, нам просто необходимо шампанское.

– Вам – это тебе и еще кому?

– И тебе!

– Носалевич, прекрати юлить и называй вещи своими именами. Похоже, что ты собирался закадрить Нину.

– Ну почему сразу закадрить? Что за дикие отношения с женщинами. Кадрить или не кадрить. Просто общаться, как с приятной собеседницей.

– И со всеми приятными собеседниками ты пьешь шампанское? – я мог позволить себе язвить, потому что все деньги были пока у меня.

– С остальными я пью пиво.

Уловив в разговоре волшебные слова «шампанское» и «пиво», торговцы стали подтягиваться к нам.

– Тогда я куплю шампанское для твоей утехи и жареную курочку для своей.

На самом деле судьба курицы была мной решена давно. Это была не просто курица, это была неизбежная Приграничная Курица, и отказаться от нее было выше моих сил.

Мы купили все эти «излишества» и отправились в купе. Там нас подстерегала неожиданность: на столике уже лежала курица, еще что-то из еды и стояла бутылка шампанского. Нас ждали.

Дальнейшее путешествие прошло в теплой дружественной обстановке. Появление российского пограничника прошло почти незамеченным. Под шампанское шли обычные анекдоты. За компанию я тоже принял чуть-чуть, в нарушение правил. Нина молча слушала Носалевича, а мы разговорились с Володей. И сразу же потянуло запахом родных неурядиц. Ничего особенного – инженер на заводе. Делал танки, неплохо зарабатывал. Сейчас ездит в Россию за товаром.

– На заводе осталось процентов тридцать рабочих. После девяносто первого года исчезли заказы, не стало денег. Мы еще кое-как вертелись. Даже разработали новый танк.

– Военные тайны раскрываешь?

– Ага, совершенно секретная информация. Мы их даже две штуки построили. По нашим прикидкам, мы были лет на пять впереди планеты всей. Все эти «леопарды» и «абрамсы» не дотягивали до наших разработок на целую пятилетку.

– Ну и?..

– А у Украины нет денег на новые танки – это раз. Россия производит танки для себя сама – это два. А в-третьих, мы у себя производили только железо. Начинку всю нам присылали из той же России. Наших запасов хватило только на два танка. И все.

– И нигде нельзя больше эту начинку производить?

– Можно, на оптико-механическом. Только на его переоборудование уйдет пять-шесть лет. И наш танк будет уже не самым-самым в мире.

– А России новые танки не нужны?

– Не знаю. Может быть, и нужны. Только вот нужна ли нам Россия? Это ведь заграница, – Володя разлил по стаканам шампанское.

– Я слышал, вы теперь начали выпускать ковры?

– Ковры. В Нижнем Тагиле выпускают Т-72, в Ленинграде, пардон, Санкт-Петербурге, выпускают Т-80, с нашей башней, кстати. А мы выпускаем ковры. По слухам, наши два танка купили американцы через подставную иорданскую фирму. И их сейчас гоняют на полигонах.

– Может быть, еще все изменится? – предпринял я слабую попытку внести в разговор нотку оптимизма.

– Поздно уже. Недавно директор сказал: раньше мы не могли работать без денег, а теперь даже при наличии заказов не сможем ничего выпускать. Кадров нет, разбежался пролетариат, по рынкам. Вот такие дела.

– Такие дела, – повторил я за ним следом. И засмеялся от неожиданно пришедшей в голову мысли.

– Это сколько бы понадобилось бомб или взрывчатки, чтобы уничтожить такой завод, как ваш?

– Мало что взрывчатки. Еще бы пришлось инженеров отстреливать. Я недавно с парнем из КБ разговаривал. Наши попытались разработать новую башню. Исходя из нынешних финансовых и технических возможностей, пришлось заложить в проект сварную башню. Мы после войны ни разу не делали сварных, только литые. А сейчас уже не под силу. Убей, не пойму, это все выгодно. Что там наверху думают? Или не думают вовсе?

И такой безысходностью вдруг повеяло. Я вспомнил свой желтый конверт в сумке и вспомнил слова Юрки Швеца: «А где у нас сейчас порядок? Все развивается по твоей схеме, все по ней разваливается». И остается подвешенным в воздухе вопрос о том, кому это выгодно. Римское право совершенно перестало действовать в современном мире. Абсолютно. Или, может, просто я не владею всей информацией? Или, может, кому-то все-таки это надо?

2 марта 1995 года, четверг, 16-00 по местному времени, штаб 4-го батальона парашютно-десантного полка морской пехоты Франции, спорткомплекс «СКАНДАРИЯ», Сараево.

Лейтенант Антуан Тома был сильно удивлен, когда, после доклада полковнику о прибытии корреспондента, тот отложил в сторону бумаги и приказал пригласить капитана Шарля Рено из разведки, а потом встал, поправил ремень и сам вышел встречать русского в приемную. Мгновение рассматривал пришедшего, и вдруг неожиданно шагнул вперед и обнял русского. Тома, шедший за капитаном Рено, готов был поклясться, что полковник назвал русского по имени. И это было не русское имя. Хосе. «У русских не бывает такого имени», – подумал Тома. По дороге в кабинет Рено и тогда, когда вместе с капитаном шли к кабинету полковника, Тома раздумывал над всем тем странным, что окружало русского. Некоммуникабельность, во всяком случае, так показалось лейтенанту и так ему продолжает казаться, неплохая осведомленность в местных делах, но, что самое странное – полковник для встречи корреспондента не только решил потратить свое личное время, но и вызвал разведчика. Тома хорошо запомнил: его должность придумана для того, чтобы держать прессу подальше от командования. Впервые на его памяти полковник отказался от услуг Тома как буфера между собой и представителем средств массовой информации.

Изумление лейтенанта стало еще большим, когда в кабинете полковника он обнаружил, кроме русского корреспондента, старшего сержанта Франсуа Лану. Старший сержант стоял и что-то тихо говорил, показывая объекты на карте. Русский внимательно слушал, иногда уточняя детали. Полковник не вмешивался.

Лейтенант и капитан остановились в дверях. Полковник жестом пригласил их пройти и указал на стулья.

Тома, как зачарованный, смотрел на старшего сержанта – одного из самых крепких орешков в четвертом батальоне. Несмотря на прекрасный послужной список и боевой опыт, неуживчивый характер Лану делал его малоприятным собеседником для большинства офицеров. Только полковник был для него непререкаемым авторитетом, да еще два-три офицера во всем полку могли рассчитывать на уважение старшего сержанта. Но то, как Лану говорил со штатским, – не лезло ни в какие рамки его обычного поведения. Он не просто внимательно выслушивал замечания корреспондента, но делал это с таким неподдельным уважением, что Тома не знал, что и думать. Наконец, обсуждение было закончено, старший сержант выпрямился и отошел от стола.

– Вы закончили? – спросил полковник.

– Да, – подтвердил русский, – все более или менее ясно.

– Тогда лейтенант Тома проводит вас в вашу комнату.

– Я схожу за вещами, – сказал Лану, чем поверг Тома в состояние шока. Непримиримый сержант в роли носильщика – такого на памяти Тома не было ни разу.

– Спасибо, – сказал русский, – я схожу сам.

В приемной Тома тронул идущего впереди сержанта и тихо спросил:

– Откуда такая любовь к штатскому? Решили прославиться в прессе, Лану?

Лану с высоты своего роста окинул лейтенанта взглядом и, наклонившись, тихо сказал:

– За отдельных штатских можно отдать дюжину иных лейтенантов. Вы у нас недавно, а те, кто был в Чаде, хорошо помнят Хосе… Я хотел сказать, русского корреспондента, очень хорошо. Если он попросит, чтобы я отнес не его вещи, а его самого – я это сделаю с удовольствием. И не рекомендую вам шутить по этому поводу. При всем должном уважении, мой лейтенант!

Сержант вышел из приемной, оставив лейтенанта переваривать услышанное.