Глава 13

Липский вытер с лица кровь и попытался встать.

– Лучше лежи, – сказал Шмель. – Лежи и вспоминай, где деньги. Они мне нужны.

Липский дрожащей рукой дотронулся до губы. Она распухла и болела.

– Давай, милый, говори, – Шмель присел возле Липского. – Деньги ты отдашь мне, а не тому менту.

– Я… не могу, – Липский попытался сглотнуть, но комок так и остался в горле, не давая свободно дышать. – Мне нужно их отдать Гринчуку.

– Тебе нужно отдать их мне. Мне, Леня. И тогда ты останешься живым. Мы с тобой договоримся. Мне деньги – тебе жизнь. Давай.

– Давай, давай, давай, – старший спецгруппы подгонял бойцов, стоя у открытой двери микроавтобуса. – Время.

Один из бойцов споткнулся, но старший поддержал его:

– Просыпайся быстрее, блин!

Старший вошел в машину последним, закрыл дверцу и сказал в рацию:

– Выезжаем.

– Хорошо, – ответил в микрофон Полковник и обернулся к сидящему рядом Владимиру Родионычу. – Группа выехала.

– Знать бы, есть ли у нас время… – сказал Владимир Родиныч.

– Время у нас есть, – сказал Шмель. – У нас – масса времени. До трех часов следующего дня Гринчук сюда не появится. И никто не появится, потому, что некому. Все погибли.

– Правда, поймите, так будет лучше для нас всех, – сказал Липский. – Я скажу Гринчуку, что слышал, как похитители обсуждали, где прятали деньги. Они их заберет. А я потом вам все отдам. Даже больше…

– Извини, Леня, – покачал головой Шмель. – Меня это не устраивает. Ты слишком умный мальчик, и за год, пока твоя мама будет хозяйничать здесь, ты придумаешь что-то интересное. И год – это слишком долго. Я не уверен, что смогу еще год компостировать мозги Гринчуку. Мы с ним, конечно, сейчас почти друзья, но… Это Гринчук, понимать надо.

– Но ведь он тогда отправит меня в сумасшедший дом, на всю жизнь! – простонал Липский.

– А я тебя отправлю на тот свет, – широко улыбнулся Шмель. – На всю смерть. А перед этим ты сможешь убедиться, что может быть очень больно. Подумай. И, кстати, если мне придется оставить на тебе следы моих расспросов, то и в живых тебя лучше будет не оставлять. Кто-то может заинтересоваться.

– Не нужно, не делайте глупостей, Игорь Иванович, – торопливо забормотал Липский. – мы с вами сможем…

– Не сможем, – сказал Шмель.

Он полез в карман и достал зажигалку. Массивную «зиппо». Со щелчком откинул крышку, крутнул колесико.

Липский зачарованно смотрел на огонек.

Огонек приблизился.

Леонид дернулся, попытался отползти, но Шмель вдруг надавил ему на грудь коленом.

– А знаешь, как это больно, когда начинает шипеть кожа? Ты никогда не слышал запаха своей горелой кожи? – спросил Шмель. – Кажется, просто зажигалка, а как много разных ощущений она может доставить.

– Дайте мне зажигалку, – потребовал Владимир Родионыч. – И сигарету.

– Не курю, – ответил Полковник. – И вы не курите.

– А вы не можете просто выполнить просьбу? Без излишней болтовни?

– Саша, – попросил Полковник у водителя.

Тот, не оборачиваясь, протянул через плечо зажигалку и сигарету.

– Вам это вредно, – напомнил Полковник.

– А ваш Гринчук мне полезен!

Владимир Родионыч сунул в рот сигарету.

– Вы поймите, он со вчерашнего дня знал, что за всем этим стоит Шмель, но ничего не предпринял. И даже ничего не сказал. Он ждет, что Шмель выведет его на деньги. Понимаете? На деньги. А то, что может погибнуть Липский…

– Но он же вам объяснил, что ничего Липскому не угрожает, что Шмель…

– Гринчук объяснил, конечно… – Владимир Родионыч поднес к сигарете зажигалку.

Затянулся.

– Гринчук… – Владимир Родионыч закашлялся, схватился за грудь.

Полковник решительно отобрал у него сигарету, открыл окно в машине и сигарету выбросил.

– Только машину провоняете, – сказал Полковник недовольным тоном.

Владимир Родионыч откашлялся и тяжело вздохнул.

Липский закричал сразу, как только огонь коснулся кожи. Липский не хотел умирать. И он не хотел терпеть боль. Он не привык терпеть боль. Он просто не умел ее терпеть.

– Не нужно, прекратите!

– Где деньги? – спросил Шмель. – Где четыре миллиона долларов? Где они лежат? Только не рассказывай мне, что их отсюда увезли и спрятали где-нибудь возле завода. Я ведь тебе не поверю.

Зажигалка снова приблизилась к лицу Липского.

– Нет, нет, нет, нет! Пожалуйста…

– Деньги.

– Вы все получите, честное слово, я клянусь! Но деньги нужно…

– Отдать мне!

Зашипела кожа. Закричал Липский, попытался оттолкнуть руку Шмеля.

– Не будь идиотом, Леня! У нас нет повода для дискуссии. Либо ты мне все отдашь, либо умрешь. Быстрее соображай.

– Мать, моя мать, она действительно…

– Потерпишь. А там, глядишь, я тебе помогу. Твоя мамаша через годик тихо утонет где-то на южных островах. Поедет со своим очередным мальчиком, заплывет далеко от берега… И ты выйдешь на волю. И станешь снова богатым. Я никуда не денусь. Мне нет смысла прятаться. Мне лучше переждать здесь, чтобы не стали больше никого искать. Во всем виноват только Виктор Евгеньевич. Только он.

Язычок пламени снова лизнул щеку Липского.

– Мама!

– Маму зовешь, – усмехнулся Шмель. – Маму…

– Не нужно, пожалуйста, не нужно!

– Деньги.

Гринчук посмотрел на часы. Скоро должна прибыть кавалерия. У Полковника в спецгруппе работают ребята толковые и шустрые. Сейчас как приедут, как бросятся на штурм. Будет неприятный сюрприз Шмелю.

И не ему одному. Времени должно хватить, Леня не из тех деток, которые смогут долго выдерживать напор Шмеля. Тот умеет производить впечатление на неподготовленных людей. А Леня… Он слишком беззащитен, и оттого жесток, сказала старая учительница. Бедная старая учительница, которая жалеет всех своих учеников. Не любит, но жалеет.

Липскому было больно. Больно и обидно. И страшно. Был шанс выйти из всего этого чисто, решить все по-хорошему. Нужно было только отдать… Липский закричал, его левую руку пронзило болью.

– Это всего лишь суставчик, – сказал Шмель. – Маленький суставчик. Их у тебя еще очень много. Маленьких хрупких суставчиков.

Больно, подумал Липский. Это слишком больно. Дурак. Идиот. Зачем Шмель это делает? Ведь я не собираюсь его обманывать. Я и вправду отдал бы ему деньги. Потом. Как только мать убралась бы из его жизни. Он не хотел обманывать Шмеля… Он только не хотел попасть в сумасшедший дом. Не-ет!

Липский рванулся, задергался, извиваясь всем телом.

Так нельзя. Шмель уничтожает его! Он его… Не-ет! Больно!

– У тебе еще есть шанс, – сказал Шмель почти дружески.

Тихонько сказал, ласково.

– Скажем, что ты упал с лестницы и сломал два сустава. Или скажем, что ты просто попытался на меня напасть. На свою мать ты ведь бросался.

– Нет, ни на кого я не бросался! – простонал Липский.

– А Гринчук сказал, что бросался.

– Это он хочет, чтобы подтвердился диагноз! Он хочет, чтобы меня действительно признали буйным…

– Вот я ему и помогу. Только год, подумай. А потом – похороны мамы и возвращение в свет. К вашим недоделанным дворянам. А еще после дурки тебя в армию не возьмут. Подумай, сколько тут преимуществ. Зачем тебе терпеть вот это?

Леонид закричал.

Боль вытесняла из его мозга все – страх, надежду, расчет. Он очень хотел, чтобы боль прекратилась, чтобы она исчезла.

– Не тяни, Леня. Ты мне гораздо нужнее живой, чем мертвый. Но если придется… Я тебя просто так не отпущу. Ты умрешь, но все равно мне все скажешь перед этим. Мне придется делать ноги, но за двенадцать часов я смогу быть уже очень далеко. У меня будет новое лицо и новое имя… За четыре миллиона – это пара пустяков. И никто меня не найдет. Но я не хочу уезжать. Это крайний вариант. Я хочу остаться здесь. У меня еще разговор к Чайкиным. И еще кое к кому. Это деньги, пойми. И пойми, что мне не хочется их терять. Мне не хочется бросать на полпути дело, которое может приносить еще деньги. И власть. Пойми…

Лицо Шмеля наклонилось к самому лицу Липского. Леонид почувствовал его тяжелое дыхание на своем лице.

– Хорошо, – простонал Липский. – Ладно, я отдам деньги.

– Вот и славно, – усмехнулся Шмель. – Они в доме?

– Они точно в доме? – спросил Полковник у Владимира Родионыча. – Шмель и Леонид – в доме?

– Мне так сказал Гринчук. А как там на самом деле…

Полковник нажал кнопку на рации:

– Шторм-три, это Первый.

– Это Шторм-три.

– Возможно, и объект и заложник в доме. Не исключено, что пока заложнику ничего не угрожает. Тогда мы сможем просто войти.

– Вас понял, Первый. Работаем по варианту «Контроль».

– Хорошо, Шторм-три.

Полковник отложил рацию.

– Как думаете, Шмель действительно еще ничего не сделал Липскому? – спросил Владимир Родионыч.

– Не знаю. Вам же Гринчук сказал, что все будет нормально…

– Ну да, а ваш Гринчук никогда не ошибается, – язвительно улыбнулся Владимир Родионыч.

– Если Гринчук сказал, что все будет нормально, то все будет нормально, – очень серьезно сказал Полковник. – Но…

– Что «но»?

– Но я никак не могу приноровится и угадывать с первого раза, что именно нормально с точки зрения Гринчука. Поэтому, мне остается только надеяться.

– Я принесу деньги, – сказал Липский.

– Да, конечно, – кивнул Шмель, – а я пока приготовлю нам обоим кофе. Вместе пойдем. Это ведь в доме?

– Да, – кивнул Липский, – в доме.

– Очень хорошо. Просто замечательно. Пошли.

Шмель поднял за шиворот Липского с пола, поставил его на ноги и подтолкнул вперед.

– Веди.

Гринчук снова посмотрел на часы, потом перевел взгляд на дорогу. Зазвонил мобильник.

– Да?

– Они на подходе, – сказал Михаил.

– Понял, – ответил Гринчук.

Он застегнул куртку и вышел из машины.

Над городом стояло марево из рассеянного света, в котором вязли огоньки звезд, а тут, над пустырем, звезды были яркими и колючими. И ветер продолжал гнать поземку. И леденил лицо.

Гринчук поднял воротник.

Из-за бугра, со стороны автобусной остановки показался свет фар. Микроавтобус спецгруппы. Приехали.

Гринчук шагнул на дорогу и поднял руку.

– Первый, я Шторм-три, – подала голос рация.

– Я Первый, – ответил Полковник.

– На дороге человек. Поднял руку.

– Что за человек?

– Это Зеленый, – сказал Шторм-три. – Повторяю – это Зеленый.

– Остановитесь, – приказал Полковник и посмотрел на Владимира Родионыча.

Тот кивнул.

– Мы сами с ним поговорим.

Было видно, как микроавтобус, мигнув стопами, затормозил. Машина Полковника обогнула микроавтобус.

Гричнук стоял, сунув руки в карманы. Увидев, что к нему приближается машина, отошел в сторону. И стоял там, пока Полковник и Владимир Родионыч не вышли из машины и не подошли к нему.

– Славная такая ночь, – сказал Гринчук. – На четыре миллиона.

Липский шел первый. На втором этаже особняка, в правом крыле был небольшой зимний сад. Несколько пальм в бочках, лианы и одуряюще пахнущие цветы. Липский остановился возле пальмы:

– Вот здесь. Второе дерево.

– Дерево «во»! – показал руками Шмель. – И мужик в пиджаке.

– Я достану, – сказал Липский.

– Нет уж, лучше я, – сказал Шмель. – Где тут секрет?

– Сзади, на бочке выступ. Потянуть в сторону. Отойдет, а там уж… Давайте лучше я, – Липский даже наклонился, чтобы открыть тайник, но Шмель отшвырнул его в сторону.

Леонид упал, зацепив полку с цветочными горшками. Горшки обрушились на пол.

– Я сам, – сказал шепотом Шмель. – Я сам.

Он вытер со лба пот, стал на колени, нащупал выступ.

Крышка тайника легко подалась.

– Я сам, – снова прошептал Шмель. – Я сам. Твою мать!

Шмель вынул руку из тайника.

Пистолет.

Шмель яростно взглянул на Липского, который как раз пытался встать.

Шмель поднял пистолет, прицелился в один из горшков, висящих не стене, и нажал на спуск.

Грохот выстрела, горшок разлетелся осколками. Гильза ударила в стекло.

– Сам достанешь? – спросил Шмель. – Умненький мальчик. «Ствол» даже не на предохранителе. Наивный дядя Шмель ждал бы, пока добрый мальчик Леня Липский достанет деньги, а тот взял бы пистолет и всадил бы дяде пулю куда-нибудь сюда…

Пистолет выстрелил.

Липский рухнул.

Ему показалось, что кто-то просто вырвал из-под него пол.

– Я вас уже прямо заждался, – сказал Гринчук.

Владимир Родионыч шагнул к Гринчуку, словно собираясь ударить его. Гринчук ждал.

Владимир Родионыч остановился, оглянулся на Полковника.

– Где Шмель? – спросил Полковник.

– В особняке, – качнул головой в сторону дома Гринчук. – Только вы на машине лучше не едьте. Из дома этот отрезок хорошо просматривается. Лучше вы свою пехоту двигайте цепочкой, отсюда и со стороны поля. И постарайтесь отсечь возможность прорыва к соседним домам, если не хотите потом играть в заложников.

– А Липского для этой игры будет не достаточно? – зло спросил Владимир Родионыч.

– Переиграть меня задумал? – спросил Шмель. – Маленький ты еще. Умный, но маленький. Жизни не видел.

Липский стонал, схватившись за перебитую пулей ногу. Он не слышал Шмеля, так что ирония пропадала впустую. Леонид слышал только свой стон и свою боль. Слепящую безумную боль.

Шмель вытащил из тайника увесистый пакет, заглянул в него.

Вот они, четыре миллиона. Вот они.

Шмель оглянулся на Липского.

– Все в порядке, Леня, – сказал Шмель. – Деньги у меня. Все могло быть куда веселее, если бы ты не порол горячки. А теперь, извини, мне придется делать отсюда ноги. А тебе…

Шмель поднял пистолет.

– Не надо было тебе пытаться меня переиграть, Леня. Ты еще слишком сопливый.

Леонид посмотрел на Шмеля.

В зимнем саду было темно, и Липский рассмотрел только темный силуэт. И силуэт этот поднял руку.

– Нет, – сказал Липский.

– Да, – сказал Шмель. – Да.

Пистолет выстрелил. Потом еще раз.

Тело на полу выгнулось.

Еще выстрел. И еще.

Тело замерло.

Шмель прицелился и остаток обоймы всадил в голову Леонида.

Пакет с деньгами положил в сумку, которую прихватил заранее.

Быстро спустился на первый этаж.

Открыл дверь, вышел на крыльцо. Замер, прислушиваясь.

Тишина.

Шмель спустился по ступенькам. Подошел к калитке и снова остановился. Прислушался.

Взялся за ручку.

Легкий скрип. Так бывает скрипит свеженарезаная капуста, когда хозяйка разминает ее, делает мягче и сочнее. И еще так скрипит снег под осторожными шагами.

Шмель достал из кармана пистолет, снял его с предохранителя.

Вряд ли это пасли его, но лучше… Что именно лучше, Шмель додумать не успел. Краем глаза они заметил движение над забором слева от себя.

Тень двигалась бесшумно. Движение Шмель смог заметить только потому, что тень на секунду перекрыла звезды.

Шмель выстрелил.

Выстрел гулко прокатился по двору. Где-то неподалеку залаяли собаки.

Владимир Родионыч вздрогнул.

– У ваших глушители? – спросил Гринчук.

– Да, – коротко ответил Полковник.

Снова ударил пистолет.

– Значит, ваших выстрелов мы не услышим, – констатировал Гринчук. – Вы дали приказ брать живым? Или разрешили бить на поражение?

– По обстоятельствам, – ответил Полковник.

Возле особняка рвануло. Огненный клубок вспух на мгновение возле особняка.

– Граната, – сказал Гринчук.

Шмель выскочил на улицу сразу после взрыва. Его машина стояла немного в стороне, ее взрыв затронуть был не должен.

Снег отчаянно скрипел.

Слева послышался невнятный возглас. Шмель выстрелил на звук и побежал к машине.

Что-то сухо ударило в дерево рядом с Шмелем. Стреляют, понял он. Из бесшумного. Явно не менты. Кто тогда? Кто?

Щелк, щелк, щелк… Дорожка из снежных фонтанчиков почти бесшумно добежала до забора. Пуля с визгом отлетела от кирпича.

Шмель оглянулся, выстрелил туда, где, как ему показалось, что-то шевельнулось.

До машины оставалось всего несколько шагов, когда новая дорожка снежных фонтанчиков догнала Шмеля и ударила по ноге. Шмель упал.

Его хотели взять живым. Поэтому стреляли по ногам. В два автомата. Одна очередь свалила Шмеля. Вторая чуть запоздала и ударила уже по лежащему. Спина, бок, шея, голова.

Этого Шмель даже не почувствовал. Не успел.

– Вы знаете, что я с вами сделаю, если с мальчиком что-то случится? – спросил Владимир Родионыч.

Гринчук промолчал. Он молча шел справа от Владимира Родионыча, стараясь не отставать и не забегать вперед. Владимир Родионыч старательно держал темп, но слышно было, что давалось ему это с трудом. Он сипел так, что заглушал скрип снега под ногами. Полковник дипломатично держался чуть сзади.

– Не нужно так торопиться, – сказал Гринчук. – Судя по всему, ваши парни уже закончили.

Захрипела рация в руках Полковника.

– Слушаю, Шторм-три, – сказал Полковник.

– Что там? – остановившись, спросил Владимир Родионыч.

Он пытался справиться с одышкой.

– Шмель оказал сопротивление, и его убили. Случайно. У нас ранено три человека. К счастью – легко.

– Орлы, – тихо сказал Гринчук.

– По…помолчите, – потребовал Владимир Родионыч. – Что там с Липским?

– Еще не знают. Просят разрешения войти в дом.

– Пусть входят, – сказал Владимир Родионыч. – Пойдемте.

– Не нужно было бежать пешком. Прекрасно подъехали бы на машине, – сказал Полковник.

– Ничего, воздухом подышим. Но если…

– Я уже слышал, – сказал Гринчук. – Если что-то случилось с Липским.

– Я… И вся ваша наглость и хитрость не помогут вам, – предупредил Владимир Родионыч, поскользнулся, но его успел подхватить Гринчук.

– Руки уберите, – потребовал Владимир Родионыч.

Они уже подошли к калитке, возле которой темнел силуэт одного из бойцов, когда рация снова подала голос.

– Да, Шторм-три, – сказал Полковник. – Где? Понял.

– Что там? – спросил Владимир Родионыч.

Полковник не ответил и быстрее прошел через двор и поднялся в дом по ступенькам.

За ним вошел Владимир Родионыч и Гринчук.

В доме горел свет.

Тело Шмеля втащили в холл и положили на пол. Снег, смешанный с кровью потихоньку таял, и по полу ползла тонкая розовая струйка.

Лицо Шмеля кто-то прикрыл простыней с дивана. На белой ткани начинали проступать кровавые пятна.

Рядом с телом лежали пистолет и сумка. Обычная спортивная сумка из кожзаменителя.

Еще один боец стоял возле ступенек на второй этаж.

– Где он? – спросил Полковник.

Боец в черной вязаной шапочке-маске молча указал рукой наверх. Полковник пошел по ступенькам. Владимир Родионыч остановился и сделал несколько вдохов, держась рукой за грудь. Его неприспособленные к прогулкам по снежной целине туфли были облеплены снегом. Брюки тоже. До колен.

– Пойдете наверх? – спросил Владимир Родионыч.

– Что я там не видел? – Гринчук подошел к елке и поправил на ней гирлянду из крохотных лампочек.

Владимир Родионыч медленно поднялся по ступенькам наверх.

Когда через несколько минут он спустился вниз, Гринчук все еще стоял перед елкой. Огоньки горели.

Простыня на теле Шмеля пропиталась кровью.

Владимир Родионыч спускался медленно, крепко держась за перила. Подошел к Гринчуку и взял его за расстегнутую куртку. Тряхнул.

Голова подполковника безвольно качнулась.

– Ты понимаешь, что наделал? – спросил Владимир Родионыч и снова тряхнул Гринчука.

Тот оторвал, наконец, взгляд от мигающих огоньков и посмотрел в глаза Владимира Родионыча. И что в этом взгляде заставило Владимира Родионыча отпустить куртку Гринчука и отступить на шаг.

– Они сидели на диване, – тихо сказал Гринчук. – Вот там.

Палец подполковника дрожал, когда указывал на диван.

– Слева – мать. Она только успела набросить халат. Из-под него была видна ночная сорочка. Белая такая, полупрозрачная, – Гринчук подошел к дивану и сел. – Вот тут. А справа от нее сидел сын. В пижамке. С глупым желтым покемоном на груди. Пуля вошла покемону точно между глаз. Одна пуля. А вторая ударила мальчику в голову.

Гринчук дотронулся до спинки дивана, где в коже были видны пробоины.

– Дальше сидела его сестра. Тоже в пижаме. Только с далматинцами. В сестру попало три или четыре пули. И столько же ударило в отца. Ударом его отбросило в сторону, и он, наверное, упал бы на пол. Если бы не диванная подушка.

Гринчук встал и подошел к стене. Дотронулся рукой до выбоин от пуль. Крови почти не было видно. Только светло-коричневые разводы. Еле заметные.

– Тут стояли охранники, – сказал Гринчук. – Им всем на Новый год подарили бронежилеты. Но эти четверо вышли в холл, не надев подарков. Они отдыхали вон в той комнате.

Гринчук указал рукой на дверь.

– Никто из них не успел вытащить оружие. Их срубили одной очередью, но все равно, никто, похоже, не попытался даже схватиться за пистолет. Никто из четверых, подготовленных и тренированных.

Владимир Родионыч смотрел на Гринчука, словно завороженный. В каждом движении подполковника чудилась какая-то боль. Словно даже дышать ему трудно. Словно он каждым движением сдирает повязку с кровоточащей раны.

Полковник молча спустился вниз и остановился у лестницы.

– А вот там, возле входа на кухню, стояли три женщины: горничная, повариха и няня. Они были в халатах, словно и у них не было времени одеться, – Гринчук обернулся к Владимиру Родионычу. – Шмель – сволочь. Он подонок и убийца. У него не дрогнула рука, когда он убивал своих подельщиков. У него не дрогнула рука, когда он убивал Леню Липского… Но знаете, что меня мучило все время?

Гринчук перевел взгляд на Полковника.

– Что не давало мне спать? И что давило меня, словно… Словно… – Гринчук попытался найти слово, но потом просто махнул рукой. – Когда я приехал сюда, тела еще лежали на местах. Один охранник мертвый сидел перед мониторами. Еще два лежали мертвые во дворе. И никто из них не схватился за оружие. Никто. Вы помните, Полковник, в каком состоянии приехали ко мне домой?

– Помню, – глухо ответил Полковник.

– И помните, как я вам уже здесь, на улице сказал, что покойников можно считать не четырнадцать, а пятнадцать. Леню Липского тоже уже можно было считать мертвым. Помните?

– Да.

– Ему тогда повезло, – тихо-тихо сказал Гринчук. – Очень повезло. А я не мог понять, что же меня мучит… Я уехал отсюда, потом меня вызвали в кабинет к Владимиру Родионычу, и я сорвался…

– Я помню, – сказал Полковник.

– И только потом до меня вдруг дошло, – Гринчук посмотрел на Полковника, потом перевел взгляд на Владимира Родионыча. – Я вдруг осознал, что не понимаю, как это одиннадцать человек спокойно собрались вот в этом холле, под этой вот елочкой. Собрались второпях, но без паники. Я как будто услышал эту фразу… Единственную фразу, которая могла вот так их всех привести сюда. Одна единственная фраза: «Леня вернулся».

– Леня вернулся! – крикнул Гринчук. – Леня! Вернулся! И все бросились сюда. Все, кто был в доме. Все, кто ждал и надеялся. Они могли его не слишком любить, но этот крик – Леня вернулся! – все равно привел бы их сюда.

– Только представьте себе, – сказал Гринчук. – Вы легли спать с мыслью, что можете уже никогда его не увидеть. И вдруг… Нет? Вы не выйдете? Не выйдете?

Гринчук пробежал через холл, к входной двери.

– Он вошел отсюда. В руках у него была сумка. Скорее всего – сумка. Но никто не обратил на нее внимания. Все видели только Леню. А он им улыбался. Принимал поздравления и даже вытерпел поцелуи от женщин. Как тебе это удалось, наверняка спросил кто-то. Да, как ты спасся, поддержали остальные. Это было действительно важно – как он выбрался. Неужели сбежал?

– Наверное, он было немного взволнован, наш Леня Липский. Это понятно – он только что избежал смерти. Успокойтесь, сказал Леня Липский. Я все расскажу, сказал Леня Липский. Да вы сядьте, сказал отцу Леня Липский. Тут ко всем присоединился Роман Ильченко. Он уже застрелил из пистолета с глушителем охранника перед пультом, потом вышел и застрелил второго, во дворе. Роман, наверное, кивнул Лене. А потом поднял автомат.

Гринчук поднял руки, словно целясь из автомата.

– Видите? Он расстрелял охранников. Ему отсюда было очень удобно прошить своих приятелей одной длинной очередью. А потом положил трех женщин, вон там. Женщины даже испугаться не успели. А вот Леня…

Гринчук подошел к креслу, стоящему напротив дивана. Сел в него.

– А вот Леня стрелял отсюда. В отца. В его жену. В своих брата и сестру. В упор. А потом, пока Роман на всякий случай стрелял в головы и без того мертвых людей, Леня Липский поднялся в кабинет отца, забрал оттуда деньги, а потом спрятал их в зимнем саду. В папином тайнике. Леня был очень умным мальчиком. Он понимал, что его напарник, Шмель, за четыре миллиона долларов может, не задумываясь, его убить. Как он убил Романа Ильченко во дворе. Окликнул, наверное, Романа, а тот даже и удивиться не успел.

– Деньги, – сказал Гринчук. – Очень большие деньги. Но Леня умел считать. Четыре миллиона для Шмеля. А себе он собирался оставить все остальное. Только отдать эти четыре миллиона он собирался уже после своего чудесного освобождения, чтобы у Шмеля не появился соблазн убить Леню там, на заводе.

– Помните, – сказал Гринчук, – я говорил, что убийца в детективе тот, кто имеет самое мощное алиби. Алиби Шмеля было не самое прочное. Самое прочное алиби было у Лени Липского.

– Знаете, почему? – спросил Гринчук. – А потому, что вы не позволили бы мне на него нажать. У меня не было доказательств. Не было. И нет, кроме вот того тайника. Но для вас ведь этого мало? Что для вас слова какого-то мента для новых русских, против слова самого Леонида Липского? Ведь он только что пережил шок! Он только что потерял всю свою семью… Даже если бы я заставил Шмеля признаться, вы поверили бы мне? Скажите, Владимир Родионыч!

Владимир Родионыч отвернулся.

– А вы, Полковник? Вы меня поддержали бы? Согласились бы со мной? А если бы согласились? Что бы вы сделали Леониду Липскому?

Гринчук сжал кулаки.

– Леня был умным мальчиком. Он все хорошо придумал. Не Шмель его заставил, нет. Это Леня Липский уговорил Шмеля. Я знаю. Я знаю. Леня Липский слишком беззащитен. И потому очень жесток. Главное – не пустить все это во внутрь себя. Отец, дети – чушь, они там, снаружи. Они чужие. А для Лени Липского ценным может быть только Леня Липский. Единственное, что он научился уважать, это свои желания. Он просто не мог себе представить, что за осуществление желания его может ждать наказание. Он никогда не бывал наказан. Никогда!

– Знаете, – ровным голосом произнес Гринчук. – Вы не понимаете одной простой вещи. Ерундовой вещи. Вы, умные и богатые, сильные и влиятельные, не понимаете, а затраханные рутиной и начальством менты – знают. Знают очень точно, что не они останавливают большинство преступлений. А страх перед наказанием. Он живет в каждом человеке, и не дает совершать ошибки. Вы лишили своих детей страха. Вы лишили Леню Липского страха. Они не научились бояться.

– Права была его классная руководительница. Они беззащитны. Только не перед будущей жизнью. Они беззащитны перед самими собой. И потому жестоки.

– Я сам хотел его убить, – сказал Гринчук. – Своими руками. Но я… Я не имею права убивать. Не могу себе этого позволить. Я могу только разрешить им довести все до конца. Все – до конца.

– Четыре миллиона, – сказал Гринчук. – Это так много, что вы поверили. Вы поверили, будто все – ради них.

– Мне не нужны деньги, – сказал Гринчук. – Я плаваю в дерьме, и если я это дерьмо впущу в себя, то… То, что от меня останется? Я утону. А я не хочу тонуть. Я хотел, чтобы мне поверил Шмель и поверил Липский. А это значило, что в это должны поверить и вы. И Нина. И… Все.

– Вы думаете, что мне это было легко? – спросил Гринчук.

Никто не ответил.

– Пойду я, – сказал Гринчук. – А то там Михаил может начать нервничать.

Гринчук прошел через холл к выходу.

– Пойду я, – повторил Гринчук. – Очень хочется спать.

Гринчук вышел.

Владимир Родионыч вдруг понял, что, не отрываясь, смотрит на мигающие елочные огни. Смотрит не отрываясь. До рези в глазах. И что от напряжения на глазах выступили слезы. От напряжения, сказал себе Владимир Родионыч.

Гринчук неожиданно вернулся.

– Он его из пистолета убил? – спросил Грнинчук.

– Да, – ответил Полковник.

– Одной пулей? – спросил Гринчук.

– Нет, – ответил Полковник. – Он всадил в него всю обойму. В ногу, в грудь. Несколько пуль в лицо.

– Хорошо, – сказал Гринчук и вышел.

Владимир Родионыч кивнул. Замер и оглянулся на Полковкника. Но тот как раз отвернулся.

– Я, пожалуй, тоже поеду, – сказал Владимир Родионыч.

– Только сумку с деньгами возьмите, – попросил Полковник. – А я тут останусь, встречу милицию. Соседи, наверное, вызвали.

Владимир Родионыч вышел из дома, сел в машину. Сумку положил возле себя на заднее сидение.

Впереди мигнули огни «джипа» Гринчука.

Странно, подумал Владимир Родионыч. Странно. Он чувствовал себя очень странно. Понимал, что должен испытывать ужас или злость, а на самом деле испытывал только облегчение. Облегчение и слабость. И нечто, похожее… Владимир Родионыч слишком долго жил на свете, и слишком долго плавал в этом самом дерьме. В том самом дерьме, которое Гринчук не хотел впускать в себя.

А что, хрен старый, подумал Владимир Родионыч, тебе удалось не хлебнуть дерьма? Удалось?

Владимир Родионыч слишком долго прожил на свете, и уже думал, что разучился испытывать это чувство. Это почти неприличное чувство счастья.

Странно, подумал Владимир Родионыч.

И его размышления прервал звонок мобильного телефона.

– Слушаю, – сказал Владимир Родионыч.

– Это Гринчук.

– Да, Юрий Иванович.

– Эти деньги, что возле вас…

Владимир Родионыч открыл сумку и посмотрел на деньги:

– Да?

– Вы их лучше сожгите, – сказал Гринчук.

– Не понял.

– Сожгите эту бумагу, чтобы какой-нибудь ошибки не вышло. Это не те деньги. Это для меня напечатали на принтере знакомые умельцы.

– Как это?

Владимир Родионыч торопливо разорвал упаковку, достал купюру.

Бумага. Фантик.

– Понимаете, когда Михаил обыскал дом и нашел деньги, я решил, что лучше не рисковать. Все-таки большая сумма. Михаил положил в тайник фальшивые деньги и пистолет. Все равно Шмель не успел бы рассмотреть деньги как следует. Вы очень своевременно приехали.

– А… а где деньги? – спросил Владимир Родионыч.

– До завтра, – сказал Гринчук. – я поехал спать.

И связь оборвалась.

А когда Владимир Родионыч попытался дозвониться снова, женский голос сообщил ему, что абонент находится вне пределов досягаемости.

– Сукин сын, – с чувством сказал Владимир Родионыч. – До завтра, видите ли. Сукин сын. Спать он поехал.

А Гринчук не соврал. Он действительно отправился к себе, чтобы, наконец, выспаться. Сил больше не осталось.

Говорили как-то, что один пловец чуть не утонул после финиша – весь выложился.

Гринчук не упал. Он смог самостоятельно выйти из машины, подняться в квартиру. Хватило у Гринчука сил открыть дверь. Даже раздеться Гринчук смог самостоятельно.

А потом все выключилось. Он уснул. И спал долго. Весь остаток ночи. И утро. И день. Его телефоны не отвечали, а когда кто-то из людей попытался лично передать Гринчуку приглашение на встречу с Владимиром Родионычем, то добрался он только до лестничной клетки.

На площадке перед лифтом стоял журнальный столик. Возле столика стояло кресло. А в кресле сидел Браток. Прапорщик Бортнев, в парадной милицейской форме. Прапорщик, увидев охранника, отложил в сторону журнал и печально посмотрел на посетителя.

– Мне Гринчука, – сказал охранник и попытался просто пройти в квартиру мимо Братка.

– Стоять, – сказал Браток.

Охранник оглянулся, потом потянулся к кнопке звонка.

– Нажмешь – без руки останешься, – очень увесисто сказал Браток. – И без ноги.

Охранник попытался улыбнуться, но отчего-то улыбка не получилась. Он уже был наслышан о подвигах оперативно-контрольного отдела.

– Его САМ вызывает, – сказал охранник.

– Когда проснется – я передам, – пообещал Браток. – А ты часом не знаешь реку в Африке на букву Лы? Из семи букв.

– Не…

– Ну, так и пошел. Лимпопо он не знает, двоечник.

Всего этого Гринчук не видел. Он спал. И ему снились сны. И сны были приятные. Гринчук даже улыбался во сне.

Ему приснилось, что ровно в полдень в кабинет к Нине постучали, и на пороге возник безукоризненный Граф.

– Здравствуйте, Нина, – как всегда вежливо произнес Граф. – Я к вам.

– Присаживайтесь, – ответила Нина.

– Я по поводу клуба, – сказал Граф и сел на стул возле письменного стола.

– Не продается, – ответила Нина.

– И слава богу, – счастливо засмеялся Граф. – Я хочу у вас арендовать клуб.

– Что? – переспросила Нина.

– Клуб. У вас. Арендовать.

Граф положил на стол кожаную папочку, извлек из нее несколько листочков распечатанного на лазерном принтере текста и протянул Нине.

– Вот, даже подготовил договорчик.

Нина недоверчиво посмотрела на Графа. Потом взяла бумаги и стала читать. Граф молча ждал, благожелательно рассматривая Нину.

– На пять лет, – сказал Граф, когда Нина закончила чтение. – Сумма аренды там проставлена. Вы, как менеджер, нас полностью устраиваете. Деньги на ремонт выделяем мы, но я бы попросил вас лично проконтролировать процесс ремонта и оформления. Что с вашей толчки зрения понадобится для клуба – напишите, мы закупим.

Нина потрясенно смотрела на Графа.

– Он нашел деньги? – спросила Нина.

– Кто?

– Не прикидывайтесь. Гринчук, конечно. Он нашел свои проклятые четыре миллиона?

– Да, он нашел свои четыре миллиона.

– Тогда передайте ему, что мне его деньги не нужны, – выпалила Нина.

– Он нашел четыре миллиона, – спокойно повторил Граф, – но я к вам пришел не от него. Вы бывали в моем Клубе?

– Там? – махнула куда-то в сторону Нина.

– Скорее, там, – указал в другую сторону Граф. – Мне пришла в голову мысль, что мое заведение слишком консервативно, чтобы нравиться детям моих клиентов. Вы меня понимаете? А ваш клуб мне полностью подходит. Особенно тем, что вы являетесь его владельцем.

Не врите, – сказала Нина. – Гринчук, небось, за дверью сидит.

– За дверью сидит нотариус, который должен заверить наш договор. А Гринчук, насколько я знаю, сейчас дома.

– Вы вправду не от него?

– Вправду, – коротко кивнул Граф.

Он был где-то очень старомоден, поэтому свою правую руку держал за спиной, так, чтобы Нина не могла увидеть скрещенные пальцы. У каждого были свои причуды, а Граф не мог просто так врать симпатичной женщине. Даже если врал только наполовину. Идея действительно принадлежала Гринчуку. Но Граф ее внимательно обдумал и нашел весьма перспективной. И полезной. С точки зрения воспитания подрастающего поколения.

Но Нине, как здраво рассудил Граф, это знать было ни обязательно.

– Если к вам придет кто-то из этих… – Граф брезгливо встряхнул рукой, – смело отправляйте их ко мне. Но я думаю, что не придут.

– Ладно, – сказала Нина. – Хорошо.

– Я могу позвать нотариуса?

– Позовите, – радостно кивнула Нина.

Граф встал.

– А вы скоро увидите… – нерешительно начала Нина.

– Кого?

– Юрия Ивановича.

– Не знаю. Возможно, что и скоро.

– Вы не могли бы ему передать… – Нина передвинула договор на край стола и аккуратно выровняла листки бумаги. – Я ему наговорила здесь…

– Ничего, – улыбнулся Граф. – Он все понимает. Он мне сказал следующее. Однажды Нине показалось, что она меня предала. Потом ей показалось, что ее предал я. И еще ей казалось одно время, что она меня любит. Она снова ошиблась. Она просто держится за меня, чтобы не потеряться. Она не потеряется. Она сильная. Сильнее, чем сама думает. И она уже готова обойтись без костыля по кличке Зеленый.

– Он так сказал? – спросила Нина.

– Да.

– И он не обидится, если я…

– Вы взрослая самостоятельная женщина. Умная и красивая. И свободная.

– Это он сказал?

– Это я сказал. А он сказал, что однажды придет к вам и попросит вашей помощи. И очень надеется, что вы останетесь его другом.

– Хорошо, – сказала Нина.

Гринчук улыбнулся во сне. Он знал, что этот его сон – правдивый. Знал, что именно так все произошло на самом деле. И знал, что теперь и Нине, и ему отныне станет легче. Намного легче.

Потом Гринчуку приснился Гиря. Гиря был трезв, но, тем не менее, весел.

– Знаешь, – сказал Гиря, – спасибо тебе, конечно, что помог решить все мои непонятки, но будь ты неладен, Зеленый. Чтобы я еще хоть раз в жизни стал помогать менту…

Гиря помотал головой.

– Саня, конечно, меня бы не отпустил просто так, но, блин…

– Уеду я теперь отсюда, на хер, – сказал Гиря. – Завязать решил. Очень жить хочется. Как хочется жить…

А еще Гринчук улыбнулся, когда приснился ему другой сон, о том, как в кабинет к Владимиру Родионычу вошла Инга и, не говоря ни слова, поставила на письменный стол перед ним спортивную кожаную сумку. Точную копию той, которую Владимир Родионыч раздраженно швырнул утром в угол кабинета.

– Что это? – спросил Владимир Родионыч.

– Это вам просил передать подполковник Гринчук, – позволила себе улыбку Инга.

– Когда? – спросил Владимир Родионыч, заглядывая в сумку.

– Два дня назад. Но просил, чтобы я отдала непременно сегодня.

Владимир Родионыч что-то сказал, но Гринчук не разобрал, что именно. Его разбудили.

– А в глаз? – спросил Грнинчук.

– Уже вечер, – сказал Браток. – И к вам пришли.

Гринчук открыл глаза.

– Здравствуйте, гер оберст, – сказал Гринчук. – Такой сон мне перебили…

– О чем?

Полковник сел на стул возле кровати Гринчука.

– Представляете, Владимир Родионыч открывает сумку, заглядывает и начинает говорить. В слух. Представляете?

– Зачем же? – приподнял бровь Полковник. – Я это помню. Прошло всего несколько часов. И остальные члены совета помнят, как Владимир Родионыч высказывал свое отношение к вашей очередной выходке.

– На совете? – с мечтательным выражением переспросил Гринчук. – Инга не только стерва, но и большая умница.

– Еще какая, – согласился Полковник, – она вам тут передала баночку варенья. В нем много витаминов, как она утверждала, а вам они очень пригодятся. Что-то она там еще про жизненные соки говорила, но я не разобрал.

– Ничего, я понял, – сказал Гринчук.

– И еще Граф звонил, – сказал Полковник. – Совет решил, что это хорошая идея.

– Очень рад.

– Собираетесь и дальше устраивать аудиенцию в постели? – спросил Полковник.

– А вы и дальше собираетесь здесь сидеть? – спросил Гринчук.

– Представьте себе.

– Вам не говорили, что вы очень назойливый и грубоватый человек? – осведомился Гринчук.

– Только что, – невозмутимо сказал Полковник. – А вам давно говорили, что вас боятся люди?

– Это кто?

– Говорили?

– Боятся.

– Например, некто Гиря. Приходил сегодня ко мне, очень вежливо разговаривал. Так волновался, что даже материться перестал. А сказал, что очень вас уважает, всячески вам благодарен за вашу доброту, но сделает все, чтобы больше с вами не пересекаться. Он завтра-послезавтра уезжает из города. Навсегда.

– А чего это он к вам приезжал так запросто?

– А потому, что нету в живых Виктора Евгеньевича, а место до сих пор вакантно. И мне приходится…

– Тяжела она полковничья папаха, – с сочувствием продекламировал Гринчук.

Взглянул на часы, стукнул себя по лбу и сел на кровати.

– Что случилось? – спросил Полковник.

– Забыл. Блин горелый, забыл. Мне ж нужно было сегодня Гусака дернуть. Обидно…

– Да ладно, – заглянул в дверь комнаты Браток.

– Что значит – ладно? – возмутился Гринчук. – Я ведь сказал этому засранцу…

– К нему Миша сегодня ездил, – сказал Браток. – Я сам хотел, но нужно было тут дежурить. А Миша съездил…

– И что?

– Ему попытались дать взятку, – засмеялся Браток.

– Нет, ну это просто праздник како-то, – счастливым голосом сказал Гринчук и встал с кровати. – Я надеюсь, что Миша…

– У них там произошел разговор за закрытыми дверями. Миша вышел с рапортом Гусака. По состоянию здоровья.

– Кушать хочу, – сказал Гринчук, надев джинсы и джемпер. – Что там у нас есть?

– Только яйца и сосиски, – доложил Браток. – Яиц много. Могу сделать яичницу. Все равно ничего другого не умею.

– Давай яичницу, – согласился Гринчук. – На четыре… нет, пять яиц.

– На вашу долю жарить? – спросил Браток у Полковника.

– Простите? – не понял тот.

– Вы будете яичницу есть? – с невозмутимым видом спросил Браток.

Гринчук резко отвернулся к окну, будто увидел что-то очень интересное.

– На два яйца, – сказал Полковник.

– Только у Юрия Ивановича хлеба нету, – уже из кухни сообщил Браток.

Плечи Гринчук вздрагивали от смеха.

– Смеетесь? – спросил Полковник. – Как вы посмеетесь, когда узнаете, что Владимир Родионыч уже минут пятнадцать стоит этажом ниже и ждет, пока я его позову сюда.

– Ваня! – крикнул Гринчук. – Еще пару яиц жарь. Сейчас снова гость придет.

– У нас так стульев не хватит, – сказал Браток. – И сковороды. Придется два раза жарить.

– Вы как полагаете, – обернулся Гринчук к Полковнику. – Владимир Родионыч любит горячую яичницу или остывшую?

Полковник молча достал из кармана телефон:

– Владимир Родионыч? Можете подниматься. Они уже проснулись, и к ним можно заходить.

– А чего это такой скромный? – спросил Гринчук.

– А он как-то не привык, чтобы всякие прапорщики не впускали его в квартиры всяких подполковников.

– А что – не пускали?

– Владимир Родионыч даже пробовать не стал, человек себя уважает.

В дверь позвонили.

– Вань, открой! – крикнул Гринчук.

Браток что-то недовольно пробормотал и прошел ко входной двери.

– Здрасьте, – сказал Браток. – Яичница скоро будет готова.

Владимир Родионыч ошарашено посмотрел вслед Братку и вошел в комнату.

– Добрый вечер, – сказал Владимир Родионыч нейтральным тоном.

– И вас также, – ответил Гринчук. – У вас хлеба с собой нету?

– Простите, чего?

– Хлеба. А то яичница скоро поспеет, если прапорщик Бортнев не врет…

– Не врет, – крикнул Браток с кухни.

Что-то оглушительно заскворчало. Браток перекалил сковороду.

– Извините, – развел руками Владимир Родионыч. – У меня только портфель с бумагами. Про хлеб я как-то не подумал. Я могу куда-нибудь присесть?

Гринчук забрал со стула вещи и подвинул его гостю:

– Прошу.

Владимир Родионыч подошел к стулу, не спеша, оглядывая комнату. Скептически так оглядывая, даже с иронией. Присел на стул.

– Вам я сейчас табурет принесу, – сказал Гринчук Полковнику.

– Не нужно, – сказал Полковник. – У вас коньяк есть?

– Вань, – крикнул Гринчук, – ты коньяк покупал?

– Так его на днях допили, – Браток появился в дверях. – Вон, Полковник, кажется, и допил.

Браток вышел.

– Дисциплинка тут у вас, – пробормотал Полковник.

– Да вы присаживайтесь!

– Нет уж, спасибо. Я лучше пока в магазин схожу.

– За хлебом? – потрясенно спросил Гринчук.

– Хрен вам, а не за хлебом, – возмутился Полковник. – Полковники за хлебом не ходят. Пусть за хлебом вон прапорщики бегают. Слышал, прапорщик?

– А я не могу, – ответил с кухни Браток. – Я у плиты. И мне Миша твердо приказал от Юрия Ивановича ни на шаг.

Гринчук внимательно посмотрел на Полковника. Потом на Владимира Родионыча.

Владимир Родионыч сидел на стуле, рассматривая обои на стенах.

– Сходи, Ваня, – сказал Гринчук.

– Еще что-то купить? – спросил Браток.

– Сам посмотри.

– Хорошо, – кивнул Браток. – Только напоминаю, что Миша через два часа будет ждать нас у мамы Иры. Там Доктор выставляет угощение с первых гонораров. Не поверите…

Браток обернулся к Полковнику, который как раз шел к двери.

– Не поверите, ему сегодня с утра уже звонили психованные бабы и просили принять. Им подруги рассказали, как он их лихо вылечил. Прикиньте – пятьдесят баксов за прием.

Владимир Родионыч вздохнул.

– Ваня, ты за хлебом шел, – напомнил Гринчук.

– Уже иду, – Браток набросил куртку. – Теперь Доктору придется кабинет открывать, иначе бабы его и дома найдут…

Дверь закрылась.

Полковник нажал кнопку лифта.

– Не было у Доктора печали, – засмеялся Браток. – Теперь вот…

– Гринчуку очень плохо? – спросил Полковник.

– А вы у него спросите, – сразу став серьезным, сказал Браток.

– Я у вас спрашиваю.

– А как бы вам было, если бы вы пацана семнадцатилетнего убили? Даже если он подонок последний. Как бы вы себя чувствовали? Я и то… Когда мне Гринчук сказал о том, что это Ленька, сученок… Я и из клиники той уехал. От греха подальше. А Гринчук…

Открылась дверь лифта.

– А вы думаете, не нужно было мальчишку?

Браток вошел в лифт, подождал, пока следом за ним вошел Полковник. Нажал на первую кнопку. Дверь закрылась.

– Не нужно было мальчишку… – повторил свой вопрос Полковник.

– А что не нужно? Убивать? Та к Гринчук его не убивал. Казнить? Вы бы сами что сделали?

– Не знаю…

– И я не знаю, – серьезно сказал Браток. – Это Гринчук знает. Он решил. И ему с этим теперь жить. Он мне знаете, что как-то сказал? Мент для того существует, чтобы чужие грехи на себя брать. Чтобы обычным людям не понадобилось мстить. И еще Гринчук сказал, что обычные люди могут брать на себя ответственность. А менты обязаны ее брать. Если они менты.

Лифт остановился.

– Мне сколько погулять? – спросил Браток.

– Минут тридцать – сорок, – ответил Полковник. – Сюда подойдешь, а мне Владимир Родионыч перезвонит.

Браток потоптался на месте.

– Спрашивай, – разрешил Полковник.

– У Юрия Ивановича проблемы? Это серьезный базар?

– Серьезный, – кивнул головой Полковник. – И, полагаю, у Юрия Ивановича будет пара неприятных минут.

– Поаккуратнее бы там ваш бугор, – сказал Браток.

– Вы думаете, что Юрий Иванович…

– При чем здесь Гринчук? – искренне удивился Браток. – Будет он обижаться, нет – его проблема.

– А что тогда будет проблемой… э-э… моего бугра? – спросил Полковник.

– Я тогда буду проблемой. И дай вам бог с такой проблемой сталкиваться, – Браток сказал это так, что Полковник сразу же согласно кивнул.

Браток не шутил.

– Тады я за хлебом, – сказал Браток.

– А я тут в бар зайду, Юрий Иванович очень тамошний коньяк хвалил, – Порлклвник кивнул охраннику в подъезде и вышел на улицу.

Сверху, с темного неба, сразу из-за уличных фонарей на город опускалась серебристая снежная пыль. Хотя с таким же успехом эта пыль могла быть звездной. На нее все равно никто не обратил бы внимания.

Полковник перешел через дорогу и медленно пошел к бару.

– Я так полагаю, – сказал Гринчук, – что вы уже достаточно долго многозначительно молчите, уважаемый Владимир Родионыч. Можно приступать.

– Можно, – согласился Владимир Родионыч. – Можно. Забавная у вас квартира. Жалею, что не бывал тут раньше.

– И что бы это дало?

– А то, что я, наверное, тогда бы не поверил в вашу погоню за богатством.

– Поверили бы, – сказал Гринчук. – Захотели бы и поверили. Четыре миллиона – это не цацки-пецки.

– Это было даже весело.

– Что?

– Ваша выходка с четырьмя миллионами. Совет оценил. Входит Инга и грациозно ставит сумку с деньгами прямо на стол. И сообщает, что вы просили отдать.

– Я просил отдать вам, – честно признался Гринчук. – Но если бы знал, что сегодня будет совет – попросил бы сделать именно так. Инга у вас умница.

– Я знаю. Хотя умные секретарши не должны принимать от посторонних мужчин такие суммы даже на хранение. Она, кстати, просила передать привет и то, что на свою долю не претендует. Не заработала.

– Само собой – не заработала, – согласился Гринчук.

– А что вы собираетесь делать теперь? – спросил Владимир Родионыч.

– Прикажите паковать вещи и сдавать оборудование по описи? – щелкнул каблуками Гринчук.

– Рот закройте свой шкодливый! – взорвался Владимир Родионыч. – Хотя бы на пять минут. Вы вообще когда-нибудь бываете серьезны?

– Бываю. Но не люблю. Тогда очень хочется плакать. А иногда повеситься. У вас такого чувства не бывает?

– Особенно часто в последнее время, – голос Владимира Родионыча стал звучать тише и менее напряженно. – Полагаю, что вам события последних дней дались не просто.

– Хотите, разрыдаюсь на груди? Весь пиджак слезами залью.

– Не просто, – повторил Владимир Родионыч. – Не хотел бы я попасть на ваше место.

– А вы бы на него и не попали, – сказал Гринчук, глядя в глаза Владимиру Родионычу.

– Вы жестокий человек, Юрий Иванович.

– Почему жестокий? Я просто говорю финальную фразу возможного разговора. Меня в юности подмывало на вопрос начальства о том, почему это у меня, скажем, сапоги не блестят, ответить: «А вас это не трахает!» Но я честно отвечал вместо этого, что, мол, только что подметал мостовую и не успел… А начальство тут же мне говорило, что это его не трахает. Это потом я уже научился сразу переходить к финальной фразе.

– И это прибавило вам любви начальства.

– Еще как! Вот вам я мог бы ответить, что у меня не было другого выхода, кроме как сделать то, что сделал. Потому что не видел другого варианта. И не хотел его видеть, если честно.

– И вы довольны этим своим решением? Оно вас сделало счастливым?

– А почему оно должно меня сделать счастливым? Почему правильное решение должно доставлять удовольствие? И почему мы должны делать только то, что нам доставляет удовольствие? Хирург что, плачет от радости, разрезая брюхо пациенту? И акушер кончает от удовольствия, вытаскивая у бабы из междуножия что-то измазанное кровью и слизью? А мент должен быть на седьмом небе от счастья, лупцуя резиновой палкой урода, который не хочет говорить, куда спрятал труп? – Гринчук засмеялся. – Таких надо гнать из органов, и от органов, извините за дурацкий каламбур. И мои слова о том, что вы на мое место никогда не попали бы, заменяет ваши о том, что человек разумный не стал бы так поступать, не стал бы взваливать на себя такую ношу и ответственность, что вот, например, вы никогда не попали бы в такую ситуацию. Никогда не оказались бы на моем месте. Нет? Я упростил диалог?

– Очень. А теперь о наболевшем – что вы полагаете делать дальше?

– Не знаю. Честно – не знаю. Не задумывался. Не до того было. При чем здесь моя дальнейшая судьба, если…

– Понимаю, – кивнул Владимир Родионыч. – Очень хорошо понимаю. И совет, надо отдать ему должное, тоже все понял.

Владимир Родионыч встал со стула и подошел к окну. Подышал на стекло. Медленно пальцем что-то начал на стекле чертить. Гринчук не понял, было ли это что-то осмысленное, или просто черточки и завитушки.

– Нам не нужен наемный мент, – сказал, не оборачиваясь, Владимир Родионыч. – Наемный охранник рано или поздно начинает мечтать стать хозяином.

Владимир Родионыч сделал паузу.

Гринчук стоял лицом к стене, заложив руки за спину. Словно арестованный.

– Однажды работники английской королевской библиотеки попросили, чтобы выделили деньги на содержание кота, который должен был ловить мышей. Им отказали, потому, что если кот мышей ловит – его не нужно кормить. А если он голодный, значит, мышей не ловит, – Владимир Родионыч посмотрел на Гринчука, но тот стоял неподвижно. И молча.

– Совет проголосовал единогласно, а это с ним не часто бывает. И если уж совсем честно, то я воспринял это решение даже с некоторым мстительным злорадством, дорогой Юрий Иванович.

– Спасибо за честность, – чуть хриплым голосом сказал Гринчук. – Большое спасибо.

– Пожалуйста. Хватит вам меня ставить в идиотские позы и заставлять принимать решение в ситуациях, которые вы срежиссировали. Надоело мне, знаете ли. Годы мои не те. И суставы уже гнутся плохо. Вы меня поймете, когда вспомните как плохо гнется ваша собственная спина.

– Я вас понимаю.

– А меня это не трахает! – заявил Владимир Родионыч, поднял с пола свой портфель и щелкнул замком, расстегивая. – Сами вот теперь с этим разбирайтесь!

Что-то высыпалось на кровать.

Гринчук оглянулся.

Пачки денег. Долларов. На глаз – миллиона четыре.

– Решили не жечь? – спросил Гринчук.

– Мы еще не настолько зажрались, чтобы жечь такие суммы.

Гринчук подошел к кровати, взял ближайшую пачку.

– Прикалываетесь? – спросил Гринчук. – что мне с ними делать?

– А это теперь ваши проблемы, – сказал Владимир Родионыч. – Ваши деньги и ваши проблемы.

Гринчук посмотрел в лицо Владимиру Родионычу, но усмешки не заметил. Лицо было серьезным, лишь с некоторым оттенком злорадства. И злорадство это потихоньку вытесняло все остальные эмоции с лица Владимиры Родионыча.

– Мне деньги Липского не нужны, – Гринчук отбросил пачку стодолларовок.

– Это не деньги Липского. Это совсем другие деньги. Это ваша премия за то, что вы спасли нас всех от Шмеля и Виктора Евгеньевича. За то, что спасли Милу Чайкину. За то, что научили уму разуму меня, старого хрена. И самое главное, за то, что освободили нас всех от необходимости принимать решение о судьбе Леонида Липского. Мы все решили, что это не так мало, как кажется.

– Вы просто взяли те самые деньги…

– Нет. Это совершенно честно – другие деньги.

– Вы их поменяли.

– А это уже не важно, – довольным тоном произнес Владимир Родионыч.

Он заглянул в свой портфель, демонстративно вытряхнул оттуда еще одну пачку долларов и закрыл портфель на замок.

– Ну? – спросил после этого Владимир Родионыч.

– Заберите эти деньги, – неуверенно попросил Гринчук.

– И не подумаю. Вы еще начните мне их назад совать, в карманы, там, за пазуху…

– Что я сними должен делать? – растерянно спросил Гринчук.

Владимир Родионыч засмеялся. Счастливо засмеялся, потому что вид растерянного и захваченного врасплох Гринчука доставлял ему несказанное удовольствие.

– Можете выбросить, можете сжечь. Можете даже попытаться мне их подбросить или переслать по почте – это не поможет. Я их вам все равно верну. Меня в этом доме, кстати, покормят обещанной яичницей?

– На кухне…

– Отлично. А мне будет очень интересно, как вы будете выкручиваться. У новых русских и мент должен быть миллионером.

– Вы же меня выперли.

– Оглохли, батенька, – засмеялся Владимир Родионыч. – Я сказал, что нам не нужен наемный работник. В той же самой Англии на пост начальника разведки брали человека по двум признакам – богатый, чтобы его не могли подкупить, и из старинного дворянского рода, чтобы понимал, что такое честь. В вашем случае не хватало только богатства.

Гринчук растерянно почесал в затылке.

Владимир Родионыч поманил Гринчука пальцем и прошептал ему на ухо:

– Мне надоело подозревать вас в том, что вы хотите заработать денег. Достали вы меня.

Гринчук что-то прошептал. Почти бесшумно. Но Владимир Родионыч услышал.

Он вдруг сделал стремительное движение рукой, схватил Гринчука за ухо и сильно крутанул.

– Я на тридцать лет тебя старше, гражданин мент, и если ты еще раз попытаешься меня назвать старым хреном, я тебе оба уха на хрен оторву.

Владимир Родионыч ослабил хватку пальцев. Гринчук с шипением принялся растирать ухо.

– И где там Полковник с коньяком? – осведомился Владимир Родионыч.

А Полковник сидел на табурете в баре и медленно-медленно смаковал коньяк из широкого стакана.

– Знаете, Никита, – сказал Полковник, – а коньяк действительно хороший. И кстати, вы Никита или Саша? Я слышал два варианта.

– Саша – это имя. А поскольку фамилия у меня Никитин, то и кликуха – Никита, – ответил бармен.

– Понятно, – кивнул Полковник. – Так на бутылочку я располагаю?

– Для друзей Юрия Ивановича, – бармен сделал широкий жест, из которого могло следовать, что он готов весь бар отдать друзьям Гринчука.

– Вы мне когда-то сказали, что таких как Юрий Иванович уже не делают… Он что, сделал для вас что-то очень хорошее? И вы ему платите добром за добро?

– А Гринчук не делает добра, – сказал бармен. – Он просто приходит, когда нужно, берет человека за шкирку и вытаскивает его из дерьма.

– И вас вытащил?

– И меня.

– А ведь у Гринчука не так много друзей, – сказал Полковник. – Вот вы…

– А я ему не друг. У меня не хватит сил быть его другом, – сказал бармен. – Люди жмутся к нему, потому…

– Возле него безопаснее?

– Чушь, – засмеялся бармен. – Он ведь постоянно копается в дерьме, вытаскивая таких как я.

Бармен достал из-под стойки бутылку коньку. Поставил ее пред Полковником.

– Так что же? – спросил Полковник.

– Возле него себя человеком чувствуешь, – сказал бармен Саша Никитин, по прозвищу Никита. – А это сейчас большая роскошь.

Полковник забрал бутылку, положил на стойку, не смотря на протесты, деньги, и вышел.

Возле входа в дом топтался Браток.

Увидев Полковника, помахал ему рукой.

Позвонил Владимир Родионыч и позвал их наверх.

– А ваш бармен, – сказал Полковник Братку, – очень умный человек.

– Не то слово, – сказал Браток. – Не то слово.