13
Завуч объявил: сочинение на вольную тему.
Абсолютно вольная тема: хочешь — пиши о прочитанном, анализируй книги, которые «проходил» по литературе, хочешь — пиши о себе, о друзьях, о своих мечтах, замыслах…
— Радуга может написать стихи — если получатся, — сказал завуч.
Он был в превосходнейшем настроении: учебный год позади не только для школьников. Учителям летние каникулы радостны гигантским — двухмесячным! — отпуском, отдыхом от тетрадей, контрольных, опросов, отметок, прогульщиков, отличников, сбора металлолома и макулатуры, родительских собраний и педсоветов. В эти вольные два месяца педагог может позволить себе никого не воспитывать, никого не учить, никому не читать нотаций, спать по ночам и бездельничать днём. Завидная перспектива!
Она маячила перед довольным жизнью завучем, и он захотел напоследок почитать в тонких ученических тетрадках не стандартные блоки «на тему», списанные из учебников или — в лучшем случае — почерпнутые из умных литературоведческих фолиантов, а собственные мысли своих учеников, двадцати пяти индивидуумов — зубрил, тихонь, заводил, остряков, ябед, задир, пай-мальчиков и пай-девочек, маленьких мужчин и маленьких женщин.
— Пишите, о чём хотите, — повторил он и, поставив стул у открытого окна, принялся рассматривать лето, вовсю хозяйничающее в городе.
Сашка Фокин в тоске заскрипел зубами: стоило почти неделю корпеть над учебниками, если тема — вольная. Но не пропадать же благоприобретённым знаниям! Он раскрыл тетрадь и недрогнувшей рукой написал заголовок: «Тема труда в поэме В. В. Маяковского „Хорошо“».
Даша Строганова тоже раскрыла тетрадку, подложила под правую руку розовую промокашку, вытерла шарик своей авторучки чистой суконкой, попробовала его на отдельном листке бумаги — не мажет ли? — и только тогда написала ровным круглым почерком: «Что для меня главное в дружбе?» Выбирая тему, она думала об Алике, но писать о нём Даша не собиралась: даже вольная тема школьного сочинения не предполагала, на её взгляд, полной откровенности.
А Гулевых, ликуя от собственной предусмотрительности, осторожно выложил на крышку парты вырезку из журнала и, поминутно заглядывая в неё, написал: «Пеле — футболист века».
Только Алик не спешил заполнять тетрадку. Что-то мешало ему писать, отвлекало от создания очередного стихотворного шедевра. Как будто витала рядом какая-то мысль, а ухватить и укротить её Алик не мог и мучился оттого, даже злился.
Завуч отвлёкся от заоконного вида, спросил:
— Из-за чего задержка, Алик?
— Сей минут, сей секунд, — забормотал Алик, не слыша, впрочем, себя: он ловил порхающую мысль. Вот, вот она — совсем рядом, накрыть её сачком, как яркую бабочку, просунуть под сетку руку, зажать в ладони — здесь!
Схватил ручку и написал, словно кто-то подталкивал его: «Фантастический рассказ». А вернее, рука сама написала эти два слова, а Алик только смотрел со стороны, как его собственная правая пишет то, о чём он, Алик, никогда бы и не подумал: не любил он фантастики, не понимал её тайных и явных прелестей, не читал ни Бредбери, ни Ефремова, ни Лема, ни Кир. Булычёва.
Но, не вдаваясь в механику странного явления, начертал строчкой выше ещё два слова: «Таинственный эксперимент». Это было название рассказа, который Алику предстояло создать за сорок пять минут урока плюс десять минут перемены. Именно так: предстояло создать. Или даже высокопарнее: предначертано свыше. И Алик не противился предначертанию, даже не пытался догадаться — откуда свыше поступило дурацкое предначертание, гонял ручку по строкам, создавал «нетленку».
«Было раннее летнее утро. Солнце вставало с востока, озаряя своими жаркими лучами всё окрест. Конус солнечного света медленно и неуклонно двигался по стене Института мозговых проблем. Вот он добрался до закрытого наглухо окна лаборатории инверсионной конвергации, и сумрачное помещение ожило, заиграли, заискрились приборы, вспыхнули стёкла. Профессор Никодим Брыкин распахнул настежь окно и воскликнул, дыша полной грудью:
— Да будет свет!
Конечно же, профессор имел в виду свет знаний, яркий свет небывалого научного открытия, озаривший недавно скромное, но достойное помещение лаборатории.
Добровольный помощник профессора, юный лаборант Петя Пазуха, сидел за столом и считал в уме. Ещё неделю назад он сидел не за столом, а в огромном сурдокресле, и его ладную голову охватывали датчики импульсной пульсации, соединённые с аппаратом профессора, названным им инверсионным конвергатором. Поле, создаваемое аппаратом, проникало посредством датчиков в мозг юного лаборанта и, генерируясь там, перестраивало функциональную деятельность мозга по задуманному профессором плану.
Ещё неделю назад Петя Пазуха с трудом мог в уме умножить 137 на 891, а сегодня с лёгкостью невероятной множил, делил, складывал, извлекал корни, брал логарифмы; и числа, которые фигурировали в этих действиях, пугали даже профессора Брыкина, привыкшего и не к таким передрягам.
Уже через сутки после эксперимента они проверили на Пете всю книгу таблиц Брадиса, и результат превзошёл самые радужные ожидания: юный гений Пазуха не ошибся ни разу.
Однако эксперимент поставил милейшего П. Пазуху в крайне неудобное положение. То ли контакты на аппарате были плохо зачищены, то ли напряжение на входе конвергатора несколько отличалось от напряжения на выходе, то ли конденсатор пробило, то ли искра в землю ушла, но эксперимент получился нечистым. „Поле Брыкина“ задействовало группу клеток, ведающих устным счётом, — это так. Но то же поле почему-то задействовало группу клеток, что ведает реверсивной системой „правда — ложь“. Говоря человеческим языком, Петя больше не мог врать. А если врал, то система „правда — ложь“ включала реверсивный механизм, срабатывала заслонка, и группа клеток, ведающих устным счётом, прекращала свою полезную деятельность.
— Я никогда не буду врать! — вскричал Петя Пазуха, не желавший потерять свой чудный дар, гарантирующий ему безбедное существование где угодно: то ли на эстраде в роли математического гения, то ли в науке в должности арифмометра типа „Феликс“.
И всё было бы расчудесно, но минувшим воскресным вечером Петя катался в парке на лодке со своей подругой Варей.
— Сколько будет шестью семь? — спрашивала Варя.
— Сорок два, — безошибочно отвечал Петя.
— А корень квадратный из шестисот двадцати пяти?
— Двадцать пять.
И Петя таял под лучистым взглядом синих глаз Вари.
Но уже прощаясь, Варя спросила:
— Скажи, Петя, а мог бы ты для меня прыгнуть с десятого этажа в бурное море?
И Петя ответил, не задумываясь:
— Мог бы!
Стоит ли говорить, что его ответ был чистой ложью, ибо кто в здравом уме станет нырять в море с десятого этажа? Верная смерть ожидает внизу безрассудного смельчака, и ни одна девушка не стоит такой бессмысленной жертвы. Да ни одна девушка и не потребует от своего возлюбленного подобной глупости. Всё это лишь „слова, слова“, как говаривал принц Гамлет в бессмертной пьесе В. Шекспира.
Но за словами Пете теперь следовало следить неусыпно: любое изречённое слово могло оказаться пусть невольной, но ложью. Так и случилось.
И назавтра Петя не мог взять даже пустячного кубического корня из 1.397.654.248…
А мог только квадратный…
Из этого профессор заключил, что дар не исчез вовсе, но сильно ослаб. Этот вывод подтвердило и испытание на вибро-эмоцио-седуксенном стенде типа „Гамма-пси“.
— Я верну себе своё умение! — вскричал Петя.
— Но как? — вопрошал убитый горем профессор.
— Терпение и труд, профессор. Упорство и усидчивость.
И Петя начал считать сам. Он считал днём и ночью, утром и вечером, и в снег, и в ветер, и в звёзд ночной полёт. Тренировки сделали своё дело. Сегодня утром он явился в лабораторию и сказал гордо:
— Спрашивайте, профессор.
Профессор, конечно, спросил, и ответы Петра Пазухи были безошибочны.
Тогда Никодим Брыкин вновь подверг лаборанта тщательному исследованию на стенде „Гамма-пси“, и оно показало, что дар вернулся к обладателю.
Недаром русская пословица утверждает: терпение и труд всё перетрут.
— Но лгать вам, Петя, по-прежнему не стоит, — сказал профессор. — Эффект Брыкина восстановлен, но опасность не миновала.
— Знаю, профессор, — отвечал Петя. — Я буду говорить только правду, всегда правду, одну правду.
И слово своё сдержал.
Открытие профессора Брыкина переворачивало науку, то есть делало в ней переворот. Солнце напрямую било в широкое окно лаборатории».
Алик положил ручку, взглянул на часы. До конца урока оставалось пять минут.
— Я готов, — сказал Алик, закрывая тетрадь.
— Как следует проверил? — поинтересовался завуч.
— Как следует всё равно проверите вы.
— Что верно, то верно, — засмеялся завуч. — Гуляй, Радуга.
Алик вышел в коридор — пустой и гулкий от его шагов. Когда шли уроки, коридор, казалось, обретал свой микроклимат, отличный от климата в классе или в том же коридоре, но на переменке. Во время уроков здесь всегда было прохладно — и зимой, когда к батарее не притронешься, у окна стоять невозможно; и летом, в жару, когда через открытые окна в школу проникали циклоны, забежавшие в Москву из Африки. В который раз Алик снова подивился этому необъяснимому физическому явлению, пошёл вдоль стены, размышляя о сочинении.
Что было? Явная подсказка со стороны. Как будто некто «свыше» вложил в голову дурацкий сюжет про Брыкина с соответствующим выводом: упорством верни свой талант. Другое дело, что фантазия Алика чувствовала себя достаточно свободно и в рамках заданного сюжета неплохо порезвилась. Во всяком случае, Алик был доволен собой. И ошибок вроде не сделал. Орфографических — точно, а за синтаксическими мог не уследить. Ну, да ладно, последнее сочинение, отметка за год уже выставлена…
Но главное, понял Алик, состояло в том, что этот «некто свыше» таким хитрым и изощрённым способом сообщал Алику, что его усилия в тренировках даром не пропали, замечены благосклонно, и с сего момента он может по-прежнему пользоваться своим даром. Но не врать.
Кто обещал ему вернуть дар? Джинн, ставший иллюзионистом. Но откуда джинн знает про Брыкина? Знает, он сам говорил про инверсор-конвергатор, телетранспортированный для убеждения цирковой дирекции. Да и связаны все три сна одной верёвочкой, нет в том сомнений. А где ж тогда уважаемая баба-яга, костяная нога? Забыла Алика? Ох, думалось Алику, не забыла, ещё заявит о себе, пригрозит сварить в щах за непослушание. Придётся слушаться…
Хотелось тут же мчаться в сад, выставлять планку и проверять: вернулся ли дар. Но началась перемена, школьный народ повалил в сразу потеплевший коридор, вышла Дашка, спросила:
— О чём писал, Алик?
— Да так, рассказик. Вроде пародии на фантастику.
— А я не стала рисковать напоследок. Проверенная тема: «Что для меня главное в дружбе?» А ошибок, ты знаешь, я почти не делаю.
— Раз про дружбу, значит, обо мне?
— Какой ты самоуверенный… Нет, о тебе я не стала писать.
— А могла бы…
— Зачем завучу знать о наших с тобой отношениях?
— Значит, есть отношения?
— А как бы ты хотел?
Типично женское коварство: отвечать вопросом на вопрос. Алик хотел отношений — вполне определённых, и не знал: есть они или только намечаются. Да и как вообще Дашка к нему относится? Тогда, в воскресенье, он сморозил глупость, ляпнул о её влюблённости, чуть было не поссорился с девочкой…
— Даш, а как ты в самом деле ко мне относишься?
Склонила голову набок, глаза широко-широко раскрыла.
— А как бы ты хотел?
Тот же ответ на примерно тот же вопрос. Вредное однообразие…
— Хотел бы, чтоб положительно.
— Ну, так я очень положительно к тебе отношусь. Пошли в класс, звонок…
Так и остался в прискорбном неведении. А после уроков явился завуч, уже успевший прочитать несколько сочинений, похвалил Алика, сказал:
— Неплохую пародию написал, Радуга. Будем печатать её в стенгазете, если не возражаешь.
Алик не возражал.
