Менакер сидел в кресле в очках, читал Моруа. Миронова в стеганом голубом халате, на голове – сооружение из бигуди, поверх сооружения – сеточка. Стояла у плиты: варила суп из баранины с рисом. Боковым взором она оглядывала стену – чистая ли, сахарницу на столе – уже засрали. Один замечательный врач, который делал ей операцию, сказал, что она любит называть выделительные процессы своими именами. Итак, засрали сахарницу. «И окна, ну никто в этой стране не умеет мыть окна!» – мысленно ворчала она. Она была сказочной хозяйкой, но в этой сказке была одна страшная история. История помешательства на чистоте. Нет! Не на моральной! Чистота физическая, на физическом плане. Вся бутафория – мебель, временные декорации – окна, пол, двери. Реквизит – тарелки, блюдца, чашки, ложки-вилки. Вот! Вилки! С вилками особая история! Каждое вилочное гнездо надо было с лупой протирать полотенцем, тонким краешком втягивать его, полотенце, в эту решеточку и долго двигать – туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. Так же со следующим гнездом вилки. И так до бесконечности.

Андрей, как обычно, ходил нервно из одной комнаты в другую. Набрал телефон – бросил трубку. Пошел на кухню, взял тряпку, тщательно протер аппарат, чтобы блестел, подошел к окну, посмотрел вниз – снег, мороз, люди ежатся в меховых шапках. Вошел в кухню и сказал:

– Мама, я женюсь!

– Это что, текст из новой пьесы? – спросила мама властным голосом, продолжая снимать пену с поверхности супа.

– Не надо иронизировать, я женюсь!

Мама двинулась, маленькая, животом вперед, в комнату:

– Нет! Саша, ты слышишь, что он говорит, этот идиот! Он женится! Нетрудно догадаться, на ком! – закричала фигура в голубом стеганом халате, в бигуди с сеточкой. Нос от злости заострился до такой степени, что мог зарезать кого хочешь.

– Что ты молчишь, Саша? Скажи ему!

– Маша, не кричи, не устраивай спектакль, что мне ему сказать? Я тоже женился, и даже два раза.

– На что ты намекаешь? – деспотическим тоном спросила Маша и, рассекая острием носа воздух, направила его на Андрея. – У нее нет ни гроша!

– Мама, ну мы же работаем, зарабатываем деньги.

– Почему же ты тогда у нас на машину занимаешь? Мы можем тебе и не дать!

– Зачем так… такой шантаж… я ведь отдам, – занервничал Андрей.

– Что ты в ней нашел такое, что вздумал жениться?

У Андрея мелькнула мысль: «О любви в присутствии мамы говорить неуместно, потому что любовь – только ей одной, только ей одной – маме». И он стал объяснять:

– Мне с ней хорошо. И вообще мне пора жениться, что я здесь живу на зеленом диване? Мы с ней ходим в театр, на лыжах, читаем, нам вместе хорошо, нам очень хорошо вместе! Она мне друг! У меня с ней душа на месте!

– Дурак! Ты что, не видишь, что на таких не женятся? Они ведь совершенно не умеет притворяться, маскироваться! А это в браке и в жизни необходимо! Она лепит все подряд, что ей приходит в голову. С таким характером, да еще голая! Зачем она тебе нужна?

Менакер положил руку на сердце. Миронова, продолжая монолог, почти кричала жирным голосом:

– Ты что забыл? – с бойцовской осанкой двигалась она прямо на сына. Глаза бешено блестели. – Я тебя родила! Сколько болезней ты перенес, сколько ночей я не спала, а когда уезжали на гастроли, как мы тряслись за тебя! Зарабатывали деньги, чтобы тебя прокормить!

– Перекормить, – поправил Андрей.

– Ты нам обязан всем, что у тебя есть, а ты жениться вздумал, чтобы нас разорить!.. На этой, с синим бантом! Я тебя родила! Не позволю!

– Да никто вас не разоряет! Таня самый бескорыстный человек на свете! Она говорит, что ей со мной все равно где быть: на пеньке или на льдине… Она меня любит!

– А я тебя что, не люблю? – заорала фигура в голубом стеганом халате.

– Но я же не могу на тебе жениться?!

– Саша, эта сволочь доведет тебя до инфаркта!

И пошла на кухню проверять суп. Она стояла над кастрюлей с шумовкой. Голова в бигуди с сеточкой с укоризной качалась то вправо, то влево, потом остановилась – острие носа повисло над кастрюлей. Внезапно бессознательно на поверхности бараньего бульона она увидела… сцену из «Царя Эдипа»… Софокла. Хор трубным голосом произносил: «Пусть будет счастлив царь Эдип с своей супругой Иокастой». И увидела себя девочкой, сидящей в зале и рыдающей навзрыд, закрыв лицо руками. Видение испарилось, и она как-то странно стояла, задумавшись, пытаясь вникнуть в то, что так мгновенно промелькнуло. Но на поверхности бараньего бульона появилась только пена, и надо было аккуратно снять ее шумовкой.

– Саша, скажи, что денег на машину он не получит! – орала она снова, стоя в дверях комнаты. – Он плюет на свою мать и на то, что она не разрешает ему лезть в петлю! – и пошла выключать баранину.

Андрей стоял возле окна в большой комнате, держась за занавеску. В глазах – слезы: «Мы тебя родили, мы за тебя заплатили, ты нам обязан!» – Как будто я крепостной! Их крепостной.

Не их! Мать – это дверь, через которую человек вошел в мир, и не более того! Он, правда, получил от нее какие-то генетические заболевания: родинку, картавость, гемофилию, например, но это все физика, это все – грубое тело, все же остальное – душа, дух, сердце – не имеет никакого отношения к родителям. Мать только дверь – и не более того! В основном дети болеют из-за давления на них родителей. Родители создают какой-то образ и воплощают его на своем ребенке. Как будто это их ребенок! Не их! Господь дает детей на сохранение души до шестнадцати лет! И все.

Менакер накапал валокордин, выпил и ушел в свою комнату. Миронова делала вечерние процедуры в ванной. Андрей с комом в горле подошел к телефону и тихо, чтобы никто не слышал, набрал номер.

– Але, это – я. Таня, ты не забыла Пастернака «Засыпет снег дороги, завалит скаты крыш…»?

– Нет, не забыла, Андрюш, а что?

– Ничего не спрашивай. Сейчас, когда положишь трубку, иди в свою ванную, запрись и ровно через пять минут начинай его читать, не торопись. И я тоже через пять минут, как положу трубку, начну его читать до конца. Будем вместе на территории этого стихотворения: мне необходимо побыть с тобой. Пока.

Из Петербурга приехал родственник Андрея – троюродный брат Александр Белинский. Он был режиссером и очень знаменит ленинградскими капустниками. Ему было около сорока лет. Мы с ним быстро сошлись. Он приходил к нам в театр и громко – было слышно на всех этажах – произносил: «Где моя любимая женщина?» Тут же появлялась стая артисток, поскольку каждая из них считала себя его любимой. Все бросались ему на шею, целовались, он называл их нежными именами и намекал непрозрачно, мол, скоро буду ставить телевизионный спектакль, там много женских ролей, есть шанс! Его любили за привходящую вместе с ним надежду и энергию духа. После посиделок в буфете мы шли с ним гулять по улице Горького и болтали о всяких пустяках, в основном: «кто с кем жил». У него не совсем выговаривалась буква «ж», и поэтому на этой букве всегда мелькала комедийная ситуация. На нем было совсем не новое темно-серое пальто на больших пуговицах, на голове – выцветший «бывший» кролик, ботинки оставляли желать лучшего. В нем было странное несоответствие: весь округлый – лицо, нос, рот, лоб выдающийся, пухлые детские губы, тело тоже круглое, пухлое, обтекаемое, с животиком, но шаг – как будто от другого человека. Шаг энергичного генерала на Красной площади на параде в день седьмого ноября.

Приезжая в Москву он часто просил меня:

– Одолжи мне три рубля: у богатых родственников неудобно просить.

В тот момент у меня было пять рублей, но три я ему всегда одалживала. Он не забывал эту ерундовскую услугу и, когда ему представлялся случай, всегда занимал меня в своих фильмах – поддерживал материально и морально. У него феноменальная память. Часто он приходит ко мне обедать – с аппетитом все съедает, выпивает ровно три рюмки водки, ложится на диван вверх животом, дремлет с храпком минут десять, бросает небрежно про Ленина – этот лысый картавый сифилитик! Потом я достаю с книжной полки наш любимый с ним роман «Граф Монте-Кристо», открываю на первой попавшейся странице и читаю три предложения. Он продолжает наизусть дальше и дальше… и дальше. Феномен! На этом визит кончается – он звонит по телефону, одевается и идет в следующие гости.

Теперь он – барин, главный режиссер театра Оперетты в Петербурге на Итальянской улице, снял замечательные фильмы, объездил весь мир, написал много книг, в общем, занял соответствующее своему дарованию положение.

А тогда с Сашей Белинским в «бывшем» кролике, с Андреем мы отправились обедать в ВТО. Андрей пулеметной речью рассказал брату, что труппа театра Сатиры на сегодня – ветхая, сплошь гербарий, и ее, труппу, надо обновлять. Чек собирается ставить «Женитьбу Фигаро» Бомарше и нет Графа. Под водку и бифштексы перебирали артистов театра Москвы и нашли Гафта.

– И еще я хочу, чтобы в театр пришел Шармёр, артист Лейкома. И Зяма Высоковский из театра «Эрмитаж».

Принесли кофе.

– В общем сколотили труппу! – засмеялся Андрей в предвкушении отличного ансамбля. – Это будет прекрасно! Корнишон из театра Ленком уже перешел в театр Сатиры и играл у Магистра в спектакле «Банкет».

Кто-то из знакомых, проходя мимо нашего столика, поздоровался и спросил: «Вы не идете наверх в кино, на „Шербурские зонтики“?» Мы вскочили, Белинский отправился в театр Вахтангова сговариваться о постановке, а мы… когда мы поднялись наверх, поняли, что даже не можем протолкнуться в фойе. Нас увидел директор Дома актера Эскин, Александр Моисеевич, улыбнулся и протянул два билета, как избранникам судьбы. Мы вошли в зал, он был забит до отказа. Мы с трудом пробрались в шестой ряд. Два часа нас обвораживала Катрин Денев, обволакивало ангельское пение – немыслимая режиссерская находка, такая простая история любви по-французски – без надрыва, без тяжести, без мордобоев. Мы вышли потрясенные: нам стало страшно, что мы можем расстаться… Андрей говорил что-то несвязное, нервничал…

– Что с тобой? Ты как в лихорадке? – спросила я.

Мы подошли к памятнику Пушкина, сели на скамейку:

– У меня ощущение, мне кажется, что я тебя теряю.

И стал есть снег.

– Давай договоримся, если мы с тобой поссоримся невзначай или будет очень плохо, не сговариваясь придем сюда, к Пушкину.

– Давай, – ответила я и тоже стала есть снег.

Почти всю зиму мы протанцевали у Александрова, и я нагло прогуливала репетиции «Малыша и Карлсона» с Кларой. Андрей ничего не репетировал – у него был простой, он очень страдал из-за этого, но тайно готовился к своей заветной мечте: петь на сцене с оркестром. Музыка всегда властвовала в его жизни. И вот февраль 1968 года. С легкой руки влюбленного в музыку и в Андрея композитора и режиссера Анатолия Кремера в театре Сатиры состоялся концерт. Андрей пел! Впервые! Под оркестр! Френсис Лей: «Если повезет чуть-чуть, если повезет чуть-чуть…» Тут были и «Любовь не картошка», и «По земле мы прокатились, здравствуйте вам!», а в финале Андрей пел песню – слова написала Ганна Левинская, жена директора театра, а музыку – Анатолий Кремер. Называлась песня «Как хорошо, что я ее нашел!» Эта песня посвящалась мне. Успех был невообразимый. Андрей на сцене был вдохновенным, стремительным, эксцентричным, впрочем, как и в жизни, когда забывал о воспитании родителей.

«Как хорошо, что я ее нашел» – я стояла у стенки в партере, затаив дыхание. Опять летали его ноги в воздухе в неповторимом рисунке, и тут уже судьба готовилась протянуть ему свою бриллиантовую руку. Он опять победил. Чек звенел ключами, что выдавало его настороженность и раздраженность. Летом Андрей начнет сниматься в «Бриллиантовой руке» у Гайдая, а пока под еще звучавшие в нем звуки оркестра он уехал на три дня в Ленинград, к родителям на гастроли, на свой день рождения. На мою реплику:

–Андрюша, а как же я? Буду одна? 8 Марта?

– Танечка, я не волен, я должен ехать к родителям, мама хочет. У нас так принято. А ты будешь здесь, на Волковом, слушать музыку, позови подружек, почитай, ты же любишь читать.

– Но я хочу быть с тобой! В твой день рождения и в день 8 Марта!

– Танечка, девятого утром встречаемся в театре. – Схватил сумку, выскочил за дверь. Потом вернулся, поцеловал и опять выскочил с репликой: – Веди себя прилично! – И уехал.

Я бродила по квартире одна в полосатой пижаме, грустила, слушала музыку из «Живаго», читала. 7 марта в театре показывали фильм с Ивом Монтаном и Анни Жирардо «Жить, чтобы жить». Шла на фильм и думала: до скольких же лет мама будет держать его на цепи? Я тогда не догадывалась, что мама обладала приемом доводить людей до белого каления и могла бы в этом виде спорта стать олимпийской чемпионкой. Ей надо было меня разозлить, довести до белого каления, надеясь этим пресечь отношения. Настроение было отчаянное. А в конце фильма, когда Ив Монтан стал протирать стекла заснеженной машины и увидел сидящую там Анни Жирардо, – все изменилось. Я летела, летела домой, что-то про себя мурлыкала и решала: надо все перетерпеть: и маму, и, как он выражается, его кретинский характер… все! В голове созрел план.

9 марта утром мы встретились в театре, после репетиции доехали на троллейбусе до площади Восстания, спустились по Пресне и у булочной повернули в Волков переулок.

– Андрей, я должна кое-что тебе сказать, – начала я.

– Что? Что, Танечка? – испугался он.

– Мы должны расстаться! Я устала. Постоянно мама. «Позвоню маме, поеду к маме, скажу маме». У меня ощущение, что я в комнате матери и ребенка. Я больше не хочу проводить 8 Марта одна с книжечкой!

– Но ты же была в кино! – сильно нервничая, воскликнул он.

– Нет, Андрей, давай расстанемся по-хорошему, тебе уже 27 лет, ты здоровый мужик, а все ездишь к родителям справлять день рождения. Ей-богу, это смешно. А я в свои золотые 24 года сижу одна! Где ты еще такую дуру найдешь? Я решила твердо изменить свою жизнь. Сейчас я только возьму свои вещи.

Мы подошли к подъезду, у него уже был свирепый вид, он налился кровью, и я думала: только бы мне не получить страшных тумаков. В лифте он оправдывался, сдерживая бешенство:

– Таня, это глупо, клянусь, все! Этого больше не будет! Все! Все!

– Нет, – отвечала я. – Мое решение неизменно!

Он открывал дверь ключом – у него тряслись руки. Вошли в квартиру. На столе стояла ваза с огромным букетом желтых тюльпанов, шоколадный торт, который я накануне сама испекла, бутылка шампанского. Тут же на столе сидел плюшевый медведь, белый с разноцветными шарами в руках, на которых зубной пастой было написано: «Андрюша, с днем рождения!» Я тут же включила магнитофон: «Если повезет чуть-чуть!» И стала смотреть на его реакцию.

Он оторопел, долго стоял, прислонившись к книжной полке, и смотрел на стол как завороженный. Потом обнял меня так, что с меня слетели клипсы, и мы слышали, как они хрустят под нашими ногами.

Андрей пережил мой розыгрыш и сказал:

– Ну и шуточки!

Как утверждает мой психопатический друг Бодя: в каждой шутке есть доля шутки, а остальное – правда. Вечером мы играли спектакль, и Андрей пригласил Чека с зеленоглазой Зиной «чуть-чуть» отметить его день рождения. Все ели мой торт, пили шампанское, оценили шары с надписью: «Андрюша, с днем рождения!». Чек был в ударе и рассказывал, как в молодости, во время войны, он ночами тушил фугаски на крышах московских домов. Нам было хорошо, и мы были все счастливы – редкие мгновения в жизни. Как это потом будет все заплевано, растоптано, и мы все свершим надругательство над собой и над всеми нами вместе!