Невнятный лепет. Я услышал его много лет назад.

Это произошло после того, как царице Акаше пришел конец и рыжеволосая немая Мекаре, одна из колдуний-близнецов, стала «Царицей Проклятых». Я видел все это собственными глазами – мучительную гибель Акаши в тот самый миг, как мы все думали, что умрем вместе с ней.

Это произошло после того, как я обменялся телами со смертным и вернулся в могучее тело вампира – отвергнув давнюю мечту вновь стать человеком.

После того как я вместе с духом по имени Мемнох побывал на небесах и в преисподней и вернулся на землю израненным скитальцем, утратившим вкус к познанию, правде и красоте.

Потерпев горькое поражение, я многие годы пролежал на полу часовни старого монастыря в Новом Орлеане, не внемля вечно сменяющейся толпе бессмертных вокруг меня. Я слышал их, хотел откликнуться им, но никак не мог встретиться с кем-нибудь взглядом, ответить на вопрос, отозваться на поцелуй или восхищенный шепот.

Тогда-то я и начал слышать Голос. Мужской, настойчивый, прямо у меня в голове.

Лепет, невнятный лепет. Что ж, думал я, должно быть, мы, кровопийцы, тоже подчас сходим с ума, как простые смертные – верно, это всего лишь иллюзия, порожденная моим пошатнувшимся разумом. Или, быть может статься, голос этот принадлежит какому-нибудь искалеченному древнему вампиру, что покоится где-то неподалеку, а я теперь телепатическим путем улавливаю его сны.

В нашем мире у телепатии есть некий физический предел. Ясное дело. Но голоса, молитвы, сообщения и мысли могут передаваться по цепочке, из разума в разум – а значит, этот несчастный полоумный, вполне может статься, лепечет на другой стороне земного шара.

Как я уже говорил, это было бессвязное бормотание – на разных языках, как древних, так и современных. Порой он нанизывал подряд несколько слов на латыни или древнегреческом, а после снова и снова повторял фразы современных наречий… цитаты из фильмов или даже песен. Снова и снова молил он о помощи – совсем как крохотная мушка с человеческой головой в конце известного шедевра малобюджетного кино. «На помощь, на помощь!» – как будто и сам бился в паутине, а огромный паук уже приближался к нему. «Ну ладно, ладно, как я могу помочь?» – спрашивал я, и он сразу же отзывался. Был ли он совсем рядом? Или же просто пользовался лучшей системой передачи сигнала во всем мире бессмертных?

«Слушай меня, иди ко мне…» Он твердил это снова и снова, ночь за ночью, покуда его слова не превратились для меня в бессмысленный шум.

Не вопрос – я всегда мог отключиться и не слышать его. Если ты вампир, то либо учишься отключаться от телепатических голосов, либо сходишь с ума. Да и от криков живых существ мне отключаться ничуть не сложней. Просто приходится. Иначе не выжить. Даже самые древние из нас умеют отключать голоса. Я причастился Крови вот уже более двухсот лет назад. Они – более шести тысячелетий.

Иногда он затихал и сам.

В начале двадцать первого века он перешел на английский.

– Почему? – спросил я.

– Потому что тебе это нравится, – ответил он резковатым, отчетливо мужским голосом. Смех. Его смех. – Все без ума от английского. Ты должен прийти ко мне, когда я зову.

И снова начал лепетать на смешении языков, и все про слепоту, удушение, паралич и беспомощность. Как всегда, закончилось дело призывами «На помощь, на помощь!» и обрывками латинских, греческих, французских и английских стихов.

Все это довольно интересно – примерно с три четверти часа. А потом – скучища смертная, вечно одно и то же.

Само собой, я не удосужился даже ответить «нет».

В какой-то момент он вскричал «Красота!» и снова понес околесицу, то и дело возвращаясь к «красоте» – и каждый раз так надрывно, что мне казалось, он всаживает мне коготь в висок.

– Ну ладно, «красота», и что с того? – спросил я. Он застонал, зарыдал, рассыпался тошнотворным бессвязным бредом. Я отключился от него примерно на год, но все равно чувствовал, как он бормочет себе, не прорываясь на поверхность. А еще года через два он начал обращаться ко мне по имени.

– Эй, Лестат, Принц-паршивец!

– Отвали.

– Нет, Принц-паршивец, мой принц, ох, Лестат… – Он повторил эти слова на добром десятке современных языков и шести или семи древних. Я прямо впечатлился.

– Ну так расскажи мне, что ли, кто ты такой, – мрачно отозвался я. Должен признаться, когда мне было слишком одиноко, я даже радовался, что он где-то тут, поблизости.

А тот год выдался для меня неудачным. Я бесцельно скитался, все мне опротивело. Я злился сам на себя за то, что «красота» жизни более не поддерживает, не питает меня, не дает сил выносить одиночество. Ночами я странствовал по джунглям и лесам, тянулся руками к нижним ветвям, рыдал и бессвязно лепетал сам с собой. Я скитался по Центральной Америке, посещал развалины цивилизации майя, бродил по бескрайним пустыням и любовался древними росписями на скалах по пути к гаваням Красного моря.

Юные вампиры-отщепенцы все так же наводняли города, по которым я гулял – Каир, Иерусалим, Мумбаи, Гонолулу, Сан-Франциско – и я устал воспитывать их, наказывать за то, что в своей неутолимой жажде они убивали невинных. Нередко их ловили и сажали в людские тюрьмы, где их испепеляло, едва наступал рассвет. Порой они попадали в руки ученых-криминалистов. Вот же досада!

Из таких историй никогда не выходило ничего путного. Но об этом позже.

Эти повсеместно расплодившиеся юнцы задирали друг друга, сбивались в шайки и дрались между собой, а тем самым осложняли жизнь нам всем. Им ничего не стоило сжечь в огне или обезглавить любого другого кровопийцу, что встанет у них на пути.

Хаос, сплошной хаос.

Но кто я такой, чтобы урезонивать этих бессмертных оболтусов?

Когда это я становился на сторону закона и правопорядка? Напротив, именно я всегда играл роль бунтаря, l’enfant terrible. Так что я позволил им вытеснить меня из больших городов, даже из Нового Орлеана, позволил прогнать меня прочь. Вскоре любимый мой Луи де Пон дю Лак покинул меня и поселился в Нью-Йорке у Армана.

Арман хранит для них остров Манхэттен: для Луи, Армана и двух юных кровопийц, Бенджамина и Сибель – ну и остальных, кто вдруг присоединится к ним в роскошном особняке в Верхнем Ист-сайде.

Ничего удивительного. Арман всегда мастерски умел расправляться с теми, кто встал ему поперек пути. Недаром он сотни лет возглавлял в Париже древний орден Детей Сатаны, испепеляя в прах любого кровопийцу, не подчинившегося зловещим законам этих несчастных религиозных фанатиков. Он деспотичен и безжалостен. Да, такая задача как раз по нему.

Однако позвольте добавить: Арман все же не полное моральное ничтожество, каким я его когда-то считал. В написанных мной книгах слишком много ошибочных суждений о нас, наших душах, наших умах, нашем моральном развитии и упадке. Арман не лишен сострадания, не лишен сердца. Во многих отношениях он лишь теперь, через пять сотен лет, начинает становиться собой. Да и что, собственно, я знаю о бессмертии? Когда там я стал вампиром, в тысяча семьсот восьмидесятом? Не так уж давно. Буквально вчера.

Кстати, я и сам бывал в Нью-Йорке: хотел понаблюдать за моими старинными приятелями.

Теплыми ночами я простаивал под окнами их роскошного особняка в Верхнем Ист-сайде, слушая, как юная вампирша Сибель играет на пианино, а Бенджамин с Арманом ведут многочасовые беседы.

Весьма впечатляющее жилище – три смежных дома соединены воедино и превращены в настоящий дворец. У каждого дома есть свое отдельное крыльцо в древнегреческом стиле, парадная лестница и декоративная ограда из железных прутьев. На деле же используется только центральный вход, над которым висит бронзовая табличка с витиеватой надписью «Врата Троицы».

Бенджи – ведущий ежевечернего ток-шоу на радио. Первые годы передачи транслировались обычным путем, но теперь это интернет-радио, обращенное к вампирам по всему миру. Никто и не представлял, до чего Бенджи умен. Бедуин от рождения, к бессмертию он причастился лет в двенадцать, так что навеки останется хрупким и невысоким, всего пяти футов и двух дюймов роста. Но он один из тех бессмертных детей, которых смертные обычно принимают за тщедушных взрослых.

Шпионя за Луи, я, разумеется, не «слышал» его, потому что сам его создал, а создатели и их отпрыски глухи к мысленным голосам друг друга. Но не беда, зато вампирский сверхъестественный слух у меня был остер, как никогда. Стоя перед домом, я легко ловил звуки мягкого, богатого на интонации голоса – и образ самого Луи в разумах всех остальных. Сквозь раздувающиеся шелковые занавески виднелись яркие барочные фрески на потолке. Сплошная синева – небеса и пушистые, подсвеченные золотом облака. А почему бы и нет. Доносился до меня и запах живого огня в камине.

Выстроенный особняк достигал пяти этажей в вышину. Типичное строение Прекрасной эпохи: великолепие и роскошь. Глубокие подвалы, а наверху – огромный бальный зал со стеклянным потолком, открытым свету звезд. Да, настоящий дворец. Арман всегда отличался талантом по этой части и задействовал невообразимые ресурсы, чтобы выложить полы своей штаб-квартиры мрамором и старинным паркетом, а комнаты обставить шедеврами, подобных которым не видел мир. Особое же внимание он всегда уделял безопасности.

Печальный маленький иконописец, похищенный из России и перевезенный на Запад, давным-давно перенял гуманистические концепции нового мира. Надо полагать, Мариус, его создатель, давно уже с радостью убедился в этом.

Я хотел присоединиться к ним. Всегда хотел, но так никогда и не решился. Правду сказать, я дивился их образу жизни – они раскатывали на лимузинах, посещали оперу, балет, симфонические концерты, вместе ходили на открытия новых музейных выставок. Они прекрасно вписывались в человеческий мир, даже приглашали смертных в свои золоченые салоны на званые вечера. Нанимали смертных музыкантов. До чего же легко они притворялись людьми! Я лишь диву давался, вспоминая, что всего лишь пару веков назад и сам делал то же самое с неменьшей легкостью. Я следил за ними глазами голодного призрака.

И всякий раз, как я бывал там, Голос грохотал, взывал, нашептывал – снова и снова повторял их имена в потоке брани, невнятицы, требований и угроз. Однажды вечером он сказал мне: «Разве ты не понимаешь, всем двигала Красота. Тайна Красоты».

Через год, когда я брел по пескам южного пляжа на Майами, он снова пробился ко мне с той же фразой. В тот миг бродяги и отщепенцы как раз оставили меня в покое – боялись меня, боялись всех древних вампиров. И все же – боялись недостаточно сильно.

– Чем двигала-то, дражайший Голос? – поинтересовался я. Было только честно дать ему пару минут перед тем, как отключить снова.

– Ты не в состоянии постичь величие тайны, – откликнулся он доверительным шепотом. – Не в силах постичь всю ее полноту.

Он произносил эти слова так, точно лишь только сейчас открыл их для себя. И рыдал. Я послал его к черту. Он продолжал рыдать.

Ужасные звуки. Мне чуждо наслаждение чужой болью, даже болью самых заклятых и жестоких моих врагов. А Голос стенал и плакал.

Я охотился, томился от жажды. Хоть я и не нуждаюсь в питье, но мной владело желание, глубинная мучительная потребность в теплой человеческой крови. Я нашел жертву – молодую женщину, неотразимое сочетание грязной душонки и роскошного тела. О, эта нежная белая шейка! Я овладел ею в благоуханной темноте ее собственной спальни. За окнами мерцали огни вечернего города. Я пришел туда через крыши – к ней, к этой бледной красавице с томными карими очами, кожей оттенка грецкого ореха и прядями черных волос, подобных змеям Медузы. Она лежала, обнаженная, меж белоснежных простыней, и отчаянно боролась со мной, когда я пронзил клыками ее сонную артерию. Я был слишком голоден для иных игр. Мне надо было одно. Стук сердца. Соль. Виатикум, причастие умирающего. Пить, пить сполна!

Кровь хлынула, взревела. Только не спешить! Я сам вдруг стал жертвой, словно бы выпитой фаллическим богом, жертвой, пригвожденной к полу вселенной потоком бурлящей крови, грохотом сердца, что опустошало хрупкое тело, которое так стремилось защитить. И вот она была уже мертва. Как же быстро! Сломанная лилия на подушке. Да только она никак не походила на лилию, и я видел все ее мелкие гадкие грешки, пока кровь обманывала, опустошала меня. Мне стало тепло, нет, жарко. Я облизнул губы.

Терпеть не могу оставаться рядом с мертвым телом. Назад, на крыши.

– Ну как, Голос, понравилось? – спросил я, потягиваясь под луной, точно кот.

– Хм-мм. Само собой, всегда это любил.

– Тогда хватит хныкать.

И он растаял. Впервые. Сам покинул меня. Я задавал ему вопрос за вопросом. Ни ответа. Ни звука.

То было три года назад.

Я находился тогда не в лучшей форме, на спаде, в ничтожестве. Да и во всем вампирском мире дела шли хуже некуда. Каждую ночь, в каждой передаче Бенджи звал меня вернуться из добровольного изгнания. И все остальные умоляли вместе с ним. «Лестат, ты нам нужен!» Горестные вести неслись отовсюду. И я не мог отыскать многих друзей – ни Мариуса, ни Дэвида Тальбота, ни даже древних близнецов. Прошли те времена, когда мне не составляло труда связаться с любым из них.

– Мы племя сирот! – взывал Бенджи по вампирскому радио. – Юные вампиры, будьте мудры! Встретив кого из старших, бегите от них. Они не старейшины, не вожди нам, как бы давно ни пребывали во Крови. Они отказались нести ответственность за младших братьев и сестер. Будьте мудры!

В ту стылую жуткую ночь меня томила жажда, невыносимая жажда. О, в техническом смысле кровь мне уже не нужна. В жилах моих течет столько крови Акаши – столько первичной крови древней Матери, что хватит на целую вечность. И все же меня терзала жажда, я должен был утолить ее, избавиться от мучений – во всяком случае, так я уговаривал себя во время ночного набега на Амстердам, расправляясь с первым попавшимся преступником и убийцей, какого только встречу. Я был очень осторожен. Я прятал тела. И все же безрадостное сочетание: горячая вкусная кровь – а вместе с нею видения грязных и жалких умов, внезапное приобщение к презираемым мной чувствам и эмоциям. Все как встарь, все как встарь. Сердце мое страдало. А в таком настроении я опасен для невинных – и слишком хорошо это знаю.

Около четырех утра меня совсем скрутило. Я сидел, скорчившись, согнувшись, на железной скамье в маленьком парке, затерянном средь самых скверных районов города. В тумане лучились грязным светом кричащие фонари. Я промерз насквозь и со страхом думал, что не создан для всего этого. Не создан быть вампиром. Не гожусь в настоящие бессмертные вроде великих Мариуса, Мекаре, Хаймана или даже Армана. Это все не жизнь. В какой-то момент боль моя достигла такого предела, что мне показалось, будто сердце и мозг мне пронзает острый меч. Я скорчился на скамье, обхватил шею руками и мечтал только об одном: умереть. Закрыть глаза и уйти из жизни.

Вот тут-то снова раздался Голос.

– Но я люблю тебя!

Я вздрогнул. Я не слышал Голоса уже так давно – и вот он зазвучал снова: этот интимный тон, мягкий, ласковый, как поглаживание, как прикосновение к голове нежных пальцев.

– Почему? – спросил я.

– Из них всех я больше всего люблю тебя, – отозвался Голос. – Я с тобой, я люблю тебя.

– И кто ты? Очередной мифический ангел? Очередной дух, что метит на роль бога?

– Нет.

Но с первой же секунды, как он заговорил, во мне начало разгораться тепло, внезапное тепло – такое тепло, по словам наркоманов, испытывают они при введении предмета своей зависимости. Приятное, ободряющее тепло, какое я ненадолго обрел, став вампиром. Я начал вдруг слышать дождь: но не утомительную унылую капель, а прелестную тихую музыку во всем вокруг.

– Я люблю тебя, – повторил Голос. – Давай, вставай. Уйди из этого места. Вставай. Тебе надо двигаться. Иди. Дождь не такой уж и холодный. Ты сильнее дождя, сильнее скорби. Иди и делай то, что я тебе велю…

Я повиновался.

Встал, пошел прочь, вернулся к элегантному старинному отелю «Де Л’Еуропе», где остановился в этот приезд. Поднялся в просторную, оклеенную изысканными обоями спальню и опустил тяжелые бархатные шторы, отгораживаясь от рассветного солнца, сияния белых небес над рекой Амстел и звуков наступившего утра.

А потом замер. Закрыл руками глаза и скорчился, скорчился под гнетом одиночества столь невыносимого, что в тот момент – будь у меня выбор – стократ предпочел бы смерть.

– Ну, полно, я же люблю тебя, – снова заворковал Голос. – Ты не одинок! И никогда не был одинок.

Я чувствовал этот Голос – внутри и снаружи, точно теплые объятия.

Наконец я лег спать. А Голос пел мне – на этот раз по-французски – стихи, положенные на дивный «этюд грусти» Шопена.

– Лестат, возвращайся во Францию, в Овернь, где ты рожден, – нашептывал он, словно находился совсем рядом со мной. – Там стоит замок твоего отца. Езжай туда. Всем людям нужен дом.

До чего нежно звучали эти слова, до чего искренне.

Странно, что он это предложил. Я и в самом деле владел старинным разрушенным замком. Много лет назад я, сам не знаю, зачем, нанял архитектора и каменщиков восстановить его. И теперь этот замок встал у меня перед глазами: древние круглые башни на утесе над полями и долинами, где в былые дни так много людей голодало и влачило жалкую жизнь, где когда-то влачил жалкую жизнь и я, озлобленный мальчик, твердо решивший убежать в Париж, повидать мир.

– Езжай домой, – шептал Голос.

– А почему ты не затворяешься на покой, как я? – поинтересовался я. – Солнце встает.

– Потому что там, где сейчас я, еще не утро, милый мой Лестат.

– Ага, значит, ты все же вампир, да? – спросил я и понял, что подловил его. От радости я даже засмеялся. – Ну конечно же!

Он пришел в ярость:

– Ах ты, несчастный, неблагодарный, жалкий Принц-Паршивец…

И снова покинул меня. Что ж. Почему бы и нет? Но я-то еще не разгадал до конца загадку Голоса, даже приблизительно не разгадал. Кто он? Просто-напросто могучий древний бессмертный, что передает сообщения с другого конца света, перекидывая их от одного вампира к другому – как может путешествовать свет, отражаясь от зеркала к зеркалу? Нет, немыслимо. Голос у него звучал слишком уж интимно, слишком тонко. Конечно, просто телепатический зов другому бессмертному таким образом послать можно. Но уж никак не общаться настолько прямо и непосредственно.

Когда я проснулся, разумеется, уже настал ранний вечер. Амстердам наполнился ревом машин, шелестом велосипедных шин, мириадами голосов. Запахом крови, качаемой бьющимися живыми сердцами.

– Ты еще здесь, Голос? – шепнул я.

Молчание. Однако меня не покидало ощущение, да, твердое ощущение, что он где-то рядом. Я чувствовал себя совершенно несчастным, страшился за себя, боялся собственной слабости, неспособности любить.

Тогда-то все и случилось.

Я подошел к высокому, в полный рост, зеркалу на двери ванной комнаты, чтобы поправить галстук. Вы же знаете, какой я щеголь. Даже в нынешнем своем жалком состоянии я не преминул облачиться в элегантный пиджак от Армани и парадную рубашку, и теперь вот – ну да, хотел поправить яркий и стильный шелковый галстук с рисунком ручной работы. Но моего отражения в зеркале не оказалось!

Там оказался я – но не мое отражение. Другой я: улыбающийся, взирающий сам на себя победоносными сверкающими глазами, прижавший обе руки к стеклу, точно к окну темницы. Да, та же одежда, да и во всем прочем я, вплоть до длинных волнистых золотых локонов и ярких синевато-серых глаз. Но не отражение.

Я пришел в ужас. В ушах смутным эхом зазвучало слово «доппельгангер» – и весь ужас, связанный с этим словом. Не знаю, под силу ли мне описать, как жутко это все было – мое обличье, населенное кем-то иным, смеющееся надо мной, угрожающее мне.

Не подавая виду, что испугался, я продолжил как ни в чем не бывало поправлять галстук. А двойник продолжал улыбаться ледяной издевательской улыбочкой. В голове у меня раздался смех Голоса.

– Ждешь от меня похвалы, Голос? – спросил я. – А мне-то казалось, ты меня любишь.

Удар попал в цель. Его лицо – мое лицо – сморщилось, точно у плачущего ребенка. Он вскинул руки, словно бы защищаясь. Растопыренные дрожащие пальцы, растерянные глаза. Изображение исчезло, а на смену возникло настоящее отражение, я сам – озадаченный, слегка напуганный и не на шутку разозленный. Я в последний раз поправил узел галстука.

– Я люблю тебя! – произнес Голос печально, почти скорбно. – Люблю!

И снова задрожал, взревел, разбился смешением языков – русского, немецкого, французского и латыни.

Той ночью, начав очередной сеанс вещания из Нью-Йорка, Бенджи сказал, что так продолжаться не может. Он призывал юных вампиров покинуть большие города. Призывал старших членов нашего племени.

Я сбежал от всего этого в Анатолию. Хотелось снова увидеть Айя-Софию, прогуляться под древними сводами. Хотелось навестить развалины Гебекли-Тепе, старейшего неолитического поселения в мире. К черту проблемы нашего племени! Да с чего вообще Бенджи взял, что мы все – одно племя?