Сочи — темные ночи
Темная, южная ночь. Вязкая темнота, никакой разницы между открытыми и закрытыми глазами. Я стою на узеньком карнизе, уцепившись за стену всеми своими мурашками. Правой рукой держусь за ржавый штырь, забытый каким-то альпинистом, левой — за майку. Пальцы моих ног свисают над бездной. От свежего ночного ветерка довольно прохладно, далеко внизу мелькают огоньки редких машин, а в голове мелькают мысли о прикованном Прометее. Время остановилось, но вот-вот прилетят орлы клевать печень. Очень страшно, решаю глаза все-таки закрыть…
И начинался-то этот день в Сочи довольно необычно, не с пляжа. С утра пошел небольшой дождь, потом прояснилось, и я отправился вместо моря в зал, где мы работали, посмотреть, что да как.
Аппаратура наша уже стояла, но сцена была занята: заканчивалась генеральная репетиция какого-то смотра, фестиваля или еще чего-то.
В зале маялись человек сто отдыхающих, забредших на громовые звуки тяжелого металла. Звуки издавали бойкие ребята в атласных костюмах.
Потом вышел конферансье и стал что-то настойчиво спрашивать у зрителей. Тут я отвлекся, потому что музыканты за спиной ведущего стали совершать какие-то молодецкие выпады, садиться на полушпагат, а гитарист даже довольно сносно лягнул басиста.
— Вы, глядя на ребят, ничего не замечаете, — напирал конферансье, — ничего? А?
Сам он, естественно, думал о чем-то своем, наболевшем, и на своих вопросах не концентрировался.
— Ну, ничего не замечаете? — в третий раз пристал он к равнодушным зрителям. Те, в свою очередь, присмотрелись повнимательнее, и, наконец, дядька в третьем ряду громко сказал:
— Да они же все бухие!
— Да нет же, нет, — испуганно закричал ведущий, — я хотел сказать, какие они стройные, а потому что занимаются каратэ, и вот как раз сейчас и песня будет о каратэ.
Прослушав, как "бухие" поют самопальную песню о силе и духе, я вышел покурить.
Когда вернулся, похоже было, что все зрители из зала переместились на сцену и, держа в руках меню, довольно стройно под руководством того дядьки пели кантату "Ленину — слава'.
"Ленину — слава, слава в веках, слава, слава, слава", — пел хор, не балуя разнообразием, и, наконец, последним мощным аккордом, от которого задрожали древние стены филармонии, закончил, — сла-а-а-а-ва!
— Слава, снимай софиты, — раздался из осветительной ложи простуженный бас.
Я вышел на улицу и мимо красивого транспаранта "Деньги в кассу — искусство в массу" направился все-таки к морю.
Встретил Андрея, обрадовались оба: ну, конечно, аж всю ночь не виделись. Он говорит:
— Давай погуляем, потом покушаем, а там и концерт.
Я-то с радостью согласился, с ним обедать всегда здорово — и суп горячий подадут, да и кофе запросто найдется.
Ему тоже со мной приятно. Так-то на улице проходу не дают, а тут я вроде телохранителя, морду зверскую сделаю, то локотком кого ототру, то на ногу вовремя наступлю.
В общем, идем оба, радуемся. Через рынок прошли — ничего особенного. Обычный мощный и высокий звук "с" висит — это когда несколько сотен покупателей одновременно шипят: "Совсем с ума сошли".
Дальше мимо аптеки идем — очередь здоровенная, наверное, выкинули что-то. А у нас как? Если "выкинули", то должны тут же моментально "расхватать". Судя по количеству женщин в очереди, "расхватывают" скорее всего вату. Я бы в другом случае их за километр обошел, но Андрюшка на витрине что ли увидел хорошее заграничное средство для горла, которым он часто профилактику на себя оказывает.
— Зайду, — говорит, — может без очереди артисту дадут. Ну, минут десять ходил орлом перед прилавком, и, действительно, задерганная продавщица подняла голову, уронила вату,
обомлела и кричит не своим голосом:
— Зинка! Иди быстрее — Корнелюк пришел!
В общем купили мы средство и 6 кг ваты и пошли в универмаг.
Насчет Корнелюка-то — это в общем редкость большая вышла, а так народ своих героев хорошо знает, к Андрею на улицах подбегают, требуют автограф, не имея ни ручки, ни бумаги, приглашают на званые и незваные обеды и, вообще, всячески дают понять, что узнали — кто улыбнется, кто рожу скорчит. Ему-то, конечно, все это страшно надоело, но делать нечего, сам виноват.
Вот и в универмаге идем, люди мы солидные — за тридцать с гаком, и вдруг от компании каких-то вахлаков сопляк разлетелся. Глаза безумные, слюна течет — хлоп Макара по плечу:
— Андрюха (видали как!), Андрюха! Когда у нас в Сыктывкаре будешь?
Андрей руку его стряхнул, говорит спокойно:
— Завтра, в 8.30.
— Ага, спасибо, — тот говорит и радостный побежал своих обрадовать.
Я помню в Дрездене пошли в воскресенье в зоопарк, считающийся одним из лучших в Европе. И все бы хорошо, но по случаю праздника туда отцы-командиры советскую воинскую часть привели.
Меня в сторонку оттерли к аквариуму, и тут расхристанный сержант к своим подбегает:
— Хватит вам, дураки, гуппями любоваться! Там Макаревич живой!
И показывает военный билет, где рядом с подписью военкома размашистое "А.Макаревич". И они, как стадо дрезденских слонов, понеслись куда-то. Мы потом еле оттуда свалили.
В общем мы с ватой и улыбками вышли на набережную. Море спокойное, красивое.
Тут же какие-то морячки окружили.
— Мы, — говорят, — с нового краснознаменного украинского черноморского ракетоносного гвардейского крейсера "Князь Мышкин-Таврический".
Я говорю:
— Что-то больно длинное название. Они улыбаются:
— Ну, мы-то покороче, сокращенно зовем, — и любовно показывают на бескозырки, — просто "ИДИОТ". Андрей Вадимович, можно с вами сфотографироваться? У нас на "Идиоте" "Машину" ох как любят.
Не вопрос. И "идиотовцы" строем с песней "Я пью до дна за тех, кто в море" удалились, а мы пошли обедать.
В ресторане хорошо, пусто. Официант быстро подошел — меню и все такое. Я смотрю написано: "Пиво жигул. свеж."
— Андрюш, давай по бутылочке пивка. Вообще-то, ни он, ни я пивом не увлекаемся, но на улице жара, и так с борщом пива захотелось. Он говорит:
— Давай, только оно, наверное, теплое. Заказали. Буквально через 20 минут приносят две бутылки аж запотевшие, как из рекламного клипа. Я обалдел и у официанта спрашиваю:
— А что случилось? Почему пиво холодное? Официант, молодчага, не растерялся и говорит, разводя руками:
— Извини, командир, обогреватель сломался.
Короче, поели мы, как я и ожидал, и даже кофе нашелся, и пошли.
Андрей в гостиницу отдыхать, а я но площадку об успехе концерта нервничать.
Минут за двадцать до начала сижу в зале за пультом, делаю вид, что все проверяю.
Слышу разговор за спиной. Тонкий такой голос мальчишеский говорит:
— Смотри, Гриня, аппаратуры сколько! Наверняка под фонограмму концерт ставить будут.
— Да не, — Гриня отвечает (и правильно отвечает), — "Машина" под фанеру не работает.
Я на этот разговор внимания особого не обращаю. Уж сколько раз умные зрители пытались меня уличить, что, дескать, под фонограмму.
Мне-то эти дела, кок профессионалу, только приятны. Значит работаю я, как студийный магнитофон.
Но тут тот, с тонким голосом, опять возражает:
— А я тебе ховорю сейчас усе под фанеру. Давай вон у Робин Худа спросим. Слышь ты, Робин Худ!
Это он на мою прическу с хвостом намекает, но я на такую дешевку не покупаюсь, продолжаю своими делами заниматься.
— Слышь ты, Робин Худ, оглох что ли, в натуре? Фанера или нет?
Ну, скажу я вам, я прямо весь закипел. Кто такой он и кто такой — я. Надуваюсь, как колбаса, думаю: ну, сейчас порву на мелкие кусочки. Оборачиваюсь и вижу: сидит парниша на трех креслах, грудь у него такой ширины, что на мойке десятисантиметровыми буквами умещается лозунг "Учиться упорно военному искусству". Ленин, причем в слове "упорно" буква "у" написана вроде бы отдельно, что несколько меняет цитату.
Он опять переспрашивает:
— Фанера или нет?
Я, как хороший компьютер, за доли секунды перебрал возможные варианты ответа и остановился на смелом "Нет".
— Ну вот видишь (это Гриня). Я же тебе говорил.
Начинается концерт. Хотя это мой уже где-то полутора — тысячный, работы много: в этой песне надо особенно собраться — трудна для разборчивости, вот здесь можно и расслабиться, а вот несколько любимых песен, тут все в кайф.
Двое основных шоуменов группы Маргулис и Подгородецкий стараются вовсю. Саша Кутиков, сначала не одобрявший балагана на сцене, впоследствии несколько смягчился и сейчас с удовольствием подыгрывает в мизансценах. Андрей сдержанно улыбается.
Как все добрые жизнерадостные люди, он очень смешлив. Его может рассмешить буквально все: и стоящая за кулисами с открытым ртом собака, и чересчур пьяный, обманувший охрану зритель, отплясывающий гопака на сцене в медленной песне, и, конечно, Петькины искрометные фортели.
В этих случаях Андрюша бросает петь и инструментальная часть композиции удлиняется.
Редко ли, часто ли, но хохотали на сцене все, а как известно, особенно трудно одновременно хохотать и петь (это в опере легко), поэтому наши пытались использовать различные народные способы, чтобы прекратить безобразие. Например, щипать себя до синяков и т. д.
Ведь чтобы предотвратить чихание, достаточно погладить себя по переносице (ток во всяком случае утверждают).
Перед концертом Андрей авторитетно обучил остальных единственноверному и безотказному способу — нужно перекрыть доступ информации. Для этого необходимо всего-навсего на секундочку закрыть глаза и заткнуть уши.
Я тут же попробовал, и, действительно, стало очень грустно. Но Петька сказал, что все это ерунда, и обещался на концерте скакать таким козлом, что ничего не поможет.
Андрей вышел полный решимости и до контрольной "козлиной" песни держался простотаки молодцом.
Петр Иваныч сделал цыганский заход и выкатился клубком к ногам Макара, затем, превратившись в располневшего кенгуру, пошел вприсядку.
Андрей улыбнулся один раз, потом на первую улыбку набежала вторая, затем третья. Он закрыл глаза, рот, перестав петь, бросил играть и заткнул уши и последующие 20 минут хохотал уже AD LIBITUM (без сопровождения).
Тем временем под громовые аплодисменты концерт кончился. Ко мне подошли несколько зрителей с вопросами и претензиями. Опять дурацкие понты про фонограмму, правда, один умник с Украины пошел еще дальше и ошеломил меня вопросом:
— А вот ваш ударник палочки крутит взаправду чи это видеозапысь?
Только я от него отбился, разъяснив, что это компьютерная графика, как еще трое подваливают.
Дело в том, что в одной из песен "Она мечтает свалить из СССР" уже в конце Маргулис в своей негритянской манере пел некие подпевки без слов. Потом выяснилось, что для этого места шикарно подходят стишки: "Эне бене раба, квинтер, финтер жаба". Так Женька время от времени и пел, а на этом концерте, увлеченный Петькиным шоу, спел обычный вокализ без слов.
Вот и подходит ко мне какой-то тип с дружками и говорит:
— Здравствуйте, я — жаба.
Я посмотрел на него — не очень похож.
— Почему сегодня про меня не спели. Я вчера был на концерте — пели, а сегодня привел старших братьев — так нет. Они, кстати, тоже жабы.
Я посмотрел на старших жаб. Да нет — обыкновенные козлы.
Ну, я человек вежливый: "Извините, — говорю, — граждане жабы, такого больше не повторится".
— Да не жабы, а Джаба — это наша фамилия.
— Тем более, — я посмотрел задумчиво на все еще хохочущего на пустой сцене Андрея и пошел к выходу. Тут все и случилось.
Прохожу еще мимо гримерной комнаты, а там к Кутикову подлетает какой-то ухарь и орет:
— Ты что ли бас-гитара?!
Саша посмотрел на него, как на пустое место, и ответил с достоинством:
— Я — человек! Тот:
— А, спасибо, — и убежал. А ко мне девушка с цветами подходит. Ну, не то чтобы мне на концертах вообще цветов не дарили, но не так уж и часто. Поэтому я к ней особенное внимание проявил и даже спросил, что она вечером делает и не хочет ли пройтись со мной в гостиницу и поговорить там о поэзии и литературе.
А она просто так отвечает, зачем, мол, в гостиницу, если у нее квартира есть, и вообще, она на меня весь концерт смотрела, только выпить у нее дома ничего нет.
А я красивый тогда был и загорелый, как свинья — ну чистый Робин Гуд. Побежал в буфет к Людке и хапнул две последние бутылки шампанского.
— Далеко, — спрашиваю, — идти-то?
— Да нет, — отвечает, — только в гору все, а так — прогуляемся. Идем, луны нет, темно как… Сразу вспомнил: "В городе Сочи — темные ночи".
Через полчаса я уже все проклял. По моим подсчетам мы уже давно вышли из города и должны вот-вот перевалить через Кавказский хребет.
Наконец, впереди замаячила какая-то темная громада с редкими светлыми окнами — пятиэтажный дом, стоящий на крутейшей горе.
На первом этаже было что-то вроде магазина, так что пролеты длинные, и к третьему этажу я уже подполз по-пластунски.
Ну ничего: квартирка — однокомнатная, просторная, чуть больше шкафа; девушка веселая, красивая; шампанское цело — я по дороге и нарты бросил, и собак, и продовольствие, а шампанское оставил.
Я девицу-то на горе два раза поцеловал, сделав вид, что споткнулся, поэтому мы с нею, как родные, сидим, выпиваем.
— Тут туалет-то хоть есть? — спрашиваю.
— Есть, конечно, — смеется, а потом с подозрением, — фу, какой вы развратный.
Короче, в самый разгар вакханалии раздается звонок в дверь.
Ну, кто бы вы думали? Точно — муж из рейса вернулся пораньше.
У меня фантазия богатая: я тут же себе представил штангиста-мужа и себя, вылетающего с третьего этажа с продетой в рукавах шваброй.
Вот тут-то она и показала мне настоящее бабское хладнокровие.
— Миш, ты? — кричит, — я — ща, я — в ванной (там, оказывается, даже ванная была), — а мне на окно показывает.
Меня, конечно, уже пару раз мужья из шкафов вытаскивали, но вот с третьего этажа "клодвандаммом" выскакивать еще не приходилось.
Она говорит:
— Давай, давай, там карниз есть, — да так уверенно, что ничего другого мне и не остается.
Выбрасываю ноги, нащупываю карниз, а она говорит, чтоб сделал шаг влево — она окно закроет. Я делаю шаг, нащупываю какой-то штырь, вцепляюсь, слышу, как через форточку вылетает мой Гибок" и все.
Если бы все не произошло так быстро, я бы никогда, я бы ни за что…
И вот стою. Упираюсь щекой в шершавый бетон. В квартире ни звука.
Как бы я сделал на ее месте: заманил бы муженька в ванную (помойся, милый, с дорожки) и выпустил Максика через дверь. Ни фига!
Наконец, хлопнуло что-то. Нет — не то. Это у них вторая "Шампань" пошла, потом погас свет, короткая возня и опять всё.
Сколько времени я не знаю, темень, хоть глаз выколи (не мне, конечно, а мужу) — вот тебе, бабушка, и новый поворот.
Делаю еще маленький шаг влево, карниз кончается, дело — труба.
О том, что надо прыгать, да еще спиной, даже думать не хочется. Наконец, кое-как перевернулся.
Темная южная ночь. Вязкая темнота. Нет никакой разницы между открытыми и закрытыми глазами. Пальцы моих ног свисают над бездной. Справа, далеко внизу мелькают огоньки. Ноги и правую руку уже сводит, пощипываю и растираю их левой. Очень холодно.
Постепенно низменные мысли о бабах и их кретинах мужьях отступают, хочется думать о глобальном и вечном — о завтрашнем концерте. Где-то в глубине сознания вспыхивает опасение, что Андрею так и забыли сказать о конце концерта, и мы находимся примерно в одинаковом положении; начинаю нервно похохатывать.
Проходит недели три, и вот в необозримой дали, в толстой осязаемой гуще темноты возникает серая полоска, даже не полоска, а какой-то дрожащий блик. Неужели рассвет?
Закрываю глаза, считаю про себя до сорока семи, открываю — да, начинается рассвет, никаких сомнений. Но внизу по-прежнему темно. Что ждет меня там: острые камни, шипы искореженной металлической арматуры, просто голый асфальт — это важно, это жизненно важно.
Еще раз закрываю глаза, чтобы, выждав, увидеть все сразу. Страшно, ох, как страшно их открывать. Потом, испугавшись, что могут пройти еще сутки и будет опять темнота, поднимаю веки.
Прямо подо мною ровненько стоят десятиметровые кроссовки "Рибок", а рядом уложен гигантский макет бутылки из-под портвейна.
Я моргаю, фокус изменяется, и отчетливо вижу, что нахожусь в полуметре от земли.
Теперь проблема слезть. Ноги и туловище окостенели. Отталкиваюсь левой рукой от стены и оказываюсь через мгновение стоящим на земле и обутым в собственные кроссовки. Шнурки болтаются, но нагнуться нет никакой возможности.
После гигантского усилия переставляю левую ногу сантиметров на тридцать, затем подтягиваю к ней правую, потом еще и еще, и через некоторое время оказываюсь перед подъездом с другой стороны.
Без всякого удивления, но с отвращением понимаю, что дом, стоящий на очень крутой горе, имеет с одной стороны пять этажей, о с другой — неполных три. И да наплевать на них на всех.
Местность вокруг напоминает украинскую деревеньку, только дом уродливым зубом торчит на пригорке.
Переставляя "подставки", как Роботек, двигаюсь вниз, в направлении далекого моря.
Пейзаж совершенно деревенский: слева одноэтажный покосившийся продовольственный магазин "Мираж" с примерзшей к нему догорбачевской очередью, справа глинобитные гоголевские мазанки, украшенные антеннами спутникового телевидения.
Способ, которым я передвигаюсь, напоминает краба или движение швейной машинки "оверлок".
Со стороны я, наверное, кажусь девушкой, оставившей свою невинность пятишести мужикам сразу или наездником-новичком, проскакавшим миль четыреста по горам.
Наконец, останавливаюсь в тенечке около раскидистой палки с бельевой веревкой, хватаюсь левой рукой за веревку, отдыхаю.
Надо же, — думаю, — как может один и тот же человек быть похожим на все сразу, потому что сейчас я похож но опору линии высоковольтных передач.
Внизу под моими ажурными пролетами лежит человеческое существо мужского пола лет четырех-пяти. И по недвусмысленной позе, сильному запаху и хамскому выражению на недетском лице безошибочно определяю, что он — "в хлам", хотя издали похож на мертвого.
Судя по загадочному названию продмага — "Мираж", где-то рядом должен находиться и детсадовский вытрезвитель "Детский лепет", куда, наверное, его можно выгодно сдать.
— Ты что это, хлопчик, с ероплана упал? Идешь, как летчик Маресьев с переломанными ногами?
Поворачиваю голову: рядом стоит полная румяная тетка с добрым лицом, смотрит участливо.
— Да, вроде того, мамаша, я же советский человек. Тетка на старом мужнином галстуке держит небольшую козу — или купила только что, или, наоборот, убивать ведет. Коза, как коза, только я этих животных уже давно ненавижу.
А то меня как-то в Киеве пригласили сфотографироваться верхом на настоящем горном козле. Я-то, конечно, всегда с радостью, но козел то уж шибко бойкий. Я пока на него усаживался, двое его за рога держали, а то он все норовил мне под ребро сунуть. Наконец, сел, держу крепко обеими руками. Рога острые, здоровые, как руль у мотоцикла Харлей-Дэвидсон-750. Ну, сделали они пару снимков и пошли курить. "Догоняй", — говорят. А я, если одну руку отпущу, второй уже не справляюсь — козел прямо в сердце ткнуть хочет, а уж о том, чтобы два рога бросить, и речи нет. Потом уже узнал, что это у них шутка такая, а так два дня просидел, начал уж от скуки кругами гонять, то рысью, то галопом, объездил как следует и прямо на нем в Москву прискакал.
Все бы ничего, только разгорячился козел и пахнуть от него стало как, как… ну, натурально, козлом.
Меня подруга моя в Москве встретила, поцеловала, потом принюхалась, глаза заблестели:
— Пойдем, — шепчет, — скорее сексом заниматься. Ты — настоящий зверь.
В общем, тетка с козой говорит:
— Ты, товарищ летчик, насчет ребенка не сумлевайся. Он соседский, а они вчерась на свадьбе вишневку самодельную хлестали, вот он "пьяной" вишни и нажрался. Я сейчас ему опохмелиться принесу, а ты времени не теряй, иди, получай свою звезду героя.
В это время бутуз приоткрыл правый глаз и пробормотал хриплым человеческим голосом:
— А ну-ка пасса, а ну-ка исса.
Как ни странно, я сразу понял, что это он так говорит: "Поди сюда" или "Иди сюда", но обращается к тетке, наверное, по поводу опохмелки.
Поплюхал я дальше и думаю, чем же она его опохмелять будет? Чем обычно детей опохмеляют? Педди Грипал? — это вроде для собак, Вискас — для кошек. А есть ли, вообще, универсальный рецепт опохмелки, кроме как не пить совсем? Видимо, у каждого — свой. Где-то я читал, что рецепт знаменитого американского саксофониста Чарли Паркера начинался словами: возьмите две пинты виски… Ну, да ладно, тетке видней. Не впервой, видимо, да и лицо у нее хорошее.
Около филармонии стоят трое жаб, меня поджидают, видно, вопросы еще кое-какие остались. Только зачем вопросы с дубинами в руках задавать.
Я остановился, опешил.
Правда, они как меня увидели, тут же упрыгали кто-куда. Мне уже в Москве таеквондист знакомый все разобъяснил. Он раньше на соседа злой был, так поехал в Корею на десять лет таеквондо изучать, потом приехал и расколотил соседу всю
морду.
— Покажи, как ты стоял, — говорит.
— Как-как, — показываю, — я и сейчас точно так стою. Он вокруг меня обошел, бормочет:
— Так, значит, ноги чуть шире плеч, сильно напряжены, глаза пустые, левая рука полусогнута, в правой полуметровый стальной штырь. Так-так. Ну, что ж, типичное "Чехиро-сиу-хо" — концепция нападения.
Я говорю:
— Ну, это совсем другое дело.
Я про штырь-то совсем забыл сказать, а надо бы, потому что и пишу я сейчас все это левой рукой. В правой-то штырь от той стены так и остался. Я потом его свободный конец отхромировал — просто заглядение.
Одним словом, приплелся я в гостиницу к трем, позвонил Макаревичу. Он трубку снимает: "Алё".
— Слава богу, — думаю, — со сцены уже ушел. И рухнул спать.
***
Вокально-инструментальный жанр (1978)
Вот девушка сидит в седьмом ряду.
И в душной полутьме наполненного зала
Ее лицо передо мной мерцало —
Никак свои глаза не отведу.
Да, кожа свежая, на носике веснушки,
Ну, в общем, видно, что мила.
А туфли новые и кофту у подружки
Она, наверное, взяла.
Я знаю наперед уже, что будет:
Она мечтает, чтоб я сам
К ней подошел, когда повалят люди,
Спеша с концерта по домам.
И чертик похоти тоскливой
Склонил бодливые рога,
И подхожу неторопливо
Минутной прихоти слуга.
Дежурной фразой о погоде
Я открываю диалог
И предлагаю в этом роде
Пройти с собою в номерок.
Она пытается, кивая,
Про маму что-то говорить,
А я пока соображаю,
Где можно кир еще купить.
Потом привычно смело с ходу
Даю обзор о том, о сем,
Про ГДР, где не был сроду,
Про Пьеху, с кем я не знаком.
И мне все это так знакомо,
Все повторяется подчас
За много миль вдали от дома
Одно и то же, каждый раз.
Хотя закрыты рестораны,
Такси любое торможу
И вот в пакетике "Моntаnа"
Горилку с перцем я держу.
Вот мы дошли уж между делом
Продрогла девушка совсем
И соглашается несмело а
Зайти послушать "Воnnу М".
Все это здорово, конечно,
Но дверь закрыта — вот те раз!
Откройте парочке безгрешной —
Придется дать швейцару "бакс".
Ну что ж: "Заслонов", водка с перцем,
Любовь поспешная, перед дежурной страх,
Хмельная ночь, оскомина на сердце —
И плачет девушка наутро в номерах.
И не одна она рыдает —
У музыкантов в сердце лед —
Пусть плачут женщины — состав наш уезжает,
Афиши сорваны, давно автобус ждет.
Нас снова ждут гостиницы плохие,
Площадки тесные, удобства во дворе,
Томатный сок, пирожные сухие
И нет воды горячей в январе…
