«Троцкистская группа Пятакова и Радека»
Карл Бернгардович Радек.
В 1935 году К. Б. Радек вошёл в состав Конституционной комиссии ЦИК СССР. В 1936 году Радека арестовали.
Газета «Правда» сообщала: 23 января 1937 года в Октябрьском зале дома Союзов военная коллегия Верховного суда СССР в открытом судебном заседании приступила к разбору дела Пятакова, Радека, Сокольникова, Серебрякова и других, обвиняемых в подготовке террористических актов. Состав суда: председательствующий — председатель военной коллегии Верховного суда СССР армвоенюрист В. В. Ульрих, члены суда — корвоенюрист И. О. Матулевич и диввоенюрист Н. М. Рычков. На процессе присутствуют от общественности писатели, в том числе А. Н. Толстой, Лион Фейхтвангер и другие. Широко представлена советская и иностранная печать. Присутствуют также члены дипломатического корпуса.
О суде над «троцкистской группой Пятакова и Радека» Лион Фейхтвангер рассказывал в книге «Москва 1937», которая имеет подзаглавие «Отчёт о поездке для моих друзей». В своих психологических портретах писатель стремится убедить читателя в бесспорности вины подсудимых и в абсолютной правдивости своих наблюдений.
Вот как выглядит Карл Радек на скамье подсудимых в описании Фейхтвангера.
«Писателя Карла Радека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду. Я не забуду ни как он там сидел в своём коричневом пиджаке, ни его безобидное худое лицо, обрамлённое каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал на публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровно, зачастую намеренно иронично, ни как он при входе клал тому или другому из обвиняемых на плечо руку лёгким, нежным жестом, ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая своё превосходство актёра, — надменный, скептический, ловкий, литературно образованный. Внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, он встал сам на его место. То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками. Однако совершенно не рисуясь, он произнёс своё заключительное слово, в котором он объяснял, почему он признался, и это заявление, несмотря на его непринуждённость и на прекрасно отделанную формулировку, прозвучало трогательно, как откровение человека, терпящего великое бедствие. Самым страшным и труднообъяснимым был жест, с которым Радек после конца последнего заседания покинул зал суда. Это было под утро, в четыре часа, и все — судьи, обвиняемые, слушатели — сильно устали. Из семнадцати обвиняемых тринадцать — среди них близкие друзья Радека — были приговорены к смерти; Радек и трое других — только к заключению. Судья зачитал приговор, мы все — обвиняемые и присутствующие — выслушали его стоя, не двигаясь, в глубоком молчании. После прочтения приговора судьи немедленно, удалились. Показались солдаты; они вначале подошли к четверым, не приговорённым к смерти. Один из солдат положил Радеку руку на плечо, по-видимому, предлагая ему следовать за собой. И Радек пошёл. Он обернулся, приветственно поднял руку, почти незаметно пожал плечами, кивнул остальным приговорённым к смерти, своим друзьям, и улыбнулся. Да, он улыбнулся».
«Почему обвиняемые вместо того, чтобы отпираться, наоборот, стараются превзойти друг друга в признаниях? И в каких признаниях! Они сами себя рисуют грязными, подлыми преступниками. Почему они не защищаются, как делают это обычно все обвиняемые перед судом?»
Ключевой вопрос: почему не защищаются. Очень часто, оговаривая себя, кремлёвские отцы старались спасти своих детей. Не всегда это удавалось. Безжалостная машина репрессий, запущенная совместными усилиями жертв и палачей, не давала сбоев…
Подтверждение вышесказанному мы находим в разговоре Феликса Медведева с Софьей Радек, которая рассказывала о себе и своём отце. Встреча с Софьей Радек происходит в 1988 году в маленькой квартире на окраине Москвы на Зеленоградской улице, в комнате, где нет ничего лишнего…
Софья Радек рассказывает.
«А обеспеченность, богатство меня не волнуют. Я привыкла к нищете и прекрасно с ней обхожусь. К роскоши меня не приучили. Единственное огорчение — не хватает денег на книги, люблю читать.
— Сталина вы видели, общались в ним?
— Нет, не приходилось, хотя жили мы до ареста отца в Кремле, по соседству. С сыном его Васькой училась в школе. Однажды даже тумаков ему надавала, девчонка я была драчливая. Отец мне говорил: «Сонька, не давай спуску никому, бей первая. Не жди, когда тебя ударят». Как-то позже Василий припомнит об этом смеясь. Но ничего, обошлось.
— Вы видели, как арестовывали отца?
— Я была в Сочи, когда отец вызвал меня телеграммой, чувствуя, что его вот-вот возьмут. Звоню ему «Что случилось, что с мамой?» «Нет, ничего не случилось, но срочно приезжай».
В момент ареста отца меня не было дома. И он заявил арестовывавшим, что не уйдёт из квартиры, пока не простится с дочерью. Ну хоть стреляйте. И они ждали моего возвращения. Вернулась я поздно ночью, терпение непрошеных гостей уже, по-видимому, иссякло, и отца выводили. На прощание он успел мне сказать: «Что бы ты ни узнала, что бы ты ни услышала обо мне, знай, я ни в чём не виноват». Перед своим арестом отец собрал для меня деньги, пять тысяч, старыми, естественно, отдал моей тётке по матери, а она тут же отдала НКВД. Отца арестовали, жить не на что. Я говорю матери: давай продадим часть книг отца. А мать в ответ: «Ни в коем случае. Я не позволю, ведь библиотека уже конфискована, нельзя нарушать законы».
Конечно, отец был наивным человеком. И он наивно надеялся, обговаривая себя, что спасает меня и маму. Как же он мог? Недавно мне дали прочесть стенограммы того процесса. Отца обвиняли чуть ли не в реставрации капитализма. Это кому, отцу-то моему была нужна реставрация капитализма, члену партии с 1903 года, выходцу из нищей семьи, мать была народной учительницей. Всё равно беднота. Такой бред собачий я прочитала в этой стенограмме, такие неслыханные обвинения, в которых отец признал себя виновным, что если думать об этом, кажется, можно сойти с ума. Меня всё-таки не оставляет мысль, что, кроме физических воздействий, на осуждённых действовали методом запугивания. Мы, члены семей, были как бы заложниками палачей.
Вспоминаю такой эпизод — отец совершенно не пил. Один-единственный раз в жизни я видела его нетрезвым.
Он пытался открыть свою комнату и никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Возился и приговаривал: «Хозяину никого не жаль, а вот мне дочку жаль». Сами понимаете, что «хозяин» — это Сталин. Этот эпизод я запомнила на всю жизнь. Да, все мы, члены семей, были заложниками, ибо то, что арестованные наговаривали на себя или на кого-то, было результатом угроз расправиться с близкими.
После процесса матери дали свидание. Мать была человеком замкнутым и, придя с Лубянки, только сообщила: «Я сказала ему, как он мог говорить о себе такой ужас?» А он ответил: «Так было нужно».
Вот и всё. Он спросил: «А Сонька не хотела прийти?» Мать ответила: «Нет, не хотела».
Было обидно, что близкий мне человек мог так чудовищно оговорить себя. Тогда я не могла ему этого простить. Только став взрослым человеком, сама пройдя все круги ада, я могу понять, что могли сделать с человеком в заключении.
Мне на роду написано сидеть по тюрьмам да лагерям, потому что я родилась 15 февраля 1919 года, и в этот день моего отца арестовали в Германии. Так что мне надо сетовать только на свою судьбу.
Вы знаете прекрасные сталинские законы? Мой отец приложил к ним руку, так вот там был пункт, что дети за отцов не отвечают. А дети за отцов ответили, да ещё как!
Якобы я кому-то заявила, что отомщу за родителей. Но как и когда отомстить за родителей? Как? Сейчас я думаю, что эту бешеную собаку, тирана усатого, нужно было кому-то пристрелить. Ведь всё равно каждому, кто был с ним близок, грозила смерть.
Какие мужественные люди были, решительные. Ходили с оружием. Хотя бы Тухачевский. И никто не решился порешить эту гадину. Даже Орджоникидзе, с его горячей кровью.
Вот как он сумел всех околдовать.
А вообще, я считаю, что умными и решительными были только Томский и Гамарник. Они покончили с собой, их не заставили обливать себя и других помоями. Тем более, что многие из окружения Сталина понимали, что их ждёт. Помню, когда в газетах сообщили об убийстве Кирова, отец был невменяемым, я его в таком состоянии никогда не видела, а мать произнесла вещие слова: «А вот теперь они расправятся со всеми, кто им не угоден». Так и случилось. Говорят иные, не Сталин виноват, а Берия, Ежов… Так не бывает, чтобы царь-батюшка был хорошим, а министры плохие.
— А как Карл Радек относился к Сталину?
— Что за вопрос, он его ненавидел. И презирал.
— А что вы скажете о его книге «Портреты и памфлеты»?
Она произвела на меня тягостное впечатление. Читать её сегодня горько и обидно. Талантливый человек, публицист, умница Карл Радек, извините меня, талантливо воспевал сталинский социализм…»
Из книги К. Радека «Портреты и памфлеты»:
«Мы уверены, что народные массы всех стран, угнетаемые и терроризируемые маленькими кучками эксплуататоров, поймут, что в России насилие употребляется только во имя святых интересов освобождения народных масс, что они не только поймут нас, но и пойдут нашим путём».
Огиз выпустил альбом «Ударник»…
За ним последовали альбом «Страна должна знать своих героев», монтаж «Ударники полей» и 2—3 дюжины открыток с фотографиями ударников и ударниц.
Я просматривал с большим вниманием эти сборники, всматривался в лица ударников, когда зашёл ко мне знакомый советский писатель, «почти коммунист». Он взял из моих рук альбом, посмотрел его и отложил в сторону.
— Что это — массовое производство стандартных героев? — спросил он.
— Да, массовое производство героев, — ответил я. — Да, СССР есть фирма массового производства героев…
Весь капиталистический мир был убеждён, что борьба за коллективизацию кончится поражением большевиков. В этом был убеждён кулак, в этом была убеждена городская мелкая буржуазия. На этом строили свои расчёты интервенты. Сталинский расчёт покоился на силе организации, которая направлена не против интересов десятков миллионов крестьян — бедняков и середняков. И сталинский расчёт оказался верен во всех его частях. Опираясь на мощный рост индустрии, возросшую активность бедняцких масс деревни, партия, разгромив правых капитулянтов, возглавляемых Бухариным, Рыковым и Томским, пошла под руководством Сталина в прямую атаку на капиталистические элементы села широчайшим фронтом.
…Нельзя считать на счётах преступлений и благодеяний то, что представляет собой Советская власть по той простой причине, что если считать капитализм злом, то не может существовать злодеяний Советской власти. Это не значит, что при Советской власти не существует много злого и тяжёлого. Не исчезла ещё нищета, а то, что мы имеем, мы не всегда умеем правильно разделить; приходится расстреливать людей, а это не может считать благом не только расстреливаемый, но и расстреливающие, которые считают это не благом, а только неизбежностью.
Многие говорят, что нельзя писать правды, ибо Главлит не пропустит, Попробуйте, товарищи!… Так называемые советские писатели боятся не цензуры, а боятся самих себя. Они не умеют дать честной картины действительности, не понимая, что значит борьба кулака и бедноты в деревне, не зная средств преодоления опасности бюрократизма, не видя великих творческих сил страны, новых пластов народа, поднятых революцией; они боятся, что дадут только тёмные картины, которых не пропустит цензура.
…Сегодня уже литература и искусство, созданные революцией, превосходят в десятки раз современную буржуазную литературу…
…Насилие служит делу создания новой жизни, более достойной человека.
Через десять лет удельный вес интеллигенции будет равен нулю. Начнёт исчезать разница между умственным и физическим трудом. Новое крепкое поколение рабочих овладеет техникой, овладеет наукой. Оно, может быть, не так хорошо будет знать, как объяснился в любви Катулл коварной Лесбии, но зато оно будет хорошо знать, как бороться с природой, как строить человеческую жизнь.
Если дом Герцена не будет до этого снесён, как неподходящий сосед цепи небоскрёбов…
…Есенин умер, ибо ему не для чего было жить. Он вышел из деревни, потерял с ней связь, но не пустил никаких корней в городе. Нельзя пускать корни в асфальт. А он в городе не знал ничего другого, кроме асфальта и кабака. Он пел, как поёт птица. Связи с обществом у него не было, он пел не для него. Он пел потому, что ему хотелось радовать себя, ловить самок. И когда, наконец, это ему надоело, он перестал петь.
Много писателей находится в положении Есенина… Не всякий решится на самоубийство, но это ещё не означает, что он будет жить. Ибо жить — это значит творить, а теперь нельзя творить, не зная, во имя чего и для чего».
Карл Радек. «Джеймс Джойс или социалистический реализм?» Из доклада «Современная мировая литература и задачи искусства пролетариата», август 1934 г.
«… В чём основа Джойса? Основа его в убеждении, что нет ничего в жизни крупного — нет крупных событий, нет крупных людей, нет крупных идей. Писатель может дать картину жизни, именно взяв „любого героя в любой, день“ и пересняв его тщательно.
Куча навоза, в которой копошатся черви( заснятая кинематографическим аппаратом через микроскоп, — вот Джойс… Нечего говорить, что методом Джойса дать картину революции можно так же успешно, как неводом ловить дредноуты…
В этом интересе к Джойсу бессознательно выражается то же желание правых писателей, приспосабливающихся к революции, но на деле не понимающих её величия, уйти от Магнитогорска, Кузнецкостроя, уйти от великих дел нашей страны к «великому искусству», дающему маленькие дела маленьких людей, убежать от бурного моря революции к застойным водам маленького озера и болотам, в которых живут лягушки.
…Попробуйте изолировать ребят от таких событий, как процесс вредителей. Среди детей, которых я знаю, помилование вредителей вызывало целую бурю негодования. Как же это: предали страну, хотели обречь на голод рабочих и крестьян и не были расстреляны?»
«— Когда вы обратились за реабилитацией отца?
— Никогда не обращалась, считала, что это бесполезно, бессмысленно. Только недавно и написала. Году в 57-м, когда реабилитировали меня и мать, я была на приёме у Микояна.
Мне запомнилась почему-то сказанная им фраза: «Напрасно Карл не захотел жить». На это я ему ответила: «Анастас Иванович, а какой ценой?» И больше на эту тему разговора не было.
Я, кстати, несколько раз обращалась с просьбой сообщить, о смерти отца. Мне ни разу не ответили. Во всех биографиях, опубликованных, к призёру, в Польше, говорится, что он умер в 1939 году, но не сообщается, при каких обстоятельствах. А теперь я знаю, и это подтвердили «Московские новости», что моего отца убил в лагере наёмный убийца. Почему наёмный? Потому что плохих отношений с людьми у отца быть не могло. Убил его, наверняка, человек, которому за это обещали свободу. Ужас, как я до сих пор не сошла с ума при воспоминаниях о бедном моём отце.
Вопрос о реабилитации отца стоял ещё в 1957 году, но тогда не доделали большое дело. Не довели до конца. До справедливости. Тридцать лет ждали этого момента. Хотя я понимаю, что и сегодня сопротивление этому процессу железное. Не все хотят реабилитаций, справедливости, правды.
Я получила бумаги, в которых говорилось о том, что решение коллегии ГПУ от 6 января 1928 года в отношении Радека отменено и дело прекращено в связи с отсутствием в. его действиях состава преступления. Карл Радек по данному делу реабилитирован посмертно. Реабилитирован он посмертно и по второму делу от 30 января 1937 года. До ареста 16 октября 1936 года мой отец был заведующим Бюро международной информации ЦК ВКП(б).
Он не был резонёром. Не морализаторствовал, но говорил очень важные для жизни вещи. Об уважении к человеческому труду: «Если ты осмелишься невежливо разговаривать с домработницей, можешь считать, что я тебе не отец, а ты мне не дочь»; говорил о том, что не надо входить в чужой монастырь со своим уставом, напоминал, что человек должен быть интернационалистом. Всё это мне пригодилось потом. На этих заповедях я выросла. В эвакуации в Средней Азии, проживая в глухом ауле, в простой семье, я ни разу не позволила себе сделать хозяевам даже малейшего замечания. Хотя поводы, конечно, были. Я была благодарна казахам, которые делили со мной последний кусок хлеба.
Отец считал, что ни национальность, ни вероисповедание не должны разделять людей. Ты веришь в Бога? Да повесь хоть свой собственный портрет и молись на него, считал он. А ведь тогда многие думали иначе: если человек верующий, то он уже почти враг народа. Лично я не верю ни в какого бога, ни в земного, ни во Всевышнего, но считаю, что отец был прав. Главное отличие людей — хороший ты человек или дрянь. Вот и всё.
В 1929 году мы с матерью приехали в Томск, где отец пребывал в ссылке. Одновременно с нами приехали к нему и Пятаков со Смилгой. Ещё кто-то, не помню. Отец иногда разрешал мне присутствовать при разговорах с друзьями. Как-то в разговоре о Сталине, в середине большого спора, отец вдруг обратился ко мне с вопросом: «Сонька, как ты считаешь, кто прав, а кто виноват?» Я ответила: «Не знаю, папа, кто прав, но, по-моему, меньшинство должно подчиняться большинству». «Ах ты, ренегатка, — сказал отец, — убирайся отсюда вон!»
С той поры запомнился мне куплет, который напевали отец с друзьями: «Добрый вечер, дядя Сталин, ай-яй-яй, очень груб ты, нелоялен, ай-яй-яй. Ленинское завещанье, ай-яй-яй, спрятал глубоко в кармане, ай-яй-яй!»
Сколько людей сломал этот тиран! И каких людей! Если уж жертвами оказались Тухачевский, Бухарин, Рыков, Радек, если они дали себя растоптать, то что взять с нас, бедных и сирых? Так вот, мы сами позволили Сталину распоряжаться нашими судьбами, сами отдали себя на его произвол. Вот почему я и считаю, что пенять-то неча. Жаль только, что слишком поздно это поняли: Жизнь прошла».
«Польская организация Войскова»
Для проведения массовых «операций» в отношении бывших кулаков, членов «антисоветских» партий, белогвардейцев, жандармов и чиновников царской России, бандитов, реэмигрантов, участников «антисоветских» организаций, церковников и сектантов, в соответствии с приказом НКВД СССР от 30 июля 1937 года был утверждён персональный состав областных «троек». В них входили: председатель — начальник областного управления НКВД, члены: секретарь областного комитета КП(б) Б и областной прокурор.
Особенно активизировалась деятельность НКВД БССР и областных «троек» с июля 1937 года, когда, согласно указанию «сверху», на местах были составлены списки на весь «контрреволюционный» элемент. Тогда же начались массовые аресты и фальсификации «контрреволюционных дел». Смысл этих акций сводился к «раскрытию и обезвреживанию» так называемых «всесоюзных контрреволюционных организаций»: «шпионско-диверсионной», «антисоветской повстанческо-террористической», «эсеровской шпионской», «контрреволюционной националистической фашистской», «Польской организации войсковой» и многих других.
Дело на «Польскую организацию войскову» — одно из самых массовых после «Российского общевоинского союза» и «Союза спасения России». Оно же, вдобавок, яркий пример арестов по национальному признаку. Филиалы организации «раскрывались» органами НКВД в абсолютном большинстве не только в центральных районах страны, но и в Западно-Сибирском крае, Восточной Сибири, на Урале.
Сложностей не испытывали — процент проживающих там поляков и белорусов (они в первую очередь включались в «расстрельные списки») был достаточно высок, сказалось, их переселение в Сибирь в конце прошлого и начале нынешнего столетия.
Сыну потомственного дворянина Гродненской губернии Александру Сосенко судьба уготовила военную карьеру ещё до рождения: военным был его дед; отец на службе у русского царя дошёл до чина полковника, и, выйдя в отставку, жил в городе Замостье Люблинской губернии.
К началу первой мировой войны Александру исполнилось восемнадцать лет, и он не мыслил себя вне поля брани, мечтал умереть смертью храбрых за отечество. Получив благословение родителей, поступил вольноопределяющимся в 99-й Ивангородский пехотный полк и был направлен на фронт. Затем революция, огненные дороги гражданской войны.
В начале 20-х годов Александр начал служить в частях полькой армии, расположенных в Бресте и Барановичах, но ранения и контузия постоянно о себе напоминали. Пришлось в 1923 году из армии демобилизоваться. Жена Лидия, россиянка по происхождению, постоянно тосковала о родных, оставшихся в Советской России. После долгих колебаний решились вернуться в Россию к родственникам жены.
При переходе польско-советской границы А. Сосенко был арестован и комитетом О ГПУ БССР осуждён к трём годам концлагерей. После отбытия этих трёх лет на Соловках в 1927 году его отправили в ссылку в Нарымский округ Западно-Сибирского края. Проживал он в посёлке Каргасок, в тайге, а с 1932 года — в Городе Колпашево, где работал механиком-мотористом на местной электростанции. Его, разумеется, держали под контролем и нового «судебного дела» долго ждать не пришлось.
«Как установлено следствием. Сибирский комитет „Польской организации войсковой“, получил соответствующее задание от 2-го отдела польского главного штаба, развернул в Сибири широкую вербовочную деятельность и приступил к организации повстанческих легионов и к непосредственной подготовке вооружённого восстания.
Членом Сибирского комитета Сосенко был разработан план вооружённого восстания, которым предусматривалось следующее: легионы начинают выступление одновременно в момент военного нападения на СССР со стороны Польши, Германии и Японии, в момент восстания повстанческие отряды легионеров должны разгромить партийно-советские организации, разоружить милицию, охрану предприятий, партийно-советский актив, обратив отобранное оружие на вооружение повстанческих отрядов…
Наряду с активной подготовкой к вооружённому восстанию, участники «ПОВ» на территории Нарымского округа занимались шпионско-диверсионной деятельностью, систематически собирали сведения шпионского характера, которые сосредоточивались в руках агента польского главного штаба Сосенко и последним передавались польским разведорганам» (Из обвинительного заключения от 3 октября 1937 года по делу № 7138 на 19 участников «ПОВ»).
Арестовали его 11 августа 1937 года. После предварительного допроса в Колпашево отправили в Новосибирск. Основательно «отработанный» специалистами своего дела, А. Сосенко на допросе у начальника УНКВД по Запсибкраю майора госбезопасности В. Гобача признался в том, что в 1924 году был нелегально переброшен в СССР по специальным заданиям польских разведорганов.
В чём только не «признавался» он своим следователям на допросах, протоколы которых поражают сегодня воображение своей бездоказанностью. Вот только подписи подследственного отсутствуют, а без них, как известно, протокол не считается документом… Постановлением Особого совещания НКВД СССР от 20 октября 1937 года он был приговорён к расстрелу и 5 ноября его не стало.
На берегу некогда полноводной, а теперь полностью заросшей речушки Бровки, в ста пятидесяти километрах севернее Томска лежит деревня Белосток. Появилась она в сибирской глуши в конце прошлого века стараниями белорусских и польских переселенцев из малоземельных западных губерний Российского государства: Гродненской, Виленкой, Витебской.
Трудно обживались на новом месте. Страшила суровая сибирская природа с её немилосердием таёжным гнусом летом и невиданными морозами зимой, от которых не спасали самодельные накомарники и наспех вырытые полуземлянки; падал от бескормицы, убывал от нападений волков и медведей скот… А ещё был труд крепостного: каждый работал на своей земле и знал, что благополучие его семьи отныне будет зависеть только от него самого, а не от государственных чиновников.
Красивое выросло село. К началу первой мировой войны оно насчитывало более 200 дворов. Рядом появилось ещё несколько деревушек переселенцев из центральных районов России.
В Сибири помещиков не было: каждый трудился на себя. Достаток зависел от трудолюбия и количества рабочих рук в семье. Но гражданская война, колчаковщина, продразвёрстка сказались на жизни сельчан. Многих кормильцев лишились тогда семьи. Тем не менее всё шло своим чередом — как-то надо было жить…
Кончилось такое крестьянствование в начале тридцатых годов — в ходе коллективизации по-сталински: крестьянина-хлебопашца сменили колхозник и совхозник с совершенно иной психологией и иным отношением к земле и работе. Если и сохранялось что по первости от прежнего хозяина в виде неистовства в работе, бережливости, готовности прийти на помощь всем обществом, то со временем, постепенно, всё это улетучивалось.
Массовая коллективизация в стране началась, как известно, с конца 20-х — начала 30-х годов. В Белостоке же колхоз впервые создан был в апреле 1935 года. О том, чего стоили сельчанам эти пять лет сопротивления коллективизации, можно было только догадываться.
Колхоз в Белостоке назвали на польский манер «Червоный штандарт» — по-своему, вопреки воле начальства. Стремясь, быстрее, отрапортовать о завершении сплошной коллективизации, деревенские власти стали раскулачивать строптивых, шантажировать сомневающихся: отбирали наделы земли, приусадебные участки и огороды обрезали до самого крыльца, увеличивали планы сдачи зерна. А если были недовольные, «помогала» милиция. Прошли первые аресты: кого за «длинный язык» упекли, кого за нежелание вступить в колхоз.
В январе 1935 года Кривошеинским райотделом НКВД с помощью сельсоветских работников был собран необходимый компромат на ряд жителей села. Месяцем позже начальник Нарымского окротдела НКВД И. Мартон утвердил постановление об аресте и привлечению к суду семнадцати жителей Белостока и соседних Ново-Андреевских хуторов за то, что все они, якобы проводя антисоветскую и антиколхозную агитацию, добились развала инициатив-ной группы по организации колхоза, а также на почве классовой ненависти имели договорённость убить председателя сельсовета и некоторых других активистов села.
С 1937 году «стали забирать по линии НКВД». В первую очередь взяли директора школы П. Д. Червоного, учителя И. П. Борисовца и завхоза школы Н. М. Карелина. Вместе с ними была арестована группа колхозников. Тогда же арестовали ещё несколько человек, в том числе и члена исполкома сельсовета И. С. Назарука. Но самой страшной была ночь с 11 на 12 февраля 1938 года, когда были арестованы почти все оставшиеся мужчины в возрасте от 17 до 70 лет.
Свидетельствует один из «счастливчиков», вернувшийся из окружного отдела НКВД Павел Шуйский: «12 февраля 1938 года в Белостоке забрали 68 человек, а потом пешком погнали в Кривошеино. 16 февраля, уже днём милиция ходила по домам и забирала последних оставшихся мужиков. Взяли и меня вместе с другими. В деревне осталось всего три взрослых мужика… В Кривошеине собрали этап — около 250 человек — и дальше, по замёрзшей реке, до Колпашева пешком гнали, как скот. В Колпашеве загнали в большой деревянный дом и растолкали по камерам. Вызывали на допросы, били… Предъявляли обвинение в краже подшипников к трактору, так как я в то время учился на тракториста. А через семь суток ночью меня и двух односельчан освободили. Сказали: если будем болтать о том, что здесь видели и слышали, то нас заберут снова и уже так легко мы не отделаемся…»
Изучение архивно-следственных дел периода 30-х годов в отношении жителей села Белосток показало, что с 30 августа 1937 года по 12 февраля 1938 года было арестовано органами НКВД 88 человек. Цифра впечатляет, если знать, что в селе по итогам переписи 1937 года насчитывалось всего сто двадцать семь мужчин от восемнадцати лет до глубоких стариков.
Большинство арестованных обвинялись как участники националистического контрреволюционно-диверсионной повстанческой организации под названием «Польская организация войскова». Все дела были липовые, сфабрикованные работниками НКВД. Подобные организации были «обезврежены» во многих районах как Западно-Сибирского края, так и Беларуси. Не найдя при обысках никакого оружия, в обвинении записывали, что эта организация должна была захватить оружие во время восстания. От каждого требовали признаться в совершении какого-нибудь вредительства или диверсии. Тем, кто пограмотнее, пришивалась «контрреволюционная пропаганда, подрыв авторитета Советской власти и колхозного строя, руководство террором».
Арестованные в августе 1937 года была расстреляны 5 ноября 1937 года. Те же, кто был арестован 11—12 февраля 1938 года, были уничтожены 9—10 апреля. «Судила» белостокцев не «тройка» НКВД Запсибкрая, а Особое совещание. Все бумаги о приговорах подписывало высокое начальство в Москве, очевидно, для большей убедительности и значимости сфабрикованных дел.
Все репрессированные жители Белостока были реабилитированы посмертно в годы хрущёвской „оттепели“.
(по мат. статьи И. Н. Кузнецова «Вывезены, расстреляны, забыты…» Неман, 1994 г., № 8)
«Космополиты»
Кампания борьбы с космополитизмом была лишь одним из эпизодов борьбы Сталина с интеллигенцией. Неприязнь Сталина к интеллигенции не случайна. В силу универсальности своих знаний и своей психологии, интеллигенция оставалась тем нервом, который, несмотря на все предыдущие ампутации и чистки, продолжал связывать мыслящую Россию с мыслящей Европой. Чтобы подготовить страну к завершению чистого эксперимента «построения социализма в одной отдельно взятой стране», необходимо было убить и этот «европейский нерв».
Опасная для судеб страны политика отталкивания космополитической Европы и самоизоляция с особой очевидностью проявляется в 1939 году на XVIII съезде ВКП(б). Европа уже дышит пожаром. Ко времени съезда в мировую войну втянуты страны с населением около 500 млн. человек. Война подступает к порогу СССР.
Здравый смысл подсказывает партии правильный путь: поиск союзников. В условиях грозящей опасности XVIII съезд даёт зелёный свет «укреплению деловых связей со всеми странами». Казалось бы, что разум наконец побеждает. Однако собственная речь Сталина на XVIII съезде по-прежнему проникнута ненавистью к внешним и внутренним врагам.
«Троцкистско-бухаринская кучка шпионов, убийц и вредителей, пресмыкавшаяся перед заграницей, проникнутая чувством низкопоклонства перед каждым иностранным чинушей и готовая пойти к нему в шпионское услужение, — кучка людей, не понявшая того, что последний советский гражданин, свободный от цепей капитала, стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши…»
Тем фактом, что восемь месяцев спустя, в декабре 1939 года, Советский Союз исключили из Лиги наций, мы обязаны не только «финской кампании», но и в немалой степени специфическому пониманию Сталиным «укрепления деловых связей со всеми странами». Зачисление в космополиты и шпионы всех, кто сочувственно относился к сотрудничеству с заграницей, едва ли могло вызвать доверие Запада к «сталинской миролюбивой политике».
Сталину, однако, уже казалось недостаточным отгородить Россию от мира и Европы. Ему потребовалось поставить перегородки и внутри собственной страны.
Война 1941—1945 годов, так же как и Отечественная война 1812 года, оставила в народе и его интеллигенции глубокий нравственный след. Равно как освободительная война против наполеоновских захватчиков, поход русских войск в Европу вплоть до Парижа всколыхнул в народе веру в освобождение от крепостного гнёта, так и жертвенная победа советских солдат в Великой Отечественной войне породила надежды на лучшую долю. Среди солдат, возвращавшихся в разорённые деревни и истосковавшихся о мирном труде хлебопашцев, ходили упорные —слухи, о том, что землю раздадут крестьянам, что облегчат налоги, что выдадут на руки паспорта. Энтузиазм, охвативший народ после войны, объяснялся не только естественной гордостью за победу, но и верой в то, что пролитая кровь «зачтётся», что действительно «жить станет лучше, жить станет веселей», как обещал Сталин.
Делается и очередная попытка отделить народ от интеллигенции и стравить между собой отдельные группы интеллигентов.
Прокачка износившихся за время войны идеологических тормозов охватывает все сферы жизни. В феврале 1948 года начинается очередная промывка: теперь очередь дошла до музыки. И опять всё та же характерная черта идеологической работы: в назидание всему народу публично секут интеллигенцию. На этот раз громят «противников русской реалистической музыки, сторонников упадочной, реформалистической музыки». В сущности, с некоторыми музыкальными-нюансами идёт травля «космополитов». «Среди части советских композиторов, — говорится в Постановлении ЦК ВКП(б) „Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели“, — ещё не изжиты пережитки буржуазной идеологии, питаемые влиянием современной упадочной западно-европейской и американской музыки». Виднейших советских композиторов, создавших в годы войны известные всему миру шедевры симфонической и инструментальной музыки, — Шостаковича, Прокофьева, Хачатуряна, Маяковского, Шебалина, Шапорина, Глиера, Кабалевского, — обвиняют в антинародности, в том, что они «ведут на деле к ликвидации музыки».
По уже заведённому ритуалу десятки известных советских композиторов, музыковедов, музыкальных критиков вынуждены пройти «очистительную» процедуру самошельмования. Ритуальное чистилище открывает верховный идеологический жрец Сталина А. Жданов. Вышедший в апреле 1948 года первый номер журнала «Советская музыка» не оставляет сомнения в том, чего, собственно, власть требует от советских композиторов. В качестве высших образцов музыкального творчества в журнале приводятся «нотные приложения» — три лучшие песни о Сталине: «Кантата о Сталине», «Песня о Сталине» и «Величальная И. В. Сталину». Народу предлагалось петь «спокойно, торжественно, мужественно».
Величаем мы сокола,
Что всех выше летает,
Чья могучая сила
Всех врагов побеждает.
Величаем мы сокола,
Друга лучшего нашего,
Величаем мы Сталина
Всенародного маршала.
Что касается других жанров советской музыки, то по этому поводу с замечательной простотой высказался один из «везунчиков» эпохи композитор Мариан Коваль (Сталинская премия за 1943 год.)
«… Неверно; что мы не имеем положительных образов музыкального творчества. Но если бы даже их и не было, у нас есть зато Постановление ЦК ВКП(б)».
Постановление от 10 февраля 1948 года было своего рода увертюрой к новому этапу идеологического выхолащивания культуры. К этому времени под руководством А. Жданова идеологический аппарат достиг желаемой цели — «абсолютной идейной простреливаемости» советского общества.
Из воспоминаний Б. И. Жутовского о Хрущёве (из письма):
«В одном из московских музеев есть подаренный XVII съезду топор. На одной его стороне написано „руби правой рукой“, на другой — „руби левой рукой“, а по обуху — „руби примиренцев“. Созданная к 30-м годам структура власти не давала людям возможности на сомнения, на размышления, на обдумывание.
Почти всю свою жизнь Хрущёву пришлось думать о сохранении собственной жизни, у него не было возможности стать образованным. Он воспитывался в той гостиной, где палач распределял, кому, жить, а кому голову отсечь. Он пел в этой гостиной частушки, юродствовал, был у Coco Джугашвили клоуном. Да, он участвовал и в репрессиях. Но по-человечески, мне кажется, он ненавидел это. Он выполнял роль шута при кровавом дворе. А шуты, как правило, ненавидят хозяев.
И вот к нему в руки попадает огромная власть. Ему достаётся власть, где есть прислужники с наручниками и кистенями. И страна, истерзанная и замученная ими. И перед ним встают задачи огромной сложности, фантастической. Судить его за то, как он решал эти задачи, я не могу. Это не в моих силах. Потому что освободить людей из лагерей, вернуть семьям честное имя, дать паспорта крестьянам (что он, кстати, считал своим главным делом жизни), думать о том, как накормить страну, начать жилищное строительство (жили-то многие в бараках), дать два выходных дня, дать людям пенсии, приехать в ООН, снять башмак и стучать им по трибуне, отчего возникло ощущение, что перед тобой нормальный живой человек, сломать «железный занавес», задумать реорганизацию аппарата — за всё это человек заслуживает не только того, чтобы к его недостаткам была привлечена терпимость, но и доброй памяти.
Я виделся с Хрущёвым в последний день его рождения, незадолго до смерти. Вспоминая свой визит в Манеж, он извинился и сетовал: «И зачем я только полез во всё это. Это же совершенно не моё дело…»
Одна из композиций в картине «50» посвящена встречам с Хрущёвым. Я сейчас работаю над ней. В неё будет включена наколотая на иглу редкая бабочка, подаренная когда-то сыном Хрущёва в благодарность за то, что я помогал Эрнсту Неизвестному в работе над надгробным памятником отцу, и фотография, сделанная в Манеже.
Круг художников, в котором находился и я, попал под разгром из-за игры случая.
Мы понятия не имели о сложившейся к этому моменту в Союзе художников ситуации: одна команда живописцев, находящаяся у власти, решила, что пора сводить счёты с другой командой, которая подошла к этой власти слишком близко, и, чтобы бить наверняка, придумала, как воспользоваться обстоятельствами и сделать это руками первого человека в государстве.
Нас же на выставку в Манеж, открытую к 30-летию МОСХа, пригласили буквально за день до его визита, после того, как мы устроили собственную выставку на улице Большая Коммунистическая в районном Доме учителя, и западные корреспонденты разгрохотали о ней на весь мир. Нам выделили в Манеже на втором этаже три зала. Там теперь кафе.
За одни сутки мы перевезли и смонтировали всю экспозицию. Всю ночь прибивали гвоздики, вешали картины, мастерили подмостки для скульптур и от избытка радости дурачились.
Уже не помню где, мы раскопали лист фанеры и, решив, разукрасили его гуашью. Потом этот лист нам чем-то не понравился, и мы спрятали его за занавеску. На следующий день, когда пришёл Хрущёв, кто-то из его свиты вынул эту фанеру и сказал ликуя: «Вот они какие картины рисуют, Никита Сергеевич!»
Но в эту ночь нам было неведомо, зачем нас позвали.
Часа в три утра мы разошлись по домам, а в девять собрались обратно. Ребята пошли наверх, а я остался у входа и, когда подъехал Хрущёв, пристроился к его свите и ходил за ним по первому этажу, слушал, как неведомый нам замысел приводится в исполнение.
Как он орал о том, что ему бронзы на ракеты не хватает, что картошка Фалька — это песня нищеты, а обнажённое тело его девы — это не та женщина, которой надо поклоняться. Те же, кто рядом с ним, подливали масла в огонь.
Когда подошло время к нам на второй этаж подниматься, я побежал вперёд, поднялся раньше и попытался протиснуться сквозь толпу у двери. Но из-за того, что меня хватает за руку один из охранников Хрущёва и шипит: «Стой здесь и не выпячивайся», я остаюсь с краю, у. дверей. Через полминуты поднимается Хрущёв. Он останавливается и, обняв Володю Шорца и меня за плечи, говорит: «Мне сказали, вы делаете плохое искусство. Я не верю. Пошли посмотрим». И мы в обнимку входим в зал. Хрущёв оглядывается по сторонам, упирается взглядом в портрет, нарисованный Лёшей Россалем, и произносит сакраментальную фразу: «Вы что, господа, педерасы?» Он этого слова не знает, потому и произносит, как расслышал. Ему кто-то нашептал его. И он думает, что, быть может, перед ним и вправду извращенцы. Мы со страха наперебой говорим: «Нет, нет, это картина Лёши Россаля. Он из Ленинграда». Хотя Лёша и жил, и живёт в Москве. Тогда Хрущёв разворачивается корпусом, упирается в мою картину и медленно наливается малиновым цветом…
Всё дальнейшее было глумлением. Витийством. Досталось каждому.
Моих картинок в зале было четыре. И так получилось, что на все четыре его бог вынес. Когда Хрущёв подошёл к моей последней работе, к автопортрету, он уже куражился:
— Посмотри лучше, какой автопортрет Лактионов нарисовал. Если взять картон, вырезать в нём дырку и приложить к портрету Лактионова, что видно? Видать лицо. А эту же дырку приложить к твоему портрету, что будет? Женщины должны меня простить — жопа.
И вся его свита мило заулыбалась.
А так как я перед ним уже в четвёртый раз стоял, я немного успокоился. Вдруг за плечом у Хрущёва выплывает физиономия одного из приближённых: «Никита Сергеевич, они иностранцам свои холсты продают». И глаза у Хрущёва мгновенно стали, как у неистового хряка перед случкой. Совершенно стальные. И в полной тишине он смотрит на меня. Набрав воздуха, я говорю: «Никита Сергеевич, даю вам честное слово, никто из присутствующих здесь художников ни одной картины иностранцам не продал».
По тем временам это был политический криминал.
Хрущёв в ответ промолчал, отвернулся, а я смотрю: где же приближённый. Нет его. Испарился. Особое искусство придворного плебея: тявкнул — и, при всей грузности, исчез.
Когда Хрущёв пошёл в соседний зал, где висели работы Соболева, Янкилевского, я вышел в маленький коридорчик перекурить. Стою рядом с дверью, закрыв ладонью сигарету, и вижу, как в коридор выходят президент Академии художеств Серов и секретарь правления Союза художников Преображенский. Они посмотрели на меня, как на лифтёршу, и Серов говорит Преображенскому: «Как ловко мы с тобой всё сделали! Как точно всё разыграли!» Вот таким текстом. И глаза на меня скосили. У меня аж рот открылся. Я оторопел. От цинизма.
Из второго зала Хрущёв выскочил довольно быстро. Я там не был, знаю только, что после того, как Юло Соостер сказал ему, что просидел семь лет в лагере, Хрущёв на некоторое время замолчал. Обратно он вышел несколько притихший, и в воздухе появилось ощущение финала.
А Эрнст Неизвестный всё это время зверюгой ходит. Он небольшого роста, черноглазый и дико активный. Крайне максималичен. Вожак. Поняв, что, быть может, это действительно финал, он встал перед Хрущёвым и говорит: «Никита Сергеевич, вы глава государства, и я хочу, чтобы вы посмотрели мою работу».
Хрущёв от такой формы обращения пошёл за ним в третий зал. А на лицах виновников по отношению к Эрнсту засияли безмерное уважение и восторг.
Как только Хрущёв увидел работы Эрнста, он опять сорвался и начал повторять свою идею о том, что ему бронзы на ракеты не хватает. И тогда на Эрнста с криком выскочил Шелепин: «Ты где бронзу взял? Ты у меня отсюда никуда не уедешь!» На что Эрнст, человек неуправляемый, вытаращил чёрные глаза и, в упор глядя на Шелепина, сказал ему: «А ты на меня не ори! Это дело моей жизни. Давай пистолет, я сейчас здесь, на твоих глазах, застрелюсь».
Выходили мы с выставки с таким чувством, будто у выхода нас ждут «чёрные вороны».
Двое из нас, Эрнст и я, побывали на последовавших за выставками трёх встречах Хрущёва и интеллигенцией. Они проходили ничуть не лучше, и ощущение от них оставалось такое же, как и от первой встречи: бесконечного свинства».
«Дело врачей»
13 января 1953 года ТАСС сообщил об аресте врачей. Как было объявлено, террористическая группа медиков ставила своей целью путём вредительного лечения сократить жизнь активным деятелям Советского государства. «Жертвами этой банды человекообразных зверей пали товарищи А. А. Жданов и А. С. Щербаков».
И далее: «Установлено, что все участники террористической группы врачей состояли на службе иностранных разведок, продали им душу и тело, являлись их наёмными, платными агентами. Большинство участников террористической группы — Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие — были куплены американской разведкой. Они была завербованы филиалом американской разведки — международной еврейской буржуазно-националистической организации „Джойнт“… Другие участники террористической группы (Виноградов, М. Коган, Егоров) являются старыми агентами английской разведки.
С чего началось дело врачей? Где его истоки? Некоторый свет на это проливает Ефим Смирнов — академик Академии медицинских наук, Герой Социалистического Труда, после войны — министр здравоохранения СССР. В одном их своих интервью он вспоминает:
— Незадолго до 13 января 1953 года был я в гостях у Сталина — на даче, расположенной недалеко от Сочи. Мы гуляли по саду, разговаривали. Сталин, показывая на деревья, где росли лимоны, апельсины, рассказывал, какого ухода они требуют. И вдруг без всякого перехода спросил:
— Товарищ Смирнов, вы не знаете, какой врач лечил Димитрова и Жданова?
— Знаю, — ответил я и назвал фамилию.
— Странно. Один врач лечил, и оба умерли.
— Товарищ Сталин, врач-то здесь не виноват…
— Как это «не виноват»?
— Я интересовался историей болезни Димитрова, патологоанатомическим заключением. Смею вас уверить, ничего нельзя было сделать. Знаю, кстати, что сам Димитров и рекомендовал Жданову этого врача. Считал его образованным и тактичным человеком, квалифицированным специалистом.
Сталин промолчал. Но я почувствовал, что вряд ли убедил его. Он и всегда-то отличался подозрительностью, а к концу жизни эта черта стала просто патологической.
Аресты первой, наиболее авторитетной группы врачей прошли в ноябре 1952-го.
Чудовищные обвинения в адрес ещё недавно уважаемых людей ошеломляли. А вскоре становится известным имя рядового врача кремлёвской больницы Лидии Тимашук — ей, оказывается, принадлежит главная роль в разоблачении «банды преступников». Указом Президиума Верховного Совета СССР она награждается орденом Ленина. В газете трёх дней читаем: «Ещё совсем недавно мы не знали этой женщины, а теперь имя врача Лидии Феодосьевны Тимашук стало символом советского патриотизма, высокой бдительности, непримиримой мужественной борьбы с врагами нашей Родины. Она помогла сорвать маску с американских наймитов, извергов, использовавших белый халат врача для умерщвления советских людей»…
В середине января 1953-го года арестовываются жёны «врагов народов», а их дети подвергаются гонениям: увольнения с работы, исключения из партии, комсомола.
Допросы шли ночами. Самое тяжёлое было не спать сутками напролёт. На допросах постоянно светили сильными лампами в лицо. Жену Вовси — Веру — с тех пор раздражал яркий свет.
От Мирона Вовси требовали признания, что он был связан с разведкой гитлеровской германии. Мирон Семёнович бросил следователю: «Вы сделали меня агентом двух разведок, не приписывайте хотя бы германскую — мой отец и семья брата в войну были замучены фашистами в Двинске». — «Не спекулируйте кровью своих близких», — ответил следователь.
За «дело врачей» лично отвечал начальник следственной части по особо важным делам Министерства государственной безопасности Рюмин.
«Копать» под врачей он начал задолго до их ареста. Ещё до появления в печати известия о «террористической группе» его жертвами стали заведующая кабинетом электрокардиологии кремлёвской больницы Софья Карпай и консультант этой же больницы профессор Яков Этингер. Их обвинили в заведомо неправильной расшифровке электрокардиограммы Андрея Жданова. Этингер не вынес тюремного режима и скончался.
Круги арестов ширились. Рюмин предвкушал громкий процесс, повышение в звании, награды… И тут умер Сталин. Заключённым медикам об этом не сообщили. Допросы продолжались.
И вот наступила ночь с 3 на 4 апреля. Всех арестованных врачей и их жён внезапно вывели из тюрьмы, посадили на машины и развезли по домам. Только сейчас, на свободе, узнали врачи о том, что писалось о них в газетах, о смерти Сталина…
Наутро газеты опубликовали сообщение, в котором, в частности, говорилось: «Проверка показала, что обвинения… являются ложными, а документальные данные, на которые опирались работники следствия, несостоятельными».
Ниже шёл текст об отмене Указа о награждении Тимашук орденом Ленина.
Вновь обретя честное имя, вернулись к работе на поприще медицины Вовси, Виноградов, Коган, Егоров, Фельдман, Василенко, Гринштейн, Зеленин, Преображенский, Попова, За-кусов, Шерешевский, Майоров и другие.
Что касается Рюмина, то, как было написано в правительственном сообщении «учитывая особую опасность его деятельности и тяжесть последствий совершённых им преступлений, Военная коллегия Верховного Суда СССР приговорила Рюмина к высшей мере наказания — расстрелу».
Диссиденты.
Правозащитное движение
30 апреля 1968 г. в Москве вышел первый номер самиздатского бюллетеня «Хроника текущих событий». Отпечатанный на машинке бюллетень содержал информацию о политических процессах в Москве и Ленинграде; о протестах в связи с преследованиями; о преследованиях в связи с протестами — словом, знакомил читателей с достижениями советских властей в области прав человека.
О себе «Хроника» сообщала скупо: «год издания первый». Тут у пытливого читателя возникало правильное предположение, что издание рассчитано надолго. Был и эпиграф — статья 19 Всеобщей декларации прав человека: «Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ». Стиль изложения — сухой, безоценочный, жёсткий — свидетельствовал о строго информационном характере машинописного бюллетеня.
Искушённому читателю-«шестидесятнику» жанр был уже знаком.
Оттепель давно кончилась. Диссидентство становилось способом жизни для тех немногих, кто иначе жить не мог и не хотел.
Так возникло правозащитное движение — пожалуй, самое важное и морально обоснованное из всех течений диссидентства.
«Соблюдайте законы!» — этот призыв, явно или между, строк, содержался впоследствии чуть ли не в каждом плакате, развёрнутом на площади, или письме, с которым интеллигенция обращалась к власти. Ответом были репрессии. Общая беда сплачивала. В 1969 году была создана Инициативная группа защиты прав человека в СССР, позднее — Комитет прав человека, комитеты защиты верующих, хельсинкские группы… Многие члены этих организаций участвовали в изготовлении или распространении «Хроники текущих событий», все — упоминались в ней.
Академик А. Д. Сахаров называл «Хронику» самым большим достижением правозащитников.
Мало кто из гостей, приходивших в славную на всю Москву квартиру историка Петра Якира, не знал, что второй ящик его письменного стола предназначен для «Хроники». Оттуда листочки изымались и передавались в надёжные руки.
Конспирацию, особенно на первых порах, соблюдали не слишком. Опыт выковывался годами под методичным наблюдением сотрудников КГБ, часто не утруждавших себя соблюдением профессиональных приличий и следивших за подопечными в открытую. В той странной, противоречивой жизни, которую вели правозащитники, не принято было скрывать ни убеждений своих, ни мыслей. Это называлось — явочным путём утвердить своё право. Л с другой стороны, когда касалось дела, приходилось иногда не доверять ни телефону, ни почте, ни близким, ни друзьям. Внешне жизнь оставалась прежней: работа, дом, семья, хлопоты. Но рядом была и другая жизнь, где от вовремя спрятанной за подкладку шубы крамольной рукописи или удачно выбранного места встречи с иностранным корреспондентом зависели судьбы десятков людей.
Закономерно: едва появившись на свет, «Хроника» стала летописью и своей судьбы. Поэт, переводчик, организатор и первый редактор «Хроники» Наталья Горбаневская была арестована 24 декабря 1969 года. В числе прочих обвинений ей предъявили сбор информации о политзаключённых Владимирской тюрьмы, напечатанной в том же 11-м выпуске «Хроники», что и сообщение поэта. Суд, проходивший в отсутствие обвиняемой, признал её душевнобольной и назначил принудительное лечение. Эмигрировала во Францию в 1976 году.
После сё ареста редактором стал филолог Анатолий Якобсон. В 1973 году ему тоже пришлось эмигрировать. Пять лет спустя в состоянии тяжёлой депрессии покончил с собой.
Вместе с А. Якобсоном и после него «Хронику» редактировали педагоги Галина и Илья Габай, литературовед Габриэль Суперфин, поэт Юлий Ким… Следует сразу отметить: «Хроника» была плодом коллективного творчества, так что деление на редакторов и участников чаще всего условно.
Сбор информации был трудным делом. Не придёшь ведь в обком или на Лубянку, не предъявишь удостоверение: я, мол, из «Хроники», хотелось бы узнать подробности некоторых событий. Сообщения шли но цепочке, от одного к другому, как в детской игре… Круг корреспондентов увеличивался, всё шире охватывая территорию Союза. Появились «узкие специалисты» — по самиздату (обзор его делали и профессиональные литераторы), по национальным движениям, по разделу «Вести из лагерей»…
Сообщения из лагерей «Хроника» печатала начиная с первого своего выпуска. Над этими папиросными клочочками, свёрнутыми в трубку или квадратик, исписанными мельчайшим почерком, чудом переданными на волю, часами сидели с лупой, расшифровывая каждую полустёртую букву. Привозили их родственники со свиданий и освободившиеся зеки. Привозили, рискуя никогда больше не получить свидания, схлопотать новый срок. Стремление оповестить о беззакониях пересиливало страх. Так «Хроника» узнала о процессах прошлых лет, сообщив «более 500 фамилий осуждённых по политическим статьям до 1968 года и примерно о 50 помещённых в спецпсихбольницы до этого времени (Л. Алексеева, „История инакомыслия“, США, 1984).
Одним фактом своего существования «Хроника» объединяла людей самых разных положений, убеждений и верований. На последних страницах в указателе имён встречались академик и рабочий, старый большевик и православный священник, монархист и еврей-отказник. Всех уравнивал приговор: лагерь, тюрьма, ссылка, психушка-Человека, о котором заговорил вдруг весь мир, труднее убить. Тысяча невидимых нитей связывает его с людьми, помогая выжить в самых бесчеловечных условиях. «Даже в худшем случае мне не угрожает забвение, — писал родителям в 1974 году из пермского лагеря врач Семён Глузман (письмо шло на волю, минуя лагерную цензуру). — Благодаря моим товарищам, знакомым и незнакомым, благодаря „Хронике текущих событий“. Одна юная свидетельница, почти девочка, так ответила на вопрос суда: „Хроника текущих событий“ существует для того, чтобы людям стала известна правда о закрытых процессах…»
Ради этого, собрав материалы для очередного выпуска, и сходились в московской квартире несколько человек. Случалось работать за плотно занавешенными окнами, с отключённым телефоном, дни и ночи подряд, без сна и прогулок, как в карцере, — соседям полагалось думать, что квартира пустует. Сообщения — «сырьё» — переписывали набело, превращая в «полуфабрикат», который затем подвергался жёсткой редактуре, отсеивавшей всё, что представлялось сомнительным либо недостоверным. «Товар» передавался машинистке.
Первые, тонкие номера «Хроники», выходившие аккуратно раз в два месяца, печатались иногда «шикарно» — в полтора интервала, на хорошей бумаге. Когда «Хроника» стала выходить реже, резко увеличился её объём.
Две закладки по 15 копий — тираж. 30 экземпляров. На всю страну. «Этого достаточно».
…На западе писали, что, по подсчётам специалистов, «Хронику» выпускает научно-исследовательский институт.
В начале 70-х по Москве ходили упорные слухи о закрытом Пленуме ЦК, где будто бы разгорелся спор о том, что делать с диссидентами и, в частности, с «Хроникой». Передавали, «то выступил Ю. Андропов и сказал так: „Хронику“ можно уничтожить одним ударом, для чего потребуются массовые аресты (и он назвал цифру). Но стоит ли игра свеч?
Разразится скандал, который скажется на репутации —государства и серьёзно повредит нам в международных контактах…» И будто бы кто-то резко возразил ему с места: мол, лучше один большой скандал и — кончить, чем эти нескончаемые скандальчики!
В середине января 1972 года по Москве, Ленинграду и другим городам прокатилась волна обысков по неизвестному ранее «делу № 24». Целенаправленно искали (и находили) экземпляры крамольной летописи. В Вильнюсе арестовали и бросили в психушку историка Вацлава Сев-рука. В Москве арестовали астронома Кронида Любарского. «В последующие полтора месяца на допросы в КГБ были вызваны все (кроме Якира), у кого производился обыск, и их родственники и знакомые. Из допросов стало ясно, что следствие в основном интересует вопрос об изготовлении и распространении „Хроники текущих событий“ („Хроника“; № 24, 1972).
Весной прошла новая серия обысков.
В конце июня арестовали Якира, в сентябре — другого известного диссидента, экономиста Виктора Красина.
…В сентябре арестован математик Юрий Шиханович. В октябре — суд в Ногинске над К. Любарским. 5 лет лагерей. 4 ноября Ирина Якир получила свидание с отцом в кабинете Лефортовской тюрьмы…
Поговорим о дружбе народов.
«В середине мая в ряде мест Узбекистана происходили массовые национальные волнения в форме стихийных собраний и митингов… Волнения приняли такую острую форму, что в Ташкент были стянуты войска. В Ташкенте и других городах было задержано около 150 человек, большинство было отпущено, человек 30 получили по 15 суток за „мелкое хулиганство“…
В Узбекистане происходят также волнения среди многочисленного таджикского населения. В Бухаре, где живёт очень много таджиков, во вновь выдаваемых паспортах таджикам в графе «национальность» стали писать «узбек». Принцип «разделяй и властвуй» не сработал, и гнев таджикского населения обрушился не на узбеков, а на инициаторов нововведения… Месть за оскорблённое национальное чувство выразилась в страшной форме: произошли… убийства. Волнения продолжаются».
Особенно мощным в те годы было движение крымских татар за возвращение в Крым, на родину предков, откуда их депортировали в 1944-м. Письма протеста в ЦК собирали десятки тысяч подписей. Примечательно, что к движению присоединялись и люди других национальностей — писатель А. Е. Костерин, опальный генерал П. Г. Григоренко, школьный учитель Илья Габай… И жестоко расплачивались за это.
Вот эпизод этой долгой борьбы маленького народа за справедливость.
В Москве «6 июня 1969 г… состоялась демонстрация крымских татар на площади Маяковского… Участвовало 5 человек: Зампира Асанова, Энвер Аметов, Решат Джемиев, Айдер Зейтулаев, Ибрагим Холопов. В 12 час. 15 мин. около памятника Маяковскому они развернули свои лозунги: „Да здравствует ленинская национальная политика“, „Коммунисты, верните Крым крымским татарам“, „Прекратить гонения на крымских татар“, „Свободу генералу Григоренко“. На последнем плакате была фотография П. Г. Григоренко.
Вокруг демонстрантов собралась большая толпа, человек 300, окружившая их кольцом, но не решавшаяся подойти совсем близко. Толпа молчала, было два выкрика: «Не надо было продавать Россию!» Демонстрантам никто не предлагал разойтись. Постовые милиционеры ушли со своих постов и, посоветовавшись, пробрались в толпу, из толпы выбрали человек 10 по каким-то известным им признакам. И уже эти люди пробились через толпу к демонстрантам и, изображая народный гнев, хватали их… Они весьма профессионально заламывали демонстрантам руки, а две женщины из их числа били демонстрантов зонтиками. Демонстранты не сопротивлялись. Решат и Айдер кричали: «Да здравствует свобода!» «Ишь ты, — сказал милиционер, — свободы тебе захотелось». Вместе с демонстрантами была задержана стоявшая около них Ирина Якир.
В настоящее время дальнейшим репрессиям подвергается Решат Джемиев» («Хроника», № 8).
Существовало и русское национальное движение. Некоторое время в Москве выходил самиздатский журнал «Вече», материалы которого аннотировались в «Хронике». Первый редактор «Вече» Владимир Осипов был арестован и заключён в лагерь.
Никакого отношения к русской идее не имели новоявленные теоретики национал-социализма. «Хроника» (№ 7) рассказала о так называемой группе Фетисова, писавшего об «исторической необходимости» тоталитарных режимов Гитлера и Сталина, ставших надёжным оплотом в борьбе с «еврейским хаосом». Сам Фетисов в 1968 году вышел из партии, протестуя против проведённой в 1956 году десталинизации… Абсолютная нетерпимость властей к любому инакомыслию выразилась в том, что Фетисов и три его сподвижника были арестованы, признаны невменяемыми и заключены в спецпсихбольницы. Самиздат пополнился статьёй «Своя своих не познаша», где с издевательским недоумением сообщалось о судьбе группы Фетисова.
«Этот документ дважды, порочен, — отмечала „Хроника“, пренебрегая своим обычным правилом воздерживаться от оценок. — Во-первых, вместо серьёзной критики автор ограничивается насмешками над „очевидной глупостью фетисовских идей“… „Хроника“ считает, что столь радикальная антидемократическая программа заслуживает столь же радикальной, но абсолютно серьёзной научной критики… Во-вторых, можно считать этичной полемику с людьми, находящимися в заключении, вернее, с их идеями, которые продолжают распространяться и воздействовать. Но выражать удовлетворение по поводу того, что власти отправили твоего идейного противника в „жёлтый дом“, — безнравственно. Это значит уподобиться тому же Фетисову, который считал, что Синявского и Даниэля следовало бы расстрелять. Автор документа „Своя своих не познаша“ не назвал себя, анонимность же приводит к тому, что документ выглядит выражением точки зрения кругов демократической интеллигенции, каковым он, надо надеяться, не является».
Полтора года «Хроника» не выходила. Тщательно собирался и редактировался материал, были подготовлены три номера, но ни один из них не шёл ни в самиздат, ни на Запад.
Однако массовые допросы по «делу № 24» продолжались. Не убывало и других текущих событий. «Хроника» умерла, но «дело» её живёт» — ходила такая шутка. В декабре 1972-го — суд над Петром Старчиком. Психушка. В июле 1973 года арестован Г. Суперфин. В августе процесс Якира и Красина, подробно — в отличие от многих других —освещённый в советской прессе. Мягкие, после кассации, приговоры. 20 октября покончил с собой, выбросившись из окна, Илья Габай. В ноябре — суд над Ю. Шихановичем.
«Хроника» не была политическим изданием. Скорее, независимым общественным институтом, более всего занятым проблемой прав человека в СССР, причём решение этой проблемы не сотрясало основ существовавшего строя, но опиралось на его законы и подписанные международные соглашения. Ни одного призыва к свержению власти, террору или иным антиконстуционным деяниям «Хроника» не содержала. Публикуя адреса политзаключённых или членов их семей, редакция никому не навязывала своего мнения, хотя и предполагала, что кого-то побудит к немедленному действию — скажем, к денежной помощи или к посылке тёплых вещей… Однако за каждым сохранялась свобода выбора.
Другая особенность «Хроники» заключалась в самом её жанре. Летописец, обращаясь к современникам, не забывает и о потомках. Цель: предостеречь от повторения старых ошибок. В наши дни, когда прошлое как бы ушло, а будущее не наступило, некоторые материалы самиздатской летописи приобретают уникальную, отнюдь не историческую ценность.
7 мая 1974 года в Москве лингвист Татьяна Ходорович, математик Татьяна Великанова и биолог Сергей Ковалёв провели пресс-конференцию, на которой сообщили, что отныне берут на себя ответственность за распространение «Хроники текущих событий». Три новых выпуска «Хроники» были переданы иностранным корреспондентам.
В № 28 содержалось короткое обращение к читателю, объяснявшее и вынужденный перерыв, и причины, побудившие «Хронику» возобновить свою деятельность.
«Природа нравственной ситуации, в которой оказались люди, поставленные перед тяжёлой необходимостью принимать решения не только за себя, не нуждается в пояснениях. Но и дальнейшее молчание означало бы поддержку — пусть косвенную и пассивную — „тактики заложников“, несовместимой с правом, моралью и достоинством человека. Поэтому „Хроника“ возобновляет публикацию материалов, стремясь сохранить направление и стиль прежних выпусков».
С 1974 года «Хроника» стала выходить в Нью-Йорке. Среди организаторов издания были недавние эмигранты — физики Валерий Челидзе и Павел Литвинов.
23 декабря в столице прошло семь обысков, в том числе и на квартире С. Ковалёва, редактора «Хроники». Через несколько дней он был арестован.
10 декабря 1975 года в Осло академику А. Д. Сахарову должна была вручаться Нобелевская премия мира. В этот день лауреат находился в Вильнюсе, где стоял у закрытых дверей суда над С. Ковалёвым, тщетно — вместе с горсткой других правозащитников — пытаясь проникнуть в зал. Приговор: 7 лет лагерей и 3 года ссылки… В 1990 году Сергей Ковалёв избран народным депутатом РСФСР.
1 ноября 1979 года арестована Т. Великанова, в течение многих лет организатор, а затем и редактор «Хроники». Приговор: 4 года лагерей и 5 лет ссылки.
29 апреля 1980 года арестован математик Александр Лавут. Отсидев 3 года в лагере, в день освобождения он был арестован вновь и приговорён к 5 годам ссылки.
20 февраля 1981 года обыск у филолога Леонида Буля. Изъят подготовленный к выпуску 59-й номер «Хроники».
Последним, в ноябре 1983 года, был арестован Ю. Шиханович. На этот раз психиатрическая экспертиза института Сербского, поставив тот же диагноз, что и 11 лет назад, признала его вменяемым. Суд проходил в Москве в сентябре 1984 года. Рукопись последнего, 64-го выпуска в КГБ не попала, поэтому на суде использовалась запись передачи радио «Свобода», выполненная средствами радиоперехвата… Приговор: 5 лет лагерей и 5 лет ссылки.
«Хроника» просуществовала пятнадцать лет. Если учесть условия и специфику её работы, срок немалый. Среди участников издания можно упомянуть ещё Павла Литвинова, машинисток Веру Дашкову и Надежду Емелькину, архивиста Ирину Якир, математика Юрия Гастева, историка Людмилу Алексееву, физика Наталью Кравченко, экономиста Геннадия Лубяницкого.
«Суд» Виктора Красина
Власти жестоко и часто бессмысленно расправлялись с правозащитниками. Многое из истории диссиденства нам ещё предстоит узнать… Публикуемые нами отрывки из книги Виктора Красина «Суд» относятся к одним из самых трагических событий этой истории.
Виктор Красин и Пётр Якир к началу 1970-х годов стали идейными и организационными лидерами правозащитников. В 1972 году они были арестованы, а год Спустя их судили. На суде они полностью признали себя виновными, раскаялись перед властями, а главное — осудили всё правозащитное движение, назвав следствию конкретных людей и рассказав об их поступках, которое можно было бы квалифицировать как нарушение 70-й статьи УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда). В 1974 году они оба были помилованы решением Верховного Совета СССР.
«Суд» В. Красина — это суд собственной совести.
«Со дня моего освобождения прошло около десяти лет…
Все эти годы мы с женой постоянно возвращались к тому, что произошло на следствии. Мучительно было об этом говорить, но и не говорить мы не могли. Потеряв надежду, что я смогу написать обо всём сам, я попросил Надю помочь мне и обсудить всё происшедшее ещё раз от начала до конца в надежде, что я наконец смогу сказать правду.
Мы говорили много вечеров подряд. В этой книге я постарался кратко передать главное, о чём мы говорили.
Апрель, 1983 год.
Мне инкриминировали не только распространение самиздата. Полтора года я передавал иностранным корреспондентам документы о преследованиях в СССР. Материалы эти публиковались в западной печати. Я получал литературу, а впоследствии и деньги от западных туристов, приезжавших с поручениями от НТС. И не только пассивно получал, но и просил сам: писал письма, в которых говорил, что присылать, что не присылать. Давал адреса, куда привозить.
Как относятся КГБ к связям с этой эмигрантской организацией, ставящей целью вооружённое свержение советской власти, — известно. Поэтому, когда Александровский говорил о 64-й статье и расстреле, это не звучало для меня пустой угрозой…
Кроме того — и это повлияло на меня в не меньшей степени — Александровский постоянно внушал мне, что, если я не изменю свою позицию, то меня расстреляют в качестве примера… Он говорил, что наше дело раз в неделю докладывают Андропову.
Но тебе пришлось назвать имена тех, у кого она хранилась.
Я как-то очень легко уверил себя, что им ничего не грозит. Это были мой брат, а также один мой приятель. К правозащитному движению они никакого отношения не имели. Книги и фотоплёнки у них просто хранились. Третьим человеком была ты…
Первая встреча была с моим приятелем. У него хранилась вся моя коллекция самиздатовских фотоплёнок, катушек до 100, на которых было отснято большое количество неподцензурных книг и материалов правозащитного движения. Фотокопии с этих фотоплёнок широко ходили. Несколько фотокопий было изъято на обысках.
Я уже был в кабинете, когда его привели. Хоть это и не разрешается, я встал и подошёл к нему. С жалкой улыбкой я сказал, что не могу ничего ему объяснить, но у меня сложилось очень тяжёлое положение, и я вынужден сдать фотоплёнки… Тут вступил Александровский. «Можете не беспокоиться, ни один волос не падёт с вашей головы, сдадите плёнки и поедете домой к жене. Даже на работу не сообщим».
Что ему было делать? Я его выдал. Между прочим, оказалось ещё хуже. После моего ареста, боясь обыска, он перенёс плёнки к своему знакомому, и ему пришлось ехать с гебистами туда. Его знакомого дома не было. Была жена. Она ничего не знала. Мой приятель долго искал эту коробку с плёнками где-то на чердаке, среди хлама, никак не мог найти. Наконец нашёл. Так, первый же мой безответственный поступок поставил под угрозу несколько человек.
Кроме «лидерства», постоянной темой был мой антисоветизм. Эта линия выглядела так: «Вы не прячьтесь за Советскую Конституцию и Декларацию прав человека ООН… Вы только прикрывались этим лозунгами, а на самом деле вы боролись против советского строя… Кто говорил, что Кремль нужно взорвать, а это место разровнять бульдозерами? Вы. Кто говорил, что Октябрьская революция была катастрофой для России и что большевики погубили народы России, превратив их в покорное стадо? Вы. Что в СССР в угоду коммунистической идеологии удушается всякая свободная мысль и что КПСС осуществляет самую невиданную в истории диктатуру и насилие над человеческой личностью? Что террор есть самая сущность советской власти? Всё это вы говорили. Мотивы вашей деятельности были отличны от мотивов, которыми руководствовалось большинство. Под прикрытием лозунгов о демократизации, соблюдении правовых норм и т. д. вы вели идеологическую борьбу с советской властью. И это ещё не всё. Вы настолько люто ненавидите коммунизм, что не остановитесь перед тем, чтобы вступить в связь с НТС — организацией, ставящей целью вооружённое свержение советской власти… Если вы не поумнеете, то вам будет предъявлена 64-я статья со всеми вытекающими последствиями — и вы знаете, какими. Только признание своей вины перед советским народом и искреннее раскаяние могут спасти вас»…
Обработка, которой я подвергался в кабинете Александровского, продолжалась и в камере. Первые пять месяцев моим сокармерником был Игорь Е. Он уже отбыл в лагерях несколько лет за валюту… Я рассказывал ему вкратце о своём деле. Он принял самое горячее участие в обсуждении моего будущего. «Тебе грозит высшая мера. Плюнь на всё. Сохрани свою жизнь. Это же КГБ! Они тебя поставят к стенке и не поморщатся. Ты же старый лётчик, не мне тебя учить. А друзья повесят твою фотографию. Будешь этим утешаться». — «Я не могу давать показания на друзей. Это — подлость». — «Какая подлость? Что будет твоим друзьям? Вызовут пару раз на допрос? Ты, правда, идиот. Делом руководит сам Андропов…»
Когда я сдался, я делал, по существу, то, в чём так настойчиво убеждал меня Е. «Дай им что-то. Но и возьми с них. Они выпустят тебя на волю». Я дал им не «что-то». Я отдал им свою совесть и честь. Они выпустили меня на волю. Е. тоже выпустили на волю после окончания нашего дела. Я случайно встретил его в метро. Он бросился обнимать меня. «Видишь, я был прав. Ты вышел на волю…»
Очная ставка с Юрием Мальцевым была посвящена передаче документов на запад.
— Ты признал, что просил Мальцева передавать западным корреспондентам материалы правозащитного движения?
— Да, признал.
— А Мальцев?
— Он всё отрицал.
— На кого ещё ты дал показания в связи с передачей документов на Запад?
— На Амальрика. Его допрашивали по моим показаниям в Магадане.
— Он тоже отрицал твой показания?
— Да…
— С кем ещё у тебя были очные ставки?
— Была очная ставка с Ирой Якир…
На этой очной ставке — для этого Александровский и устроил её — я передал Ире моё письмо на волю, в котором, используя всевозможные демагогические доводы, я доказывал, что конец правозащитного движения неизбежен, и, стало быть, надо капитулировать с меньшими жертвами. Мне рассказывали потом, какое возмущение вызвало чтение этого письма…
А теперь я расскажу эпизод с деньгами от НТС.
В конце следствия, когда объём показаний мне был хорошо известен, я обнаружил, что о получении четырёх тысяч рублей от НТС они не знают… Пётр, по-видимому, не рассказывал об этом эпизоде, потому что он боялся: если они заходят всё-таки переквалифицировать дело на 64-ю статью, то этот эпизод будет для них просто находкой.
— Почему же ты решил о нём рассказать?
— Потому что если бы этот эпизод стал известен, особенно после закрытия дела, то последствия могли бы быть самые нежелательные… Дело могли вернуть на доследование: а вдруг ещё что-нибудь очень важное не раскрыто. Чтобы не произошло никаких непредвиденностей, я и решил этот эпизод рассказать… Как мы встретились с французами — представителями комитета Божара, и я просил их привозить не только литературу, но и деньги. Как через несколько месяцев приехал представитель итальянской группы Европа Чивильта и привёз 4000 рублей.
И вот наступил день суда. Он начался 27 августа 1973 года.
Из-за стола встал высокий грузный человек в очках и пошёл навстречу мне.
«Я — председатель КГБ Андропов», — сказал он, протягивая мне руку. Я пожал его руку. «Узнаю вас по портретам», — ответил я. Он предложил сесть. Разговор начался.
«Мне доложили, что у вас назрел кризис доверия к КГБ». «Неудивительно, — сказал я. — Вы сдержали своё слово, а нам дали по шесть лет». «Ну, на это не обращайте внимания. Подайте заявление на кассацию, вам снизят до отсиженного и пока оставят ссылку. Далеко мы вас отправлять не собираемся. Можете сами выбирать город поближе к Москве. А там пройдёт месяцев восемь, подадите на помилование и вернётесь в Москву. Нельзя же было вас выпустить из зала суда. Согласитесь, вы с Якиром наломали изрядно дров. Кроме того, ваш процесс мы широко освещали в печати. А приговор по кассации публиковать не будем»…
Потом он сказал: «Вот вы пишете в своих документах, что в СССР происходит возрождение сталинизма. Вы действительно так думаете?» Я сказал, что имеется много фактов, свидетельствующих об этом. «Это чепуха, — сказал Андропов. — Возрождения сталинизма никто не допустит. Все хорошо помнят, что было при Сталине. В руководстве на этот счёт имеется твёрдое мнение. Я знаю, что Якир и вы незаслуженно пострадали в сталинские годы. Знаю, что погибли ваши отцы. Всё это не прошло бесследно для вас. Между прочим, после войны я тоже ждал со дня на день. Я был тогда вторым секретарём Карело-Финской республики. Арестовали первого секретаря. Я ждал, что арестуют и меня, но пронесло».
Лирическая часть окончилась. Андропов приступил в делу. «А как вы смотрите на то, чтобы выступить на пресс-конференции перед иностранными журналистами? Они столько лжи пишут о вашем деле. Нужно прочистить им мозги. Чтобы на Западе, знали, что вы говорили на суде не под давлением, а по доброй воле. Только не думайте, что я вас покупаю. Если вы не хотите, то не надо. Всё то, о чём я говорил, будет и без этого»
Нужно было отвечать. Времени на обдумывание было несколько секунд. Я мог отказаться. Я ответил: «Я уже говорил о своей вине на суде. Могу повторить это и на пресс-конференции. Какая разница?» «Ну, вот и хорошо, — сказал Андропов. — Это правильное решение. А то подняли целую бучу вокруг вашего процесса. Кто вы по специальности?» — спросил он. — «Экономист». — «Когда вы освободитесь, мы возьмём вас в наш научно —исследовательский институт», Я промолчал. «Есть ли у вас какие-нибудь вопросы или просьбы ко мне?» — спросил он. «Да, — ответил я. — Я хотел бы поговорить с вами на тему, которая представляется мне очень важной…
Между органами власти, КГБ в частности, и советской интеллигенцией сложились очень напряжённые отношения. В этой ситуации КГБ действует только репрессиями. Если вы заинтересованы в том, чтобы как-то умиротворить эту ситуацию, надо показать, что КГБ умеет не только карать, но и миловать. Например, освободить кого-либо из тех, кто давно сидит и к чьей судьбе особенно сильно привлечено внимание общественности».
Он слушал меня с видимым вниманием. «Кого вы имеете в виду?» — спросил он. Я назвал одну фамилию. «Но он ведь больной человек», — возразил Андропов. «Я не врач, — сказал я, — но из общения с ним, а я близко его знал, у меня сложилось твёрдое убеждение, что он вполне здоровый человек. Но дело даже не в моём мнении. Я знаю, что недавно врачи рекомендовали его на выписку из психиатрической больницы, а прокуратура отменила это решение».
«Я этого не знал, — сказал Андропов. — Если, это так, то я посмотрю, что можно сделать. Вы напишите заявление о своих предложениях…»
Пресс-конференции предшествовала интенсивная подготовка. Каждый день меня приводили в кабинет Александровского и мы отрабатывали вопросы и ответы. Я категорически отказался говорить о психушках. «Ну, тогда эту тему придётся отдать Петру Ионовичу», — сказал Александровский. Так я свалил самую подлую часть предстоящего позорища на Петра. «Главное — не волнуйтесь. Чувствуйте себе уверенно. Вы ведь будете говорить то, что думаете», — говорил Александровский, глядя на меня с издевательской улыбкой…
На пресс-конференцию нас везли не в «воронке», а на «Волгах»…
Мы вошли в зал. Сели каждый за свой стол. Зал был уже набит до отказа. Прожектора, звукозаписывающие установки. Появился прокурор Маляров, заместитель Руденко. Он произнёс вступительное слово.
Затем выступил представитель МИДа. Он сказал корреспондентам, что они могут задавать любые вопросы, но только в письменном виде…
Корреспонденты начали подавать записки с вопросами. Представитель МИДа проглядывал их, часть откладывал в сторону, а те, на которые мы должны были отвечать, он оглашал вслух… Вопросы были нам хорошо знакомы: все они были уже отработаны в лефортовских кабинетах… Пресс-конференция продолжалась с час. Потом представитель МИДа, заявил, что мы устали, что вопросы можно задавать до бесконечности и что пресс-конференция окончена…
Я был уверен, что разговор с Андроповым о «милосердии» никаких последствий иметь не будет. Они получили то, что им надо, можно и не давать сдачи. Но я ошибся.
Как-то вечером меня привели в следственный кабинет. Там был Кислых. Александровский уехал отдыхать. Заслуженный отдых после года напряжённой работы, окончившейся таким успехом. «У вас готово письмо, которое вы обещали председателю?» — «Нет, — растерянно сказал я. — Набросаны вчерне кое-какие мысли, но готового текста нет». «Надо его сделать сегодня. Я сейчас приглашу машинистку, а вас тем временем отведут в камеру, возьмите свои черновики и будете прямо с них диктовать». «Что за спешка?» — спросил я. Он улыбнулся своей чекистской, ничего не говорящей улыбкой и сказал: «Начальство требует».
Через полчаса, приведя в порядок свои наброски, я уже диктовал текст этого документа. Сначала шла демагогия, уже изложенная в разговоре с Андроповым, — о «конфликтных отношениях» между интеллигенцией и КГБ, о необходимости умиротворения, чтобы КГБ проявил терпимость и милосердие, и в конце списки тех, кого я рекомендовал представить к «милосердию».
Прошло ещё несколько дней. Я опять стал думать, что продолжения не будет. Чистая формальность: я обещал письмо, Андропов это запомнил и спросил. Теперь его положат в папку — и навсегда. Я опять ошибся.
Андропов сдержал, обещание: я получил свободу в обмен на предательство. По кассации нам снизили пребывание в заключении с трёх лет до отсиженного — мне до 13 месяцев, Якиру — до 16. Ссылку оставили в силе на три года…»
«Монмартр»
Всем хорошо известны истории встреч Н. С. Хрущёва с художниками новых направлений.
У политиков нашей страны всегда были сложные взаимоотношения с творческой интеллигенцией. Сын Хрущёва Сергей писал, что отец пересмотрел некоторые свои взгляды, о чём собирался написать, но не успел.
История-быль, прочитанная мною на страницах периодики, тоже имеет отношение к семье политика.
…Давным-давно на десятом этаже одного из первых кооперативных домов в Москве, построенном в эпоху, когда главным редактором «Известий» был Алексей Иванович Аджубей, сделали мансарды для художников, работающих в печати и книжной графике.
Так родился «Монмартр».
Можете себе представить, сколько стоила в те времена кооперативная площадь? Для молодых журналистов?! Но принцип отбора кандидатов в мастерские был только один — давали бедным и талантливым.
Вот так и собрались здесь художники из «Крокодила» — Е. Щукаев, В. Лосин, Г. Савицкий, Г. Алимов и другие.
С верхнего этажа «Монмартра» и теперь, как на ладони, видны старые стены с зубцами и круглые толстые башни архитектурного памятника Москвы, в простонародье называемого Бутырской тюрьмой или просто Бутырками.
Сейчас здесь следственный изолятор, переполненный самым разным людом.
Вечером, когда над Москвой тихие и густые сумерки, в мастерских «Монмартра» отчётливо слышны крики и тайные звуки Бутырки.
Это родственники и знакомые переговариваются меж собой, сообщают подследственным что-то важное о жизни «этой» стороны.
А в одной из мастерских собрались художники. И начинаются воспоминания на тему, что «раньше было лучше».
Прямо как в старом анекдоте, когда один интеллигент спрашивает другого: «Скажите, пожалуйста, милейший, когда же будет лучше?» А тот отвечает: «Лучше уже было».
«Новые» методы
Андропов был «руководителем ленинского типа», он занял кресло «железного инквизитора» — Феликса Дзержинского.
С Андроповым связано много домыслов, легенд и, конечно, реальных фактов. К этим фактам обращаются Владимир Соловьёв и Елена Клепикова в книге «Заговорщики в Кремле».
«В 1969 году на Красной площади офицер Ильин выстрелил в Брежнева, ранил шофёра. Андропов сумел доказать, что Ильин безумен и уже отправлен в сумасшедший дом, что никаких заговоров в СССР нет, а КГБ — всемогущ. При Андропове (на. посту руководителя КГБ) практика отправления инакомыслящих в „психушки“ получила государственный размах. При нём резко увеличилось число специальных больниц, которые имели тюремный статус.
По сведениям из московских источников, в одной из психушек-тюрем — Черняховской психиатрической больнице, где несколько лет назад содержался генерал Григоренко, — в 1981 году произошёл бунт заключённых, которые захватили в качестве заложников медперсонал, протестуя против принудительного лечения большими дозами аминазина, галоперидола и других средств, способных лишить разума и воли. Бунт продолжался четыре дня и был жестоко подавлен.
Прямо скалькировав сталинский метод, Андропов стал арестовывать родственников заключённых. В Киеве посадили Раису Руденко, муж которой, Николай, уже отбывал семилетний срок за правозащитную деятельность, а в Москве в тюрьме оказалась вся семья биолога Сергея Ковалёва: он сам, его сын Иван и невестка Татьяна Осипова.
Другой сталинский приём, который Андропов перенёс в современность, — повторные, даже трёх— и четырёхкратные аресты. Среди «повторников» грузин Завиад Гамсахурдиа, украинцы Тихий и Лукьяненок, литовцы Пяткус, Никлус, Галускас, армянин Айрикян. Русский писатель Анатолий Марченко, который уже провёл в тюрьмах и ссылках в общей сложности 25 лет, посажен в пятый раз, причём на тот же самый 15-летний срок, который он уже отсидел» — 10 лет тюрьмы и 5 лет ссылки. Все эти люди сидят не за новое «преступление», а за верность прежним убеждениям. Во многих случаях, учитывая возраст и состояние здоровья заключённого, повторные сроки означают для него пожизненное заключение либо даже смертную казнь. Естественно, за 15 лет андроповского руководства КГБ резко ухудшились условия содержания политических заключённых в тюрьмах и лагерях. Есть свидетельства изощрённого садизма в обращении с заключёнными. Украинский писатель и кинорежиссёр Гелий Снегирёв погиб 28 декабря 1978 года под пытками с применением современных медицинских средств.
И, наконец, Андропов спустя четверть века после смерти Сталина восстановил практику политических убийств, замаскированных под бандитское нападение: автомобильную катастрофу либо самоубийство. Маскировка, однако, настолько прозрачна, что ни у кого не остаётся сомнений, чья это работа на самом деле. Но никаких прямых следов КГБ не оставляет: не пойман — не вор. Как всегда, Андропов решил испробовать и отрепетировать «новые» приёмы на одной из союзных республик, а когда они удались, перенёс их сначала на московскую площадку, а потом на мировую, где во время покушения на жизнь Папы Римского у него произошла осечка. В качестве опытной территории на этот раз была избрана Украина, где жестокость методов КГБ оказалась помноженной, во-первых, на жестокость народных нравов (большую, чем среди русского населения), а во-вторых, на личную брутальность Виталия Федорчука, который в 1970 году стал шефом украинского КГБ.
Профессиональный чекист, начавший карьеру в «органах» перед самой войной, в разгар большого террора, Федорчук взялся за дело с места в карьер 28 ноября 1970 года в местечке Васильково, под Киевом, была зверски убита находившаяся на учёте КГБ художница Алла Горская. Загадочное убийство послужило началам целой серии подобных расправ с неугодными властям людьми. Среди бела дня в селе под Одессой зарезан художник Ростислав Палецкий. На мосту нашли повешенным, со следами пыток на теле, ещё одного художника-нонкомформиста Владимира Кондрашина. В собственном доме заживо сгорел с женой «несогласный» с властями священник — отец Горгула: растаскивая пожарище, односельчане обнаружили на трупах обгоревшие верёвки. Другой священник с Западной Украины О. Е. Котик утоплен в колодце. Из-за угла убили брата политзаключённого поэта Михаила Осадчего. На глазах у своих почитателей был насильно посажен в машину КГБ и увезён в неведомом направлении известный украинский композитор Владимир Ивасюк, а через месяц его труп со следами жестоких пыток найден повешенным в лесу, который окружал правительственные дачи и охранялся специальными отрядами госбезопасности».
Ку-клукс-клан
…Доставая утренние газеты из своего почтового ящика, американец — в особенности живущий на Юге — нередко находит в нём также рекламный проспект с тремя буквами на обложке: «ККК», «Вы можете стать членом Объединённых кланов Америки, общества с ограниченной ответственностью, — говорится в этом буклете, — если вы урождённый гражданин США, белый, христианского вероисповедания, протестант и если вы верите в господство белых и в американизм».
В 1885 году, когда войска северян, одержавшие победу в гражданской войне, оккупировали Юг, группа бывших офицеров разгромленной армии конфедератов основала в городе Пуласки (штат Тенеси) тайное общество ревнителей расовой чистоты. Оно получило название «Ку-клукс-клан», от искажённого греческого слова «куклос» — круг. Вступающие в общество давали (и продолжают давать сейчас) присягу: «посвятить сердце, разум и тело сохранению белой цивилизации и унести с собой в могилу секреты ордена»: Чтобы воздействовать на психику обывателей, ку-клукс-клановцы с самого начала принялись обставлять свои сборища всевозможными обрядами и таинствами. С наступлением сумерек они седлали коней и мчались во весь опор по пустынным улицам, накрывшись белыми простынями. Стремясь сделать свою речь непонятной для окружающих, ку-клукс-клановцы вставляли в обычные слова магическое «Кл» (начальные буквы слова «клан»), В результате этой «шифровки» сами они стали «клакавалерами», таверны, где они собирались, превратились в «клаверны» и т. д. Для вящей «таинственности» в верховной иерархии клана были установлены должности типа «верховного дракона», «имперского мага» и т. п.
Человек, вступающий в одну из ку-клукс-клановских организаций, читает в первом пункте её устава следующие строки: «Не Христофор Колумб, негроидный католический еврей, открыл Америку. Это сделал за 492 года до его появления на свет Лейф Эриксон, светловолосый, голубоглазый викинг с продолговатым черепом»…
Журналисты Баттон и Уорм следующим образом дают характеристику среднего рыцаря балахона: «Моя страна скатывается в преисподнюю, — говорит он судорожно. — Это дело рук политиканов-предателей. Они готовы предоставить свободу неграм. Я не могу этого допустить. Белый человек — слуга Бога, негр — слуга белого человека. Вот как должно быть. И так будет. Это завещано Богом».
В ку-клукс-клановской иерархии можно встретить и губернаторов штатов, и начальников городской полиции, и крупных промышленников вроде нефтяника-миллионера Эммета Тронхилла.
Заплатив вступительный взнос («клектокен») в размере от 10 до 25 долларов плюс ежемесячный «имперский налог» в 50 центов, ку-клукс-клановец отделяется от «враждебного мира» и присоединяется к «невидимой империи». Вместе со своими новыми товарищами он посещает публичные собрания («клаверны»). При этом все они облачаются в длинные белые балахоны с широкими рукавами, а на голову надевают островерхий капюшон, который можно одним движением сбить на лицо, так что видны будут лишь прорези для глаз.
Во время массовых сборищ из автофургона выгружается деревянный крест шести метров в высоту, его обматывают смоченным в керосине тряпьём и вкапывают посреди улицы. Рядом устанавливают трибуну, присоединяют микрофон к громкоговорителям. Крест вспыхивает, отбрасывая зловещую тень на балахоны, и голос проповедника с подчёркнутой многозначительностью зачитывает специально подобранные отрывки из Библии, в которых призывается «кара Господня» на голову «врагов Христовых».
КБР — ку-клукс-клановское бюро расследований. КБР — глаза и уши клана, его главный следственный, карательный и террористический орган, на заседаниях которого выносятся приговоры врагам организации. Приводить их в исполнение поручается специальным карательным группам, которые формируются из членов различных кланов, зачастую не знающих друг друга.
Имеются также группы «снайперов» и «подрывников». Акты террора и диверсии обычно осуществляются небольшими группами специально обученных «клансменов» (членов клана).
В июне 1966 года, в ответ на поход против расизма, начатый Джеймзом Мередитом и продолженный Мартином Лютером Кингом и другими лидерами движения за предоставление гражданских прав неграм, Ку-клукс-клан объявил свой контрпоход. В одой из листовок, выпущенной «белыми рыцарями», говорилось:
«Если мы не выиграем в ближайшие восемь месяцев, то мы все обречены на коммунистическое рабство…
Категорически отказывайтесь регистрировать или сдавать своё оружие…
Запасайтесь ружьями, дробовиками и пистолетами стандартного производства и большим количеством боеприпасов…
Создавайте организацию со своими ближайшими соседями, но одевайтесь так, чтобы вас можно было отличить: например, носите кепки одинакового цвета, чтобы не выстрелить случайно в кого-нибудь из своих…
Будьте хозяином своего дома и превратите его в вооружённый арсенал».
Другая ку-клукс-клановская листовка, обращённая к неграм, гласила:
«Вы — черномазые — никогда не получите удовольствия смешаться с нами — белыми. Мы позаботимся, чтобы этого не случилось. Нам бы не хотелось прибегать к кровопролитию, но, если возникнет необходимость, мы не остановимся ни перед чем. Держитесь-ка подальше от избирательных урн. Мы не спускаем с вас глаз».
«Великий дракон Теннесси» программу своих действий подтвердил в интервью, опубликованном во многих газетах Юга: «Негры должны признать, что если они живут в нашей стране, то обязаны этим только доброй воле белых.
Вопрос. Но 20 миллионов негров оспаривают это утверждение?
Ответ. Именно поэтому и существует клан, — нельзя ожидать, что белые уступят управление страной другой расе. Между тем в настоящее время белый теряет своё превосходство вследствие закона о гражданских правах. Этот подлый и гнусный закон выдуман лишь для того, чтобы сеять беспорядок».
Ку-клукс-клан подразделяется на множество организаций, нередко соперничающих между собой. Крупнейшие из их: «Объединённые кланы Америки» и «Рыцари Ку-клукс-клана». Известны также «Клан Техаса», «Рейзорбек клан» из штата Арканзас, «Клан Оклахомы», «Клан Миссисипи», «Клан Алабамы», «Клан Луизианы». Ведётся интенсивная кампания по вербовке в свои ряды не только на Юге, но и в Западной Вирджинии, Индиане, Миннесоте, Айове, Пенсильвании, Висконсине, Мичигане.
«…Я предпочёл бы жить в Мичигане в норе гремучей змеи, чем в Северной Каролине с карманом, полным золота…» Это слова из старинной негритянской песни, в которой рассказывается о ку-клукс-клановском терроре на Юге.
Воинствующий расизм не только расширяет свою географию, но и разнообразит тактику, сочетая политический террор с экономическим давлением. Рука об руку с Ку-клукс-кланом действуют так называемые «советы белых граждан», которые начали создаваться в южных штатах с 1954 года, вскоре после принятия Верховным судом США решения о десегрегации школ. В 1956 году отдельные советы объединились в общенациональную организацию «Совет белых граждан Америки» (СБГА) со штаб-квартирой в г. Джексоне (штат Миссисипи). Её председателем стал владелец адвокатской конторы и член законодательного собрания штата Джорджия Рой Харрис. СБГА имеет отделения в 38 штатах и насчитывает в своих рядах немало правительственных чиновников. Её излюбленный лозунг звучит так: «Помешаем предателям и коммунистам смешать нашу расу с низшей каннибальской чёрной расой».
Главный печатный орган СБГА «Клозер-ап» («Снимающий крупным планом») издаётся в городе Палм-Бич (штат Флорида).
Члены СБГА не участвуют в проведении террористических актов. Занимая ключевые позиции в деловых и политических кругах американского Юга, эти люди, среди которых преобладают крупные плантаторы и промышленники, стремятся подавить противников скорее экономически, чем физически.
