Балет в розовом тюле или шайка совратителей

Ночь была теплая, настоящая летняя. Сверкающий хромированными деталями большой темный лимузин — дорожный крейсер — бесшумно вырулил из-за поворота, притормозил и остановился перед многоэтажным домом. На втором этаже чуть дрогнула гардина, в окне показалась женская головка. Из машины вышла юная девушка в скромном белом балетном платьице и, направляясь к дому, приветливо помахала перчаткой водителю. С материнской гордостью взирала на нее из окна незнакомка.

Водитель дал газ, и через несколько секунд машина скрылась за ближайшим углом. Девушка в белом вошла в подъезд, а немного спустя на втором этаже зажгли свет. Свет горел недолго: ровно столько, сколько потребовалось девушке, чтобы поделиться с полной ожиданий мамой восторженными впечатлениями о пышном великолепии балетного вечера и о покровительственных любезностях господ меценатов, в особенности — месье Сорлю. Затем малышка удалилась в свою комнату, а мать снова легла в постель и успокоилась в приятных сновидениях, главным содержанием которых было блестящее будущее ее талантливой дочери Мартины: ведь благодаря содействию Пьера Сорлю перед ней теперь открылся путь на сцену и в кино и, кто знает, может со временем девочка станет знаменитой балериной!

Так грезила мать хотя весь вечер, с того самого часа как Пьер Сорлю увез с собой дочь, ее тревожили, ни на минуту не давали покоя вопросы, ответы на которые она не получила и теперь, после рассказа дочери: в самом ли деле этот Пьер Сорлю столь бескорыстен, каким пытается казаться, и не заведет ли ее Мартину дорога к искусству в постель к Сорлю или к какому другому меценату — мысли от которых голова идет кругом, особенно когда вспомнишь, что Мартине едва исполнилось пятнадцать. Но, с другой стороны, успокаивала она себя, ведь этот Пьер Сорлю уже много лет числится другом дома, а преждевременная потеря невинности для девушки ей-ей не самое худшее в жизни, да и что, собственно, может теперь изменить она, мать, если ее Мартина вбила себе в голову, что непременно станет знаменитой прима-балериной…

А тем временем за ближайшим поворотом Пьер Сорлю, мысли о котором не давали заснуть смятенной матери, беспокойно ерзал в своей роскошной машине, с нетерпением ожидая Мартину. Время поджимает: его самого давно уже ждут, а он все еще копается здесь. Впрочем, ждут-то, конечно, не столько его, сколько малышку, которую он обещал привезти. Сорлю же имел обыкновение выполнять свои обещания — доброе свойство, за которое его весьма ценили в определенных кругах. Да и как было не ценить человека, отлично умевшего потрафлять маленьким слабостям солидных (и весьма!) мужей.

Тридцатичетырехлетний Пьер Сорлю был типичным представителем тех, кого называют плейбоями. Нахальные усики-ниточки, темные глаза, завитые волосы, мужественное лицо и самоуверенная небрежность, с которой он носил свои сшитые на заказ у лучших портных дорогие костюмы, — не мужчина, а блесна, на которую так и норовят клюнуть молоденькие девочки. А фигура-то, фигура какая спортивная! Мышцы и осанка остались у него еще со времен, когда он был чемпионом Бретани по велогонкам.

Потом его приглядела секретная служба ДСТ: острая, сноровистая реакция в самых щекотливых ситуациях делала его незаменимым для шоферской работы в этой почтенной организации, в чем он и преуспевал, катая по стране высокопоставленных персон. За годы своей работы шофером в секретной службе велогонщик Сорлю изрядно развил свои природные способности и обзавелся контактами, которые так пригодились ему теперь.

Самым главным для него были, разумеется, знакомства с многочисленными важными и очень важными господами, раскрывавшими ему свои двери и свои уши. Не последнюю роль играли и уверенные светские манеры, благодаря которым он столь неотразимо влиял на женщин, ну и, конечно, колоссальная сверхбессовестность, позволившая ему жить припеваючи, не зная трудов праведных, до того самого момента, пока на его подбитое ватой плечо не легла рука следственного судьи Сакотта. Однако до этого рокового дня было еще далеко, и в упомянутый нами вечер Пьер Сорлю думал вовсе не о следственном судье и правосудии, а вещах куда более приятных.

Девушка все не шла, и он совсем уже было решил ехать в одиночестве, как вдруг открылась правая дверца и на сиденье рядом с ним скользнула Мартина, которую всего за полчаса до этого он высадил у подъезда ее дома.

— Все в порядке, можем ехать, — сказала она, теребя руками свое тоненькое платьице.

— Никто ничего не заметил? — озабоченно спросил Пьер.

— Никто, мои старики спят крепко, — ответила девушка, прижимаясь к нему.

Он притянул ее к себе, ловко прошелся привычными руками по маленьким крепким грудям и бедрам и небрежно поцеловал подставленные губы.

Девушка была разочарована: прежде поцелуи Пьера были более пылкими, руки — более нежными и глаза устремлены на нее, а не на часы. Мартина, конечно, отлично знала, что Пьер Сорлю здесь не только из-за нее и что она — далеко не единственная неофитка, которой он расчищает дорогу в большой свет. В балетной студии она предостаточно наслушалась от других девушек и о нем, и о его благосклонностях.

— Мы должны спешить, — сказал Пьер, дал газ и с бешеной скоростью погнал машину. Они промчались через весь город, миновали предместье и подъехали наконец к загородной вилле, этакому маленькому романтическому замку под названием Ле Бутар.

Там, в уединенном зале, целая коллекция пожилых господ — все как один из высших слоев общества — с нетерпением ожидала очередного представления.

Подчеркнуто приветливые, слегка утомленные искусством, эти господа слыли здесь покровителями молодых талантов. Быть или не быть девушке балериной, танцевать или не танцевать ей на большой сцене — все зависело от их благорасположения. Только вот балет-то, который показывали здесь этим богатым, разыгрывавшим из себя меценатов балетоманам, был совершенно особого рода.

Совсем еще юные, миловидные девушки в тончайших розовых и белых накидках, едва прикрывающих их обнаженные тела, извивались в танце, фигуры которого даже отдаленно не походили ни на классические, ни на фольклорные, что же касается целомудренности, то здесь ею и вовсе не пахло. Некая «голубых кровей» хореограф-дилетант приготовила в этом балете терпкий коктейль из юных, грациозных тел, нежных, прозрачных тканей и извращенной фантазии — этакие оптические «шпанские мушки», будоражащие притуплённую чувственность истасканных господ.

А потом… Потом пожилые господа занимались своей меценатской деятельностью в индивидуальном порядке: уединившись с той или иной юной актрисой в укромной комнатке или нише, каждый лично преподавал своей протеже уроки хороших манер изысканного общества.

Так или примерно так протекало большинство представлений «розового балета», организованного бывшим сотрудником Сюртэ (он же — поставщик «кадров»), аранжированного разорившейся графиней, финансируемого и эксплуатируемого целой компанией богатых и влиятельных «меценатов».

Девушки из самых разных слоев общества выставляли напоказ свои юные тела и, по горло сытые домашними заботами, очертя голову шли на дудочку крысолова Сорлю. А было всем этим девушкам от 12 до 18 лет. Так и процветал этот «розовый балет» — квинтэссенция изысканнейших удовольствий определенных, весьма обеспеченных кругов — до самого конца ноября 1958 года, когда юстиция вдруг спохватилась и положила конец непристойному действу.

Началось все с того, что произошло нечто доселе неслыханное: средь бела дня на улице, в самом центре Парижа, к почтенному коммерсанту, солидному отцу подающей большие надежды дочери, привязалась девчонка-подросток. Девушка отнюдь не набивалась в любовницы (что, впрочем, для больших европейских городов вовсе не такая уж редкость), нет, она просто скромно требовала двести пятьдесят тысяч франков отступного. Получить их она желала немедленно и наличными, со своей же стороны обещала за это навсегда позабыть об известных ей, фактах распутного поведения тринадцатилетней дочери коммерсанта. В случае его отказа их оглашение якобы всерьез может грозить отцу конфликтом с полицией и законом.

Коммерсанта словно громом поразило. О художествах дочери он ничего не знал и понятно, охотно услышал бы о них поподробнее, однако девчонка ограничивалась лишь неясными намеками. Платить деньги коммерсант не стал, а немедленно помчался домой и взял в оборот доченьку вкупе с супругой.

То, что малышка рассказала о вечеринках Пьера Сорлю, звучало вполне безобидно, но, несмотря на мольбы полной недобрых предчувствий жены не раздувать историю, возмущенный коммерсант поспешил в полицию и сделал заявление о шантаже.

Дело передали следственному судье Тракселе, и когда уголовная полиция занялась им по-настоящему, то выяснилось, что маленькая вымогательница вовсе не сгущала краски, говоря о распутстве.

Дочка коммерсанта назвала целый ряд участвовавших вместе с ней в оргиях других девиц из добропорядочных буржуазных семейств. Следственное дело запестрело безупречными доселе именами. Замешанными в деле оказались представительницы семейств, истово пекущихся о своем реноме и своих гешефтах, семейств, для которых добрая репутация важнее невинности дочери. Одни родители почти уже совсем уверовали в быструю карьеру своих дочерей и теперь были весьма разочарованы, другим — за деловыми хлопотами печалиться о дочках было просто недосуг.

Скандал, в котором фигурировали бы их имена, был им всем совершенно ни к чему. Не удивительно, что добиться от них заявлений о совращении дочерей оказалось делом отнюдь не легким.

Но без таких заявлений руки у следственных органов были связаны, поэтому следственный судья Тракселе постарался (тем более, что поначалу именно так и казалось) представить дело таким образом, будто бы в нем замешаны лишь персоны малозначительные. Впрочем, с одной стороны, эти персоны стояли все же довольно высоко, что позволяло подтвердить сладкую сказочку о равенстве перед законом всех граждан прекрасной Франции, но, с другой стороны, недостаточно высоко, чтобы серьезно повлиять на престиж государства. Французская юстиция крайне нуждалась в таком подтверждении своего беспристрастия. А что, скажите, может быть лучше для завоевания симпатий публики, чем роль бескомпромиссного защитника девичьей невинности?

Вначале именно так все и шло. Следственный судья Тракселе изо всех сил старался преодолеть робость шокированных родителей и поскорее собрать нужные заявления. Но когда через красавчика Пьера и его розовых танцовщиц следствию стало известно о солидных господах, для которых, собственно, и был задуман весь этот розово-балетный притон, машина правосудия забуксовала, шаги полиции стали все медленнее и медленнее, а паузы между отдельными следственными действиями все длиннее и длиннее.

В конце концов, это ведь вовсе не пустяк — взять да и выступить против людей, которые одного подоходного налога платят в сумме большей, чем годовой бюджет всей юстиции! А какой вес в политике они имеют!

Даже падкие на паблисити комиссары полиции и те наступили на горло своей песне и стали говорить экивоками. Дело усугублялось еще и тем, что эти солидные господа, которые доставляли столько хлопот полиции и юстиции, принадлежали к разным политическим лагерям и группировкам — еще одна веская причина быть осторожными и постоянно держать нос по ветру. Один из меценатов, антиголлист, даже был некоторое время председателем парламента Четвертой республики, другой, крупнейший владелец ресторанов, был влиятельным голлистом, кое-кто (главным образом, ювелиры и промышленники) слыл правым, иные же охотно признавали, что придерживаются «левой ориентации», а модный парикмахер Гульельми был «придворным куафером» всего парижского высшего света… Нет, слишком уж плотно нашпиговано это дело всякими столбами да надолбами, капканами да волчьими ямами — и не позавидуешь полицейскому или следственному судье, который их проворонит!

Да, конечно, все они — люди разных политических взглядов, но политика политикой, взгляды взглядами, а в своем стремлении спустить всю эту историйку на тормозах, да так, чтобы битых черепков было поменьше, господа соучастники проявили трогательное единодушие. Прекратив на время взаимные распри, представители разных партий и блоков пустили в ход все свои возможности и добились того, что юстицию публично пригвоздили к позорному столбу, ибо она якобы раздувает из мухи слона. Оплеванная юстиция, столь опрометчиво разжегшая пожар, теперь из кожи вон лезла, чтобы любыми путями поскорее затушить его.

Акценты сместились. Пьер Сорлю стал мелким плутом, солидные господа — в худшем случае, этакими добродушными дилетантами, которых бессовестно обманывали. Истинными же виновниками оказались «балетные мышки» и их помешанные на карьере родители, возмутительно равнодушные к поведению своих безнадзорных дочерей. Самих девушек сначала подвергли нескончаемым мучительным допросам в уголовной полиции и у следственного судьи, а затем выставили их под перекрестный огонь опытных адвокатов.

Кое-кого из них, особенно девушек из небогатых семей, тут же немедленно признали потаскухами. Что же касается самой системы, заведенной Пьером Сорлю, — предприятия, где тон задавали «солидные господа» вроде тех, из Ле Бутар, то в его осуждение со стороны правосудия не было сказано ни единого слова.

Для успокоения общественности из всей шайки совратителей обвинение было предъявлено двадцати двум наиболее скомпрометированным господам и графине-балетмейстерше (разумеется, строго конфиденциально).