Глава 2
«Проснувшийся в Армагеддоне»
Да, вы правы, это похоже на Брэдбери. Я тоже уснул и проснулся не там, где хотел.
Только герой американского писателя днем жил нормальной жизнью, но во сне его настигал ужас этой планеты. А я проснулся, и ужас был вокруг меня. Спать – ничего страшного, лег и спишь. Не страшнее, чем обычно, пока во сне кошмар не явится. И потом такие странные звуки в голове зазвучали, как у героя Брэдбери. Но это было позже, когда я приблизился к самой Тьме. Пока ты от нее далеко – есть только давящее ощущение безнадежности. Вы про такое в глянцевых журналах часто читаете, как у звезды была депрессия. И советы, как ее избежать, а когда не удалось, то как с ней бороться. Чаще всего рекомендуются шоколад, шопинг и поездки на модные курорты. Ведь правда же? А то.
Только, девушка, про что там пишется – это не настоящая депрессия. Это так, приступ усталости и жалости к себе. Настоящую депрессию шоколадом не пробьешь. Человек в ней вообще лежит и ничего не делает. Ему, извините за выражение, и в туалет идти не хочется, оттого у него и запор.
У него даже лицо выглядит как маска, потому что никакой мимики нет. И дышать тяжело, потому что спазм диафрагмы имеется постоянно. Оттого и постоянное ощущение комка в груди. А чтобы он на работу пошел – такие герои встречаются не чаще героев настоящих. Так что депрессия звезд из журналов похожа на депрессию приблизительно так, как ванна с морской солью на Черное море. Масштаб примерно такой же.
А как было со мной? А вот так – проснулся я от утреннего холода. Руки и ноги замерзли, спине тоже немного холодно, ибо сполз во сне с покрывала на землю. Пора вставать. Встал, распахнул дверь и остолбенел. А был я ну явно не там, где засыпал. Никакого недоубранного огорода, никакой Атакаевской щели. А нахожусь я в сосновом лесу. И сосны не крымские, которых у нас полным-полно, а мачтовые. Рядом еще какой-то полуразваленный деревянный домик и остатки забора. Бросил взгляд назад – все вроде то же самое, что и вчера. Покрывало, мои вещи на столике, черенок лопаты в углу, собранные мною дрова.
Вновь повернулся ко входу – а чужой лес никуда не делся. И все остальное тоже. Неужели это вернулась моя болезнь? Я подбежал к забору, потрогал его – да, он есть. Реальный, покосившийся, из сто лет не крашенного штакетника. Прибежал обратно – мои дрова и фляжка с кружкой на том же месте.
То есть внутри будочки – вчерашний день, а вне ее – иная реальность, иное время и иное место.
Можно даже стать одной ногой в одно время и место, а другой – в другое. Я очень сильно захотел это сделать, но испугался: вдруг, став так, я окажусь над неким разломом, и он будет расширяться, разрывая мое тело и сознание?
Поэтому я сделал не это, а забежал в будочку и захлопнул за собой дверь. И сидел в темноте, ожидая, что вновь станет холодно или тепло и я после этого вернусь обратно. Потом мне рассказали, что так ведут себя все, попав туда. Или почти все. Так что, как ни странно, я поступил как нормальный человек. И ждал, что кошмар уйдет. Но когда вновь я открыл дверь, ничто не изменилось. Забор, сосны, домик, чужое небо и чужой мир. И я уже однозначно в нем. И вернуться не получается. Дверь обратно не пускает, фарш не возвращается обратно свиньей. Понял я это не сразу, но понял. А до того были и паника, и лихорадочные попытки уйти назад в закрытую дверь. Смирившись с неизбежным и безвозвратно происшедшим, стал разводить костерок. Начну день с чая, а потом пойду. А куда идти? А кто его знает. Но раз вокруг лес и развалины, значит, здесь никто не живет. Значит, надо идти к людям. Найду какую-то дорогу и по ней пойду.
А пока разведу костерок, чай согрею. Ну и в домик загляну – вдруг там что-то полезное еще имеется. Жаль, огород остался во вчера: картошка бы пригодилась в этом непонятном месте. Заварку я в кипяток засыпал, жду, когда он заварится и остынет до нужной степени. Я могу пить и очень горячий, но прослышал уже давно, что когда пьешь чрезмерно горячий чай – это может привести к раку пищевода.
На меня это сильно подействовало, и я с тех пор избегал пить очень горячий чай. Тогда я еще не болел и мог строить планы на будущее – доживу до пенсии, будет у меня двое детей, построю дачу где-то под Новороссийском и буду на ней летний отпуск проводить…
Теперь у меня планы обычно не дольше чем на несколько дней, и лишь иногда на месяц. А на еще большие сроки – только прикидочно. ЕСЛИ вырастет урожай, то его уберу. ЕСЛИ вырастут сорняки – буду их выпалывать. Положение обязывает. Хотя мне врачи говорили, что сейчас такие больные, как я, живут не менее долго, чем здоровые. А зачастую и детей у них больше, чем у здоровых.
А пока чай настаивался, я решал сложный вопрос бытия: доесть бутерброд или оставить кусочек на будущее? Именно так. Sictransitgloriamundi. Именно.
Или: «Я телом в прахе истлеваю, умом – громам повелеваю». Переходя от глобальных вопросов к вопросу: «Доесть бутерброд или нет?»
С одной стороны, запасец иметь не мешало бы, с другой – а сколько там хлеба останется в запас? Самый мизер. Победило желание поесть, хотя жаба и пыталась трепыхаться и командовать.
Что интересно, ел и кипятил чай я в закрытой будке. Не мог все привыкнуть к иному миру. Хотя в незнакомом мире желательно было бы за ним следить, а то подкрадется к тебе какая-то хищная тварь, а ты вовремя ее не заметишь. Но что ж с натурой своей поделаешь…
Доел. А вот теперь надо куда-то идти, хоть и не хочется. Но ожидать, что наступит ночь, подует прежний ветер и будка вновь вернется в Атакаевскую щель из путешествия между мирами, не стоит. Сидеть и просто ожидать людей – тоже не стоит, ибо нет никаких запасов. Воды – полфляги, еды нет совсем. А схожу-ка я гляну на домик и вокруг – может, там хоть запас воды пополнить удастся. Родничок там или колодец… Или железяка какая полезная заваляется. Добыть что-то «в рассуждении чего бы поесть» – на это надежды нет.
Уложил в сумку все, что в мытье не нуждается, грязную кружку в руки взял и вышел на свет нового и опасного мира. Покрывало оставил в будке. Спасибо хозяину, что дал возможность воспользоваться, а забирать его не нужно. Не я его заволок черт знает куда, и не мне его дальше волочь. И пошел исследовать округу.
Огород ничего питательного не принес, кроме сухого бурьяна, забор меня тоже ничем не заинтересовал. За домом оказался давно сгоревший сарай или что-то в этом роде. Рядом в сухой траве притаилось старое тележное колесо. Еще из тех, которые целиком деревянные. А вот и колодец есть. Это отрадно, хотя ворот совсем разболтанный, так и норовит соскочить.
Поднял ведро с водой. Ведро старое, деревянное, разбухшее от лежания в воде. Водичка холодненькая. А можно ли ее пить? Хозяев нет, и, видать, даже не один год. Может, пока они отсутствуют, в колодец какая-то живность свалилась и сдохла? А я выпью настойку этой живности на колодезной воде. И будет мне шведская месть непокорным полтавчанам, но без всякой надежды на Панянку…
Вы хотите про это знать? Воля ваша, только не вовремя, вы ведь только поели…
Не страшно? Ну, пусть будет так. После победного сражения 1700 убитых русских солдат свезли в огромную братскую могилу (или несколько), и над ними насыпали курган. Почему-то место это называется Шведская могила, хотя шведы там не лежат. Разве что случайно один затесался.
А шведская могила подальше. Покойных шведов, которых было не то пять, не то семь тысяч, сволокли в Яковчанские овраги и там оставили на радость местной флоре и фауне. Может, их чуток присыпали, может, и не собрались, но могила их – овраги. Теперь вы знаете происхождение слова «сволочь». Собственно, я местных жителей не виню за такое нетолерантное отношение к туристам. Шведы в этой войне прославились истреблением русских пленных, в том числе и взятый в плен фельдмаршал Реншильд. Но для него петли не нашлось. Потому критиковать местных жителей можно только за незнание гигиены и санитарии. Ибо через год зараза из шведских потрохов дошла до подпочвенных вод, и в Полтаве развилась эпидемия какой-то кишечной хвори. Наверное, это было нечто вроде «сталинградского колита», которым болели жители и солдаты в окрестностях города в сорок третьем году. Итого полтавчане болели и мерли, не зная, как спастись от такой напасти.
Но вот однажды некоему полтавчанину приснился вещий сон. Увидел он Богоматерь, которая ему показала место, где можно вырыть колодец. Вода из него безопасна, и если пить ее, а не отравленную воду, напасть сойдет на нет. Полтавчанин, проснувшись, отправился рыть колодец, и вода там оказалась безопасной. И моровое поветрие ушло. Место, где был этот колодец, полтавчане еще долго называли «Панянкой» – так тогда они к Деве Марии обращались: не иначе, как «Пани божья маты». Она-то полтавчан спасла от заразы из шведских потрохов, а кто меня, атеиста, спасет от заразы из утопившейся живности? Так я переживал, переживал, а потом взял и отхлебнул. Теперь переживать поздно было, поэтому я сосредоточился на деле, то есть мытье кружки и пополнении запаса во фляге.
А дальше с оглядкой двинулся к домику. Вообще это, наверное, был кордон лесника, когда здесь еще люди жили. Когда в этой конуре пес сидел, а в этой ныне горелой конюшне лошадь лесника стояла. Ну, я так думаю. А как оно там было – не знаю точно. Внутри дома царило запустение. Бросили его, наверное, много лет назад. Из полезного добра я подобрал только тупой небольшой топорик. И еще меня заинтересовала совсем желтая газетная страница, лежавшая в углу. Поднял я ее и увидел газету, словно пришедшую из моего детства. Я даже не ожидал, что такое вновь увижу.
«Углегорская правда» – так эта газета называлась. На одной странице – большой очерк о шахтерах и совсем неразличимые сейчас снимки внизу. Я собирался ее перевернуть и глянуть, что там на обороте – про хлеборобов или про трудовые подвиги местной швейной фабрики, – как меня словно током пробила мысль: а не попал ли я в прошлое? Во времена своего детства или даже раньше. Мысль эта мною ощутилась, словно я в ледяную воду голой ногой влез. То есть не только в месте влезания, а и гораздо выше. Когда успокоился и перестал паниковать, я смог спокойно подумать. Да, газета явно полувековой давности, ибо позже как-то было не принято писать: «Бригада забойщиков т. Ильинского досрочно выполнила план …» Нет, забойщики были и в мое время, и план они также досрочно выполняли, но писали об этом немного другими словами. И не сопровождали фамилии забойщиков обязательным определением «товарищ» в виде сокращения «т.». Вот у товарищей рангом выше слово «товарищ» писалось полностью.
Однако дело не просто в очень старой газете. Они у людей должны были сохраняться и позже – как в виде подготовки стен под оклейку обоями, так и в виде вырезок, в которых упомянуты они и их близкие. Хуже было другое: газета была областной. А я не помню существования в СССР Углегорской области. Причем готов спорить, что не было такой области вообще. Мне припомнилась пара небольших городков под названием Углегорск. Один, кажись, на Сахалине, другой где-то под Луганском. Не стал бы спорить, если был какой-то третий такой же городишко.
Но не областной! А что это означает? А означает нечто крайне странное и необычное – не только возможность попадания в прошлое, но и попадание в НЕ ТАКОЕ прошлое.
Как я себя почувствовал, осознав это? А как в известном анекдоте: «В глазах тоска, над головой доска, и дверь на крючке». Вы спрашиваете, что это означает? А то и означает – пошел человек в деревянный туалет «типа сортир, обозначенный на схеме буквами Мэ и Жо» и провалился в выгребную яму. И некому помочь. «Хочешь – поплавай, а хочешь – тони».
Извините, что злоупотребляю цитатами. Но воспроизводить ВСЕ те выражения, которые я тогда выдал на-гора, когда осознал, что со мной произошло, в приличном обществе неудобно.
Так что я сидел в домике, держал в руках злосчастную газету и поминал святых угодников Сергия и Германа, двенадцать апостолов и сорок мучеников, мутный глаз, сибирскую каторгу, в тридцать три света да в иже херувимов, ну и прочее, что в петровском загибе поминается, не исключая ничего. Облегчив душу поминанием несусветных актов изнасилования всего сущего, я решил идти дальше. Бросил газету на пол, поднялся с шаткой табуретки и вышел.
А куда идти? Определить, где север и где что, – никаких проблем нет. Но куда надо идти – на север или на восток? А фиг поймешь, карты этого новоявленного мира у меня нет.
Значит, стороны света тут не принципиальны. Надо искать дорогу. Это пусть будет кордон, где люди бывали нечасто. Но лесник или егерь периодически куда-то ездил. Скажем, в деревню, в магазин, пополнять запасы табака или чего там ему нужно было. То есть должна быть дорога, по которой он двигался. Или тропка. А от деревни – другая дорога, в райцентр. Может, если я попал совсем в давние времена, в волостной центр. Ну, пусть здесь его иначе называют. А из волостного или районного центра – куда-то в область. Углегорскую или соседнюю. И где-то должны быть люди. Только не может ли так случиться, что к людям выйти будет опасно? Ну, скажем, идет сейчас у них война вроде Отечественной, а я заявлюсь в самое нужное место? Отечественная война еще цветочки, а вдруг в неправильном этом мире была еще одна гражданская война? Между черными и рыжими? Вот это будет попадание так попадание, прямо как кур в ощип. И решай, к кому прибиваться, пока предложивший выбирать затвор передергивает. А может и не предлагать. Сразу «моментально в море».
А действительно, к кому податься – к черным или рыжим? Волосы у меня каштановые. При некотором невнимании могут сойти за черные. Но не за рыжие, это уж однозначно.
Однако не хотелось бы увидеть еще одну гражданскую войну. Я на современную гражданскую уже немножко посмотрел и даже принял в ней участие. А о других ее очагах наслышан.
В таких войнах хорошо жить только повернутым на убийстве психопатам. Прочие скрежещут зубами и ждут, когда эта черная полоса наконец пройдет и не надо будет никого убивать.
Как бы моя болезнь от зрелища гражданской войны не проснулась.
Гм, хорошо, что вспомнил. А что за лечение буду я тут принимать? Особенно если действительно в прошлое попал? Вроде как против моей болезни лекарства появились в пятидесятых годах, а до того лечили больше разными неприятными способами вроде сульфазина или судорог. Так что если меня забросит в сорок шестой год, то будет не только голодно, но и нечем лечиться. Я-то сейчас принимал лекарства понемногу, курсами для поддержки, и все было очень даже ничего. А как будет теперь?
Устав от мыслей, на которые у меня не было ответа, я вышел из дома и стал смотреть, куда мне идти. Тропинка нашлась, и зашагал я по ней мимо дома, мимо облетающего дуба, мимо березняка… Да, тут все однозначно – я не у себя дома, ибо растительность совершенно не совпадает. Время – наверное, тоже поздняя осень, только осень здесь либо более холодная, либо сейчас позднее, чем это было там: под Новороссийском еще в ноябре может быть плюс десять – пятнадцать, и листья могут пока не торопиться менять зелень на другие цвета. И красного цвета среди осенних листьев побольше. И значительно больше колючих кустов и лоз.
Кстати, а как здесь с животным миром? В Атакаевской щели я бы ничего не боялся, разве что на гадюку наступить, но и то уже не змеиное время. А здесь? Да кто его знает. Мне все больше кажется, что места похожи на среднюю полосу. То бишь можно близко познакомиться с кабаном, волком или медведем. Не думаю, что их сейчас очень много, но много ли мне медведей надо? Для незабываемых впечатлений хватит и одного.
А если это не средняя полоса? Или не то время? Тогда всяких зверей побольше бывало. И слышал я, что после войны много одичавших собак расплодилось, что было совсем нехорошо. Они и их потомки от связей с волками совсем человека не боялись. Захотят скушать – скушают. Так мне рассказывали старые люди о старых временах. А чего это я подумал о послевоенных временах? Из-за газеты, вестимо. Правда, газета из сорок шестого (к примеру) года могла лежать и десять, и двадцать лет в покинутой избе. Ну да, в шестидесятые годы много неперспективных деревень упразднили, потому газета двадцатилетней давности могла и в шестьдесят шестом году лежать, брошенная уезжавшим на центральную усадьбу колхоза человеком. Все вроде так, но что-то гнетет меня. Причем не мысль, а так, само по себе. И вряд ли это от хлеба с вареньем. Как-то ощущается всем нутром предчувствие чего-то очень неприятного.
А дорога все текла под ноги, текла, а вокруг был все лес, все лес, иногда небольшие поля. Прямо какие-то полоски земли, вырванные у леса. Перешел пару речек по деревянным мостам. Второй мост как-то подозрительно поскрипывал под шагами, но устоял под моей массой. Речка-то под ним была явно Переплюйкой, но ухнуть в воду хоть по колено поздней осенью как-то не желается. Не тот сезон. В море основной купальный сезон заканчивается в сентябре, если осень теплая, можно и в начале октября поплавать. Есть мазохисты, которые и в ноябре испытывают судьбу. В средней полосе (а я что-то стал укрепляться в мысли, что именно она передо мной) есть примета, что: «Как святой Илья в воду пописал, так и конец купанью».
Шел я, шел, наверное, часа уже два, а жилья или людей мне все не встречалось и не встречалось. Ноги уже устали, а сколько им еще идти? Двигаюсь вроде как на северо-восток (компаса у меня нет, это мне «внутренний компас» подсказывает). Ну ладно, пусть даже точно на север – а все же сколько еще идти? Вроде как мое знание географии говорит, что вряд ли больше тридцати километров. Ибо что-то да и должно встретиться. Ну и тридцать километров – это все-таки много. Да еще и на утренней заправке из одного бутерброда. Дорога вроде стала чуть лучше, в смысле лучше наезженной, кое-где попадались и отпечатки автомобильных шин. Да, это уже второй раз вижу отпечаток на невысохшей земле у лужи. Следопыт из меня неважный, если не сказать сильнее. Ибо не влекли меня охота и рыбалка. Я еще в юном возрасте съездил разок на утиную охоту и пару раз на рыбалку. Меня это не впечатлило. Нельзя сказать, что мне совсем на охоте было неинтересно, но нравилось мне стрелять, а вот стоять, ожидая дичь, маскироваться и прочее – это меня не влекло. А к рыбалке вовсе не было ни малейшего влечения. Ну и ладно. Все равно мне с моей группой оружием нельзя владеть.
Но что мне не нравилось все больше и больше – это то, что чем дальше я шел, тем тяжелее у меня становилось на душе. Как будто я шел куда-то, где меня ждет какая-то кара, оттого приближение места этой кары меня нервировало. Дорога поднялась по склону небольшого холма, свернула вправо, и передо мной открылась деревня. Десяток крыш, виднеющихся ниже по склону.
Я было обрадовался, ускорил на радостях шаг, но потом, повинуясь какому-то предчувствию, шаг сбавил. Что-то мне в этой деревне виделось не то, но что? Или это у меня все тот же непонятный мандраж? Шел я медленно, озирался и руку держал на том самом топорике, что взял на кордоне и нес за поясом. Чем ближе я подходил к деревне, тем больше оправдывалось нехорошее предчувствие. Уже два дома стояли с выбитыми стеклами, вот на этом соломенная кровля есть, но она уже аж черная. Я в деревне бывал не так часто, но вроде бы крыши до такой черноты не доводили там, где я был. А вот в этом домишке окна забиты досками. Нигде над трубами нет дымков, не слышно ничего, кроме свиста ветра и недальнего погромыхивания в облаках. Вот только дождя мне еще и не хватало! А деревня, наверное, какая-то покинутая. Или, может, живет на окраине какой-то старик или старуха, героически борющийся с тем, что его и деревню забыли здесь?
Запахов жилья тоже нет. Нет запахов готовящейся еды, нет запахов из хлевов, ну и хозяйские «туалеты» не пахнут. Нет, пожалуй, на такую удачу – встретить кого-то – рассчитывать не стоит. Все давно брошено. Двери сараев (или амбаров – я, честно говоря, не знаю, как правильно) распахнуты, внутри ничего нет. Домашних животных и птиц – никаких. Тишину нарушает только скрип колодезного журавля. Ну прямо рассказ из журнала «Наш современник» про умирание деревни в Нечерноземье.
А вот тут будет кое-что перекусить. На этой яблоне до сих пор еще висит несколько яблок. Если они не жутко кислые, можно будет рискнуть пожевать. Но не расстроится ли желудок? Да, это может быть. Я подобрал пяток яблок, выглядящих нормально среди множества подгнивших, и решил пока не есть. А подумать, как их можно запечь. Почему-то мне показалось, что печеные яблоки в смысле поноса безопаснее. Начал капать дождик. Я сложил яблоки в сумку и быстро зашагал к ближайшей избе.
Дверь сильно разбухла, но толчку поддалась. Внутри избы царило запустение. Когда-то люди ушли отсюда, но собирались явно в спешке: на полу валялось много вещей, оброненных и не подобранных. Разбитая тарелка, целая стопка, женский платок, сильно поеденный молью, какая-то тряпка. Вот тут рассыпаны рыболовные принадлежности. У хозяина они были в коробке из-под леденцов, с жести которой давно стерлись все рисунки и надписи.
А вот это вроде буфет – может, там чего съедобного найдется. Уксус либо перец – они в закупоренном виде вряд ли испортятся. И вот накликал: перец и соль действительно были. Лежали они в небольших жестяных коробочках, а на боках сквозь рисунок было процарапано название содержимого. А вот сахара или муки не было. И чего-то другого съестного. Зато след паники был – хозяин забыл початую поллитровку самогона. Был он залит в бутылку без этикетки и заткнут корковой пробкой.
Гм. А что с ними, этими трофеями, делать-то? Ну, соль и перец я возьму. А вот самогон? На кой он мне? У меня и так с головой не в порядке, а я еще буду пить эту местную драгоценность на пустой желудок! Земноводное из глубины души подало голос, что надо взять. Для дезинфекции, например. Или на обмен. Ладно, подумаю еще. А эвакуация явно была спешная, на грани паники. Самогон забыли, и вот эту тоже неплохую вещь – фонарик-жучок с динамкой. Жмешь на рычажок – фонарик жужжит, и лампочка зажигается. А сколько он тут валяется? Может, уже того? Я нажал, клавиша подалась чуть туго, но потом фонарик бодро зажужжал и дал пятно света на стене.
Я поднял с пола тряпку, смел толстый слой пыли со стула и уселся на него, разглядывая обстановку и слушая стук дождевых капель в оконное стекло.
М-да-с, вот еще одна загадка бытия. Когда эти люди на грани паники отсюда уехали? Сколько с тех пор времени прошло? Календаря на стенке нет. Везде толстый слой пыли. Мебель в избе явно старая. Половина ее – явно местного производства: стол, табуретки, лавка. Зато кровати железные, давно знакомого фасона. Матрасы тоже домашней выделки, из лоскутов шиты. Часы – ходики с котом – давно остановились. Они показывали начало пятого, только какого дня и какого года? Ответа нет. Буфет тоже известного фасона, только сильно на нем фанера отслоилась. Наверное, люди уехали не в этом году. А, допустим, в прошлом. Всю зиму в избе не топили. Вот от влаги и отклеилась фанера. Все, конечно, древнее, но в деревне это сплошь и рядом, что и мебель старая, и ходят в старом, а новые хорошие вещи украшают сундуки. Их надевают только по праздникам.
А вот в сундук-то я и загляну, благо хозяева его бросили полуоткрытым. Нет, тут их паника не одолела, и хороших вещей они в нем не забыли. Зато забыли почетную грамоту. Ею был награжден за отличную учебу и примерное поведение ученик пятого класса Семеновской неполной средней школы Веснухин Николай. Дата – май 1946 года. Реквизиты грамоты до боли напоминали сталинские времена. Бумага глянцевая, очень хорошая и не пожелтела. Ох, не зря гнетет меня предчувствие про провал в прошлое. Ох, не зря. Еще раз глянул на фонарик, желая поискать, как назывался завод-изготовитель. Да, есть. Черняевский завод «Заря». А вот тут ничего сказать не могу.
Дождик мерно постукивал. Я разыскал среди разбросанного хлама детскую книжку «Русские народные сказки» и пролистывал ее от безделья. Новых для себя сказок я там не нашел. Но сказки и стук капель меня малость разморили, и я, видимо, задремал. Очнулся от каких-то шумов на подворье. Дождик уже не стучал, зато во дворе что-то позвякивало и постукивало. Украдкой я выглянул в окно и увидел под окнами задок телеги, какие-то мешки в ней. Гости!
И услышал тяжелые шаги по ступенькам крыльца. На цыпочках метнулся к ходу, доставая топорик из-за пояса. В тот момент я действовал на автомате, удивляя себя сам. А позже, когда я пытался проанализировать происшедшее, припомнил, что все время я ощущал тревогу и приближающуюся ко мне угрозу. Непонятную, беспокоящую, и каждый шаг на крыльце усиливал это ощущение угрозы. Поэтому я застыл за дверью, подняв топорик и выдвинув вперед ногу, чтобы меня не прибило дверью при сильном пинке по ней. А кто же войдет? А что делать? Бить его или не надо? А если бить – то со всей дури или так, чтобы только отключить?
Дверь со скрипом подалась в комнату. Поскольку был выше нее, я увидел, что у заходящего неестественно белесые волосы, каких даже у альбиносов не бывает. Я сделал шаг, половица скрипнула, потому вошедший успел повернуться ко мне вполоборота. Ну и отвратная же рожа на меня глянула! Прямо оживший кошмар из Голливуда! Странно белые волосы, серо-синее лицо, еще более темная синева под глазами, губы цвета синяка. И черные глаза. Но не просто черные, как у многих, а ОБРАТНО ЧЕРНЫЕ. То есть у него была не черная радужка, а черный БЕЛОК. А то, что у нас называется радужкой, – белесого цвета.
Прямо монстр из фотоаппарата. Человек-негатив. Сомнения улетучились. Обух топора ударил ему в висок, что-то противно хрустнуло, и монстр стал обмякать и заваливаться. Я подхватил его левой рукой за плечо, чтобы он не грохнулся слишком громко. Вдруг он не один, хотя разговора я и не слышал. Одет он был в распахнутую стеганку и рубашку. На поясе в нерасстегнутой кобуре – немецкий «вальтер» П-38. А ведь я его прибил. Сердце не бьется. Мама дорогая, убил. Но ведь это не человек, это чудище какое-то. У него еще и зубы черные. Не от гнили, а от природы, что ли. Вот у вас и у меня зубы разных оттенков белого. А у него – они сами по себе черные, так, как у нас белые. Упырь какой-то. Валить отсюда надо – еще не хватало мне с компанией упырей встретиться и их собой покормить.
С «вальтером» я раньше дела не имел, только читал про него. Аккуратно потянул за насечку на затворе, затвор с тихим лязгом вернулся на место. Курок взведен, сзади торчит указатель патрона. То есть вроде бы готов стрелять. А предохранитель? Вот он тут, но как по нему понять, он включен или нет? Вроде бы в книжке писали, что у него включение обратно макаровскому. Блин, а как у «макарова»? А уже не помню, стрелял я из «макарова» только раз, и то еще в институте.
Вот зараза! Вытащил запасной магазин из кобуры, сунул его в сумку и осторожно пошел наружу. Выглянул – никого. Только телега и вороной конь. Он ко мне крупом повернут, может, и не весь вороной, но мне-то до его масти какое дело? Соскочил с крыльца и, пригибаясь, кинулся к изгороди, что выходила на соседское владение. Перескочил через нее, потом через двор промчался, потом вновь изгородь.
Остановился я аж в двух верстах за деревней, у опушки леса, когда из меня уже все силы от бега вышли. Никто по мне не стрелял, что славно и здорово, ибо никто меня не усмотрел на дальности уверенной стрельбы или как это среди стрелков называется. Сел под елочку, ноги вытянул и стал глядеть обратно на деревню – вдруг кто за мной побежит или поскачет.
Ага, надо и с предохранителем разобраться. Сейчас стрелять не пришлось, а потом и понадобиться может. Сдвинул флажок, и ранее взведенный курок спустился. А выстрела не было. Значит, это положение – безопасное, то есть предохранитель включен. Ладно, разобрались. Вынул магазин – полный. Запасной магазин в сумке – тоже. Но что самое интересное, я никак не переживаю, что этого негатива прибил. А мне говорили, что потом себе места не находишь еще долго. Да нет же, только после бега усталость и одышка, а никакого душевного угнетения и страха.
Странно. Или это я уже не первого убиваю? Кто его знает – стрелять мне по молдаванам приходилось, и мины ставить тоже, может, я кого-то из них уже и прибил, оттого не переживаю и даже слегка доволен. Но топором по голове – этого еще не было. Или это не человек, а какой-то мутант? Тогда вообще переживать не надо. И кстати, а откуда у него немецкий пистолет времен давно минувшей войны? Ну, тут, правда, мог его дед или прадед сохранить. А есть ли на пистолете год изготовления? Есть какое-то буквосочетание непонятное, на название фирмы не похожее, а года нет. Наверное, так у немцев обозначались заводы – этими вот буквами.
Надо уходить. А куда? А если прикинуть, то я шел вот так. И чем дальше шел, тем неприятнее на душе становилось, а в конце концов монстра встретил. Могут быть еще такие монстры, да и подловить их так удачно не удастся. Если прикинуть, что шел я вот туда и вот этот путь ведет к опасности, то уходить надо в противоположную сторону. Но если идти точно против прежнего движения, то я упрусь обратно в деревню. Хорошо, если негатив там был только один. А пойду я вот туда. Кажется, это получится на юг. Если не наткнусь на болото или реку, то так и пойду. Видимо, на север только Винни-Пуху можно ходить безопасно. Если, конечно, я здесь ничего не путаю и все стороны света в этом заповеднике монстров совпадают с нашими.
Когда чуть-чуть отдохнул, я двинул в намеченном направлении. По дороге погрыз себя за глупость – зачем не взял кобуру у покойного монстра. Шел бы сейчас с пистолетом в кобуре, а не в руке и не в сумке. Никто меня не преследовал, но беспокойство не отпускало. А когда присел отдохнуть (это случилось часа через два), не смог долго сидеть. Мне почему-то казалось, что на меня накатывают волны какого-то неприятного холода, а потом даже появилось ощущение, что сижу на раскопанной могиле и на меня из нее разит тленом.
Я дергался, дергался, потом не выдержал, встал и пошел дальше. Давно меня так не колбасило. Но когда я шел, меня такие страхи не беспокоили. А сядешь – как будто сгоняет с места беспокойство. Значит, надо быстрее уходить оттуда. Я с этим вполне согласен.
Ел и пил на ходу. Про запекание яблок уже думать некогда было. А потом я услышал:
– Стой! Руки вверх!
Стал, руки поднял. Голос донесся слева, из придорожных кустов. Голос молодой. Э, а я и не заметил, и не услышал. Так вот будет и шах, и мат. Из кустов встали двое. Один стоял и держал меня на мушке, другой зашел сзади, охлопал меня, вынул топорик из-за пояса.
– Оружие есть?
– Есть. В сумке пистолет.
Сумка стала легче. А зачем я сказал? Может, стоило бы скрыть?
– Повернись и опусти руки!
Развернулся к ним и смог их получше рассмотреть. Одеты как-то странно. Не по-современному, но и не по форме сороковых годов. Маскхалаты, пожалуй, старого образца, а вот на головах незнакомые мягкие фуражки. Оружие – у одного карабин вроде нашего СКС (это тот, который меня на мушке держал), а у второго – какой-то автомат. Вроде на ППС похож, но все же не совсем.
Я бы сказал, что какая-то смесь ППШ и ППС. Но вот что еще интересно – на них какие-то разгрузочные жилеты надеты. Сейчас-то такие уже есть, а в Отечественную таких у нас не было.
Но часть гранат – немецкие «колотушки». Вот загадка! Что за смесь старого и нового?
Мои размышления прервал вопрос:
– Ты откуда?
– Из Крымска!
– А где это, в Крыму?
– Нет, на Кавказе. Краснодарский край.
– А, попаданец! Небось в кладовку зашел, ветром дверь захлопнуло, а когда вышел – вокруг все такое незнакомое?
– Чуть не так, но откуда вы-то это знаете?
– Не ты один тут такой. Это с тобой в двухтысячном году случилось?
– Да, но откуда?..
– Пророки мы. Волхвы, хоть сейчас и не Рождество. Пистолет-то откуда взял?
– Да встретился мне странный тип. Как с фотографического негатива. Рожа синяя, а глаза совсем страшные – белок черный, а радужка белая. Что такое с ним, что он выглядит, как оживший ужас?
– Тьма.
Этого я не понял.
– Подойди сюда.
В руках у парня с карабином появился такой же фонарик-жучок, что я нашел в избе.
– Глянь-ка сюда.
От света в глаза они заболели и заполнились слезами.
– Не отворачивайся!
Гляжу и мучаюсь. Наконец это кончилось.
– Ребята, объясните наконец, что такое происходит? Куда я попал, что это за черт из фотоаппарата и для чего вы мне в глаза светите?
– Привыкай, тебе тут столько нового придется узнать, целый месяц будешь не знать, как новые знания переварить.
Вот перспектива-то! Парень с карабином распорядился, и второй повел меня к их начальству. Метрах в двухстах в кустах притаились две машины. Одна вроде ГАЗ-67 или «виллиса», вторая – какая-то совсем незнакомая. На газике на треноге стоял пулемет МГ-42. Вот интересно, что-то много оружия времен войны. Стоп, а я же слыхал про Югославию, что там много немецкого оружия после войны производилось. Может, я в Югославии? Вроде как нет, там страна горная, но я-то в ней не бывал. Вдруг я где-то в Воеводине или другом месте, где гор нет? Тогда это могут быть добровольцы. Потому они и одеты как-то необычно, и вооружены неновым оружием.
А дальше меня допросили, покормили, и вскоре я попал и в Углегорск. Это все же была не Югославия, это было много хуже. Группа на двух автомашинах оказалась из разведбата городского анклава. Это самая его боеспособная воинская часть, остальные занимаются обороной города и промышленных объектов возле него. А разведбат действует и на выезде.
Углегорск был бывшим областным городом, чье население куда-то делось, а вместо него постепенно стали появляться такие, как я, попаданцы. Их к этому времени в городе набралось тысяч пятнадцать, и довольно много еще в сельских поселениях, которые городу подчинялись. Еще рядом был небольшой городишко и речной порт Сальцево, который Углегорску не подчинялся, но жил на принципах мирного существования с ним. И другие деревни под Сальцевом, которыми он управлял. Где-то далеко существовали и другие анклавы, но я про них сильно много не узнал. С ними даже шла торговля. Жители Углегорска жили при общественном строе, напоминавшем социализм, а в Сальцеве было нечто вроде дикого капитализма. Поэтому многие люди искали себе лучшей доли то здесь, то там. А еще был третий участник тамошней жизни – это Тьма. Под нею понималось нечто стихийное, ужасно мощное и враждебное всему живому явление. Север бывшей Углегорской области был занят этой Тьмою.
Но про него рассказали мне пока лишь то, что там человек находиться не может. Он сначала тихо мучается от неприятных ощущений, которые Тьма генерирует, потом может даже сойти с ума. И перейти на сторону Тьмы, став одержимым безудержной тягой к убийству других людей. Это с людьми делает как бы оживший клок Тьмы, который внедряется в человека. Когда этот клок Тьмы преображает человека в убийцу, у него под воздействием света чернеют глаза. На том и основан тест поиска одержимых путем свечения в глаза. Так что меня мучили не просто так. Спустя некоторое время этот тест мне пришлось проходить регулярно, особенно после наступления темноты. Тьма не только сводила с ума человека, зашедшего в нее, она еще и посылала своих посланцев, чтоб они убивали людей вдали от нее. Из Тьмы приходили уже готовые ее посланцы, а часть из них могла самозародиться в самом человеческом поселении, в укрытых от света местах. В том же шкафу или кладовке, куда человек несколько дней не заглядывал. Сначала в них образовывалось нечто вроде травы черного цвета, затем же зарождались вполне телесные объекты вроде хищной обезьяны или собаки. Такое существо могло смертельно ранить человека когтями или зубами, как и обыкновенное животное, но была и другая опасность – укушенный тварью Тьмы человек превращался в одержимого. Не моментально, но довольно скоро.
И еще были адаптанты. Это типы вроде прибитого мною человека-негатива. Они тоже могли убивать людей и даже мучительствовать. Жили они вблизи границ Тьмы и при угрозе им от разведбата уходили под ее прикрытие. А люди близко подойти к Тьме не могли – душа не выдерживала. Адаптанты пребывание во Тьме выдерживали. Ибо она их уже изменила: вот этот негатив человека – признак ее влияния.
В таких условиях город жил как осажденная крепость. С наступлением темноты люди прятались в помещения, устраивали сложные непрямые входы в них, чтобы одержимый не смог проскочить внутрь, ставили решетки на двери и окна, проводили световые тесты для приходящих в здание. Для того в них имелись круглосуточные дежурства на входе.
С адаптантами воевал разведбат, а с тварями Тьмы и их зародышами билась другая военизированная организация – Горсвет. Интересное название, не правда ли? Она тоже работала круглые сутки и проводила обезвреживание уже образовавшихся тварей, как и профилактику их образования. Профилактику она проводила освещением всех неиспользуемых подвалов и путем контроля за используемыми. Все это было похоже на нашу пожарную службу. Пожарные инспектора ходят и проверяют, правильно ли соблюдается техника безопасности и нет ли где предпосылок для пожара. А когда пожар случается, на вызов едет пожарная бригада и тушит. Представьте себе огонь в виде живых существ, которые самозарождаются на оголенных контактах и раздолбанных примусах, и будет полная аналогия.
С Тьмой провести аналогию для понимания сложнее, но тоже можно. Представьте радиоактивно зараженное место, где человеку опасно находиться. Но мало еще – случайно попавшая туда тварь или птица мутирует и разносит опасность дальше. Или участок опасной непонятной инфекции.
То, что я вам сейчас рассказал, – это уже сформированная картина мира Углегорска, выверенная и с аналогиями для лучшего запоминания. Мне служивые рассказали меньше, так что белые пятна в их рассказах пришлось закрывать еще долго – не соврал «волхв». А как боролись с порождениями Тьмы? Да пулями же. Только эти монстры были живучими. Твари с десятилетнего ребенка величиной нужно было три пули, а то и больше. А еще лучше – разрывных, благо твари Конвенции не подписывали. Адаптантов тоже стреляли, как только увидят, потому убиение мною адаптанта вызвало только поздравления и дружеские советы продолжать в том же духе.
Это был первый пласт информации, относительно несложный и не вызывающий никаких особенных затруднений в восприятии его. Кроме природы Тьмы, но тут я подобрал аналогию, и все стало вполне понятным. А дальше был следующий пласт, от которого я ощутил, что сейчас моя болезнь опять вернется ко мне. А как еще воспринимать, что все вокруг меня и я сам прибыли сюда из двухтысячного года! И только что провалившийся я, и те, кто был здесь десять лет тому назад (это ветераны Углегорска), и те, кто здесь год, полгода или больше. Мы все из двухтысячного, мы все из России, и этот год длится годами, и мы все сыплемся из вечного года в это место!
Подайте пригоршню драже аминазина! И про галоперидол не забудьте!
Я вернул разошедшиеся от этого известия полушария мозга на место вручную (ибо лекарства не подали) и получил следующую порцию срыва крыши. Оказывается, Россий так много, что ни одна не повторяется! Оттого мы и валимся сюда в разное время, но все из двухтысячного! И люди все пытаются найти хоть одного «земляка» и не находят. У всех история была разная. У некоторых войны с немцами не было, у некоторых она была, но кончилась вничью, у некоторых социализм остался, у некоторых развалился еще более страшно, чем у меня… Поэтому москвичей, например, десятки, но все они из разных городов, из разных двухтысячных годов, из разных историй. Есть, конечно, сходство, но оно лишь местами. В одном варианте России эту песню пели, а в другом нет. В третьем эту песню пели, но музыку к ней написал другой человек…
Теперь я согласен и на шоковую терапию, потому что страшно не то, что вариантов России море и вариантов ее истории несколько сотен, а потому что все они кончались плохо. И пока попаданец сюда был еще дома, там было плохо, и попал он сюда тоже в Армагеддон, а не просто в необжитое место. Видите, вчера я не зря рассказывал страшные истории. Они связаны между собой и сплетаются в некую паутину. А что нас ждет в этой паутине и темноте – вы догадаетесь сами. Я слушал про это, а мы вот так ехали к Углегорску через заброшенные деревни и убранные поля, сквозь темно-зеленые хвойные и желтые лиственные леса. Низко нависало серое небо, дул ветер, но дождя не было. Это был день 12 октября двухтысячного года. Год всеобщего попаданства продолжался и здесь. Слушал и уже ничему не удивлялся. Видимо, судьбе моей надоело посылать меня в психбольницы, и она решила послать меня в свихнувшийся мир.
Но в этом Бедламе существовала своя система. То есть попавшего сюда сразу же включали в структуру жизни. Поэтому я попал в учреждение под названием РОПП, где меня зарегистрировали, дали направление на работу и талоны на питание на первый месяц. То есть я до того, как трудоустроюсь, с голоду умирать не буду. Это мне понравилось, хотя на то питание еще следовало бы поглядеть. Но это лучше, чем собирать недогнившие яблоки и строить планы, как их запечь. Еще мне понравилось то, что пистолет я могу оставить себе и никто не мешает мне ходить с ним. Но если я буду его использовать не по делу, меня ждет немедленная кара. За убиение адаптанта меня никто преследовать не будет, ибо к ним отношение как к янки в песне про старого мятежника Джонни. Вы просите рассказать про эту песню? Ну, в ней поется: «Триста тысяч янки полегло в южной пыли, жалко, что их было не три миллиона».
Чего тогда удивляться, Тьма – она всегда в нас. Просто иногда ее бывает слишком много. Как здесь. Но Углегорск вполне может и поделиться Тьмой с другим миром.
До полной темноты я успел только поселиться в общежитии. Инструктаж по ТБ и прочая проза жизни были отнесены на завтра.
А, я не сказал, куда меня трудоустроили? На электростанцию. Теперь надо вспоминать все, что унесла болезнь. Про нее я, кстати, не стал рассказывать. А завтра тоже не скажу. Вот про травму головы рассказать можно, если окажется, что работа мне будет совершенно незнакома и непонятна. Почему я так думаю? А потому что мне сказали, что весь этот мир, когда сюда провалились первые жертвы «проклятого года», был покинут и пуст. Даже животных было немного. И судя по сохранившимся записям, пропажа людей произошла где-то в 1948 году по местному исчислению. Конечно, между исчезновением здешних и явлением новых жителей прошло какое-то время, но по расчетам видевших – это явно не больше трех – пяти лет. А может, и меньше. Судя по виденной мною технике и антуражу, здешний 1948 год приблизительно соответствовал нашему сорок восьмому. Вот я и беспокоился, справлюсь ли с девайсами такой древности.
То, что они могут быть в жутком состоянии из-за износа, это одно, но я же могу наткнуться на еще дореволюционную технику. Не удивляйтесь, это вполне возможно. Особенно если электростанция начала строиться еще до революции, потом стройку заморозили и достроили уже после окончания Гражданской войны. Была ли там Гражданская война? Говорили, что была.
Мой одноклассник Сережка, увлекавшийся краеведением и пошедший учиться на историка в Кубанский университет, рассказывал мне, что видел в городском архиве бумажку. Новороссийский пивзавод писал городскому начальству, прося, чтобы власть вывела единственную лошадь пивзавода из списка коней, подлежащих «призыву» в армию. А то летом будут маневры, и заводскую кобылу отправят таскать там обозную повозку. И весь город останется в курортный сезон без пива и прохладительных напитков, ибо другой лошади на пивзаводе нет. Некому будет развозить желанное пиво отдыхающим.
К чему это я? А к тому, что мы не всегда представляем, что за жизнь была перед нами, и то, что у нас есть как само собой разумеющееся, раньше было чем-то диковинным.
Коменданта общежития уже не было, потому меня принял дежурный. Посветил в глаза, взял бумажку, тщательно изучил и пошел искать свободное место. Пока он решил пристроить меня на первом этаже. Там я ночь посплю, а завтра явится комендант и будет уже оформлять на постоянное место. Выдал мне постельное белье с одеялом и повел в комнату.
В комнате имелось четыре койки, две из них были не заняты.
– Располагайся, Леша, где хочешь. Все равно только до завтра. Уборная и умывальник дальше по коридору слева. Буфет есть, но он сегодня закрыт. Переучет у них был, туды их в качель. Третий переучет за полгода! А с ребятами познакомишься завтра, если они проснутся. Они могут только к обеду встать, ведь им завтра не на работу. Это вот – Миша Татаринов, кочегар. А этого зовут Костя, а фамилия у него какая-то украинская. Не то Долженко, не то Деревянко. Ребята они невредные, но видишь – любят квасить. Больше них пьют только в четырнадцатой. Ладно, располагайся, я пойду. Скоро со смены народ пойдет, надо их просвещать. Если что нужно – заходи и спрашивай.
Дежурный, которого звали Федором Терентьевичем, пошел к себе.
А я еще разок осмотрелся. Комната метров в двадцать, потолки высокие. Окно забрано приличной решеткой. Кроме четырех коек еще есть шкаф, тумбочки, стол, где громоздились остатки трапезы спящих, ну и два стула. Тумбочки фанерные, крашенные масляной краской. Добро пожаловать в юность! Ну, в общем, все вполне знакомое и обыденное. Поужинать бы, но сегодня вечером будет пост. Не в первый же раз, потому и беспокоиться нечего. Соседи дружно храпели и распространяли мощный дух перегара. Тоже знакомо. Я открыл форточку и начал раскладывать вещи и стелить постель. Пистолет за отсутствием кобуры остался в сумке. Сходил помыть ноги. Тоже полезное занятие. Даже вместо ужина. Собравшись ко сну, я закрыл форточку, выключил свет и лег. Заснуть долго не выходило из-за жуткого храпа, но все-таки справился с засыпанием…
Проснулся я в семь часов. По будильнику. Михаил забыл, что у него сегодня выходной, и вчера завел будильник. Потому, когда будильник зазвонил, он оторвал голову от подушки, выругался и нажал на кнопку. Но не тут-то было. Будильник был с секретом. Чтобы он больше не звонил, нужно было нажать сразу на две точки – кнопку и специальный рычаг. А если нажмешь только на одну кнопку, срабатывает повторный звонок. Специально в свое время делали для школьников, чтоб несознательные детки, нажав на кнопку, не дрыхли вместо сборов в школу. А чтобы на две точки нажать, нужно проснуться… Миша все же заблокировал будильник и свалился обратно на подушку. Его сосед совсем не реагировал на звонки. А я проснулся. Я ведь вчера бутылку водки не выпил, потому мне ничто не мешает просыпаться. И пойти умыться. Зубной щетки у меня не было, пришлось воспользоваться старинным способом: пальцы в соль – и зубы почистил. Буфет открывался в восемь, комендант тоже должен был прийти в восемь, так что я до времени гуляю и нагуливаю аппетит. А пока подумаем о нынешнем житье-бытье.
Хотя что тут еще думать, ибо почти ничего не известно. Размышлять о своей болезни и как ее лечить в новых условиях – это только тратить оставшееся спокойствие. А его ресурс не беспределен, поскольку мне уже сказали, что твари Тьмы могут напасть каждой ночью. Адаптанты – это пока те, кто может встретиться где-то в диких местах, а вот «клок Тьмы» возможно встретить на любой улице. Не каждый день, но если не во вторник, то в субботу.
Так что до восьми я валялся на койке и наслаждался храпом и перегаром соседей.
Потом пошел к коменданту. А комендант оказался не комендантом, а комендантшей. А чего тогда вчера дежурный о ней все в мужском роде говорил? Звали ее Клавдия Михайловна. Приятная женщина лет пятидесяти, прическа такая простенькая, узлом на затылке, одета по-военному, только на шее косынка. И работает быстро и оперативно. Каких-то десять минут – и я уже иду на другой этаж, в новую комнату. «А то эти идолы, Мишка с Костей, тебя споят. К инженерам пойдешь». Комнатка чуть поменьше, но выглядит как-то веселей. Живут два человека, но, как сообщил присутствующий здесь житель по имени Василий, второй бывает только иногда, когда у его пассии дежурство. Тогда он проводит вечер и ночь в мужской компании. Но семейной комнаты заводить не хочет. А дальше я пошел на работу заканчивать все формальности. Встретили меня радостно, ибо впервые за три года проваливался специалист, хоть и несколько лет не работавший. А то все больше попадали сисадмины и специалисты по автомобильной электронике. Их и посылали на электростанцию, рассчитывая, что они легче будут осваивать специальность, чем установщики пластиковых окон или подвесных потолков.
Частично расчеты оправдались. Хотя сисадмины старались при любом удобном случае куда-то в другое место уйти. Вот отчего – не знаю. Ну ладно, эти бытовые тонкости вам могут быть неинтересны. В общем, я устроился, работал и жил. Работы было до чертовой матери, ибо начальство, заполучив специалиста, хотело его использовать по максимуму. Даже пытались вытащить из меня знания про котлы, хотя это не моя епархия. Ну, что смог вспомнить, то и вспомнил. Из-за этого свободного времени было поменьше. Но это директор компенсировал финансово. Ну, я и не отказывался ни от работы, ни от премий. И халтурить немного получалось. В городе были и частные предприниматели, владельцы кабаков, мастерских и разного по мелочи. А им тоже надо было с электрооборудованием повозиться. Наша электростанция больше работала на заводы и часть учреждений, а часть их обходилась керосиновыми лампами. У нас в общаге свет-то был, а как же иначе… Хорошо живущие частники где-то раздобывали генераторы. Ну а как в кабаке без генератора? Люди поздно расходятся, и не сидеть же им при керосине или свечке… И пара гостиниц была, куда можно было прийти с дамой на ночь или на денек. Тоже частные. Там тоже свет имелся от генератора, и в нем нуждались.
Работа моя располагалась за периметром. Углегорск сейчас был значительно меньше старого, ибо населения сейчас было раза в три, а то и в четыре меньше. Он сейчас занимал в основном бывший центр города, с многоэтажной застройкой и областными учреждениями. Частный сектор сохранился только фрагментарно. Часть его вообще была снесена, образуя такую вот полосу, которую в старину эспланадой называли. А сейчас, наверное, полосой отчуждения. А вокруг используемой застройки были заграждения из колючей проволоки, простреливаемые из дотов. Часть частного сектора просто стояла, не используемая никем. В подвалах зарождались твари Тьмы, пригодные детали домов снимали на общественные нужды, а остальное было как памятник минувшему. Вот рабочих на основные предприятия города возили на машинах и под прикрытием бронетехники. А вокруг предприятий была своя полоса обороны.
Ну, про предприятия вам сильно неинтересно слушать, я продолжу про Тьму. Как мне и предсказали, я слушал и впитывал – и не прекращал удивляться. Чудес я услышал еще много. Сейчас вам их могу все сразу изложить, а там это складывалось в калейдоскоп долго.
Самое странное было в том, что в Углегорске время шло странно. Я уже говорил, что мы все проваливались из одного года. Но, провалившись, не старели. То есть старели, но как-то растянуто во времени. Существовало даже мнение, что процесс старения замедляется раз в десять по сравнению с прежним миром. В это было трудно поверить, но не один человек, попавший сюда в предпенсионном возрасте, говорил, что он как будто все время находится в той же физической кондиции, что и была у него, когда провалился. Ну да, если он и пять лет здесь пребывает, то при меньшей в десять раз скорости старения это все равно что дома прошло полгода. Полгода, а не пять! Это как бы приятно, особенно для прекрасного пола, но их ждала следующая засада. Они практически не могли иметь детей. Дети рождались буквально в единичных случаях и… росли также вдесятеро медленнее. И провалившиеся дети тоже росли медленнее. Вот представьте себе! Пятилетний ребенок все так же пребывает грудничком!
Странности на этом не кончались. Это торможение времени жизни касалось только людей. Животные росли нормально, как им и положено. Болезни и раны у человека протекали тоже с обычной для них скоростью. А старость не наступала. Наступала только Тьма и ее порождения. Хотя и тут странностей хватало. Тьма почти не шла вперед. Она как бы прорастала отдельными «пузырями», накрывая новые территории. А потом отчего-то отступала. Здесь чуть выдвинется вперед, а в стороне опять вернется. Я, естественно, не мог быть в курсе ее движений туда-сюда, но слышал, что она то придвинется, то отодвинется. И тут крылась еще одна загадка бытия – вблизи границ Тьмы время было каким-то аномальным. Оно даже могло возвращаться вспять.
Не верите? А там очень интересно было. Чем ближе к Тьме, чем человек ближе к ее границе, тем отвратительнее себя чувствует. Сначала это просто муть на душе. Потом в голове начинается шум (его сравнивали с таким, какой бывает при гипертонии), потом чуть ли не звуки и подобные ощущения. При этом же сердце зашкаливает, все дрожит, голова соображает через раз, что-то делать очень тяжело. Тут легко вообще вырубиться или побежать обратно. Все это похоже на тот запредельный страх, когда человек ощущает, что вот-вот помрет или будет убит. Те, кто воевал, говорили, что такое на войне с ними бывало. Со мной тоже было, когда полежал под снайперским огнем под Бендерами. А после – такой же жуткий отходняк.
Но у некоторых при этом почему-то седина начинала исчезать. И какие-то болезни вдруг могли идти вспять. По этому поводу научники создали теорию, что на этих границах Тьмы время может идти назад. Это общеизвестная часть. У общеизвестной части знаний были и известные далеко не всем детали, но я расскажу о них позже. Поесть уже пора. Уж извините за такую прозу.
Какое впечатление о жизни в Углегорске? Депрессивный город. Причем не в том смысле, в каком мы это обычно произносим, а в другом. Работы-то было больше, чем людей. Над городом словно висела туманная завеса безнадеги и тоски. Собственно, это так и было – эманации Тьмы. Когда человеку удавалось еще больше отодвинуться от Нее – было куда лучше, хоть в том же Сальцеве, например, или в некоторых деревнях углегорской округи. Да в том же Захолмье тоже.
Особенно тоскливо было осенью, когда было холодно и дождливо. Летом и весной – чуть лучше. На исходе зимы – практически как осенью. Эффект от Тьмы усиливался обстановкой. Дома были большей частью ободранными, одежда в основном военная и полувоенная, да и бытовые условия тоже прибавляли много «радости». Многие люди, попав сюда, потеряли хорошо оплачиваемую и необременительную работу. А также куда больший комфорт в домах. Мы ведь не замечаем, что наш быт все больше и больше становится легким. Он для нас привычен. И только попав в условия, где значительно хуже, мы ощущаем, как нам легко и хорошо жилось. Когда начнешь топить печку углем или дровами, сразу оценишь прелести центрального отопления. Когда горячая вода идет из крана просто так, и если вдруг придется зажигать для этого газовую колонку, четко ощутишь, что хлопот прибавилось. Хотя это совсем не тяжело – зажечь ее. А когда для того, чтобы помыться, будешь топить колонку в ванной дровами – уже три раза в день не помоешься. Кому-то это ничего, а кому-то – конец света.
С развлечениями тут было тоже не очень. Даже хуже, чем во времена моего детства. Кинотеатр здесь, конечно, имелся, а новых фильмов совсем не было. Только старые. Библиотеки еще сохранились, но в них были тоже лишь старые книги. А новых – ну практически не прибывало. Пару раз люди проваливались с какой-то новой книгой при себе, но это можно и не учитывать.
Музыка… Мы не замечаем, что она нас повсюду сопровождает. Радио в своем доме, радио на работе, радио в общественном транспорте, плейеры вот эти. Магнитофоны, проигрыватели, телевизор… Раньше мы жили практически в океане музыки, а в Углегорске мы словно из приморского города попадали в безводную пустыню. В смысле музыки, конечно. Да, можно было откопать старый патефон с пластинками, гитару или балалайку и лично сбацать на ней, но все это было не то, что прежде… Можно еще приводить примеры, но я думаю, что достаточно. Мы попали в прошлое, где все не такое, как у нас. Все требовало больших усилий, чем мы привыкли. В сочетании с отрывом от привычной жизни, прежней семьи и эманациями Тьмы такой компот давил на настроение, стабильно удерживая его на низком уровне. Как народ спасался от этого? Вот с водкой проблем не было. Разнообразие этой жидкости имелось тоже – сама по себе водка и несколько вариантов настоек. Пиво тоже было. Вина – никакого. Не тот климат для винограда тут. Так, встречалось кое-что плодово-ягодное, при некотором усилии могущее считаться вином. Но лично я такое вином называть не стану. Для этого есть другие определения.
Отчего? Ну, извините, как-то привык я считать вином то, что делается из винограда и по определенной технологии. Если ЭТО делается из полугнилых яблок, то пусть оно называется как угодно – «плодово-выгодное», «шмурдяк», – но не вино. Виноградное вино тоже всякое бывает, и не всякое пить можно. Но оставим звание вина для виноградного продукта.
Поэтому народ и подымал настроение простым и всем известным способом. Кто-то пил в общежитии, кто-то шел в рюмочную, кто-то в кабак выше классом. Такие тоже существовали – для тех, у кого деньги есть. А вот там бывал и джазовый ансамбль, и закуска классом выше.
Опасностей в водке было две – поздно возвращаясь в теплом состоянии, наткнуться на тварь Тьмы. Это самая первейшая. Вторая – при депрессии водка помогает лишь частично. Уж поверьте, я пьяниц много перевидал. Если пить запоем, депрессия не пройдет. Водка сначала повышает настроение, но потом его роняет, и даже еще ниже. Оттого среди пьяниц много самоубийц – когда-то им даже под градусом жить надоедает. Еще настроение можно поднять сексом. И браки создавались, и просто так люди встречались. Детей, как я уже говорил, почти не было, что облегчало проблемы с предохранением. То есть на это вообще не обращали внимания.
Летом, конечно, было лучше. Не давила на душу мрачная и унылая погода, ободранные здания сквозь завесу зелени выглядели не так страшно, плюс речка и солнце. А дальше наступала тоскливая осень. И кому-то не хотелось жить дальше. В этом мире, в этом городе, в этой осени.
А мне еще пришлось продумать, как жить тут с моей болезнью. Свою ситуацию я понимал так, что болезнь сейчас остановилась и надо ее поддерживать в замершем состоянии хотя бы минимальной дозой успокаивающих средств. А где их тут взять? Химико-фармацевтическая промышленность этого мира была сами понимаете на каком уровне, а после катаклизма не возродилась. В больнице с лекарствами было слабовато. В основном антисептики и некоторые лекарства из трав. Был, правда, такой раздел, как светотерапия, который развился из-за местных потребностей. Твари Тьмы при укусе как бы заражали человека Тьмой. Поэтому он, помучившись, превращался в одержимого. От этого «заражения» предохранял свет. Если начать светить на рану, то процесс превращения в одержимого останавливался и шел вспять. И чем больше света было на рану, тем лучше. Но это мне не помогло бы. Поэтому я решил воспользоваться водкою. Пить в небольших количествах с целью транквилизации. А позже, может, удастся что-то придумать с травами.
Поэтому я пил водку по европейским нормам. А вы разве не знаете, что такое европейская норма? Ну, это такая дозировка алкоголя, которая не причиняет вреда вообще. Это так европейцы думают. Она составляет для мужчины 300 грамм водки в неделю. При этом нельзя пить эту дозу дольше, чем четыре дня в неделю, оставив остальные дни трезвыми. И нельзя пить больше чем сто пятьдесят в день. Вот когда вы укладываетесь в такой способ – считайте, что себе алкоголем не вредите. Вот так я его и потреблял первый год в Углегорске. Потом нашел одну траву, перелопатив здешние книжки по траволечению, которая могла мне помочь. Сам настаивал ее и пил. И оба метода помогали. Приступов основной болезни не было. Хотя при приближении к Тьме ощущения были такими знакомыми, но потом, когда уходил подальше, все становилось на место. Судорожных припадков было всего два. И оба без присутствия зрителей. Я долго боялся, что припадок произойдет на работе. А куда мне потом деваться? Но этого не произошло.
А, чуть не забыл. Город и мир вокруг многие жители называли Отстойником. Вы уже догадались почему.
Так прошла промозглая здешняя осень, затем холодная и снежная зима. Когда наконец наступила весна, даже не верилось, что она уже наступила. Я все-таки сильно отвык от климата средней полосы. Причерноморский куда мягче… Эта весна прибавила мне забот на работе, но и сделала подарок в личной жизни. У меня появилась дама сердца. Я счел это добрым знаком судьбы. Увы, моя болезнь и препараты для ее лечения сексу не благоприятствуют. Скорее мешают. Даже когда мне стало лучше и появилась надежда, что все полностью восстановится, проблемы остались. Ибо я жил в небольшом городке, где большая часть жителей друг друга хорошо знала и знала, что я болен. Портовый город Новороссийск со своими путанами был совсем рядом, но… на путан у меня не было денег.
Поэтому мне доставалось немного – во время своих путешествий я периодически заходил в некоторые дома Неберджаевской и Верхнебаканского. Там меня принимали, если муж в отъезде.
Однажды муж вернулся не вовремя, и пришлось спасаться через огороды и речку. Муж стрелял вослед, но не попал. Если бы в те дни проводился референдум по вопросу: «Можно ли гражданам владеть огнестрельным оружием?» – я бы точно ответил, что нет.
А тут была весна и всеобщее веселье по этому случаю. Все как-то дружно кинулись друг другу в объятия, словно эта весна была последней и ничего больше уже не будет. Это было в субботу. Кто праздновал свой выходной, кто что, а я после долгого и мучительного «секса» со старым, в очередной раз отказавшим оборудованием решил устроить себе праздник и пошел в хинкальную. У Наташи возникло такое же желание насчет праздника, и она тоже пошла в хинкальную. А дальше судьба свела нас за одним столом. «Вот и встретились два одиночества».
А потом нам было не одиноко почти полгода.
Наташа была из Москвы, только не из той Москвы, что я знал. Ее временной слой был изрядно похож на мой, но возврат к капитализму там начался на пару лет позже. Зато хоть национальные республики отвалились без стрельбы. Вернее, стрельба в них была, но уже потом, когда они оценили обретенную свободу и решили вспомнить былые обиды от соседних республик. Но Наташе тогда было не до этого, она только закончила архитектурный институт, и ее каким-то чудом взяли в некую британскую архитектурную организацию (не помню уже точно, как эта контора называлась).
Эта организация, которая выиграла конкурс на проектирование грандиозных перестроек в Кремле. Президенту и Верховному Совету совсем не нравился Кремлевский Дворец съездов, и его должны были снести, а на его месте построить нечто вроде нереализованного Дворца съездов, который в моей реальности хотели строить на месте снесенного храма Христа Спасителя. Только, по-моему, еще грандиознее. Вот у британцев она и проработала почти пять лет, пока проект благополучно не свернулся и не отправился коту под хвост. Дворец снесли, новый все никак не строили, проекты все перерабатывали и перерабатывали, потом фирма британцев закрылась, и ее верхушка покинула Москву. А Наташе и прочим местным сотрудникам пришлось искать себе работу. Потом британцев обвиняли в том, что они не столько проектировали, сколько занимались шпионажем и скупкой задешево разных ресурсов страны. Наташа про это ничего сказать точно не могла, хотя ее работодатели большую часть времени проводили вне офиса – либо на заседаниях, либо на деловых обедах. Оттого им было не до сотрудников, которые весело проводили время за разной пустяковиной.
Потом наконец мистер Арчибальд или мистер Алистер вырывались из заколдованного круга совещаний и обедов, являлись в офис и наводили порядок. Но длилось такое недолго, заседания вновь манили мистеров, и им было уже не до туземного персонала и не до работы… Так что, возможно, насчет участия в торговле недрами британцев и не привирали. Наташа говорила, что она представляла работу в иностранной компании как нечто вроде труда галерных гребцов, а получилось совсем наоборот.
После британцев она устроилась в ремонтно-строительную контору, но проработала там недолго. Как-то вечером у них на работе погас свет, и она пошла на ощупь к выходу. Путешествие закончилось в Углегорске.
Здесь она уже успела поработать в управлении главного архитектора города (эту синекуру для одного из начальников уже прикрыли), секретарем в управлении Горбезопасности, а теперь трудилась комендантом общежития перегонного завода.
Перегонный завод был одним из важнейших предприятий Углегорска и по трофейной немецкой технологии производил жидкое топливо из добываемого угля. Мы встречались с ней два-три раза в неделю. Иногда в гостиницах на ночь, иногда у нее (когда соседка по комнате дежурила в больнице). Съехаться мы все как-то не собирались, все нас устраивало именно в таком виде, пока не настал сентябрь. А в этом сентябре произошли два события, с ней и со мной. Я услышал Зов Тьмы. А она подошла к окошку.
