4
За двести девяносто семь лет до визита Стэнтона к главе Тринити-колледжа другой бывший студент, только гораздо более знаменитый, с той же целью прибыл в Кембридж.
Относительно новое жилище декана появилось менее ста лет назад и было ненамного старше самого визитера, которому стукнуло восемьдесят четыре – по тем временам невероятный возраст. Старик страдал подагрой и предположительно камнями в почках, однако покинул уютный дом лондонской племянницы, где обитал последние годы, и проделал весь нелегкий путь, дабы лично доставить связку бумаг и письмо.
Письмо профессору Маккласки.
Старик надеялся, что визит пройдет незамеченным, но за его медленным шагом по Большому двору следили сотни глаз за окнами в свинцовых переплетах. Слух, конечно, распространился со скоростью пожара. Ведь старик был знаменит, и слава его зародилась в Тринити-колледже. Он был и, вероятно, навеки останется самым прославленным сыном Кембриджа.
Именно он привнес порядок во вселенную.
Законы механики. Движение планет. Природа и свойства света. Оптика, дифференциальное исчисление, телескопия и, всего превыше, гравитация – вот области знания, которые светоч его разума открыл изумленному миру. Неудивительно, что толпы юношей побросали книги и опрометью кинулись из комнат, дабы хоть одним глазком увидеть легенду и на миг приблизиться к средоточию практической философии, – их длинные черные мантии хлопали, точно крылья, когда они мчались через двор. Рой разумных мотыльков, слетевшихся на ослепительный свет истинного гения.
Но свет этот угасал. Взор сэра Исаака Ньютона тускнел. Боль истязала его тело, мука терзала его выдающийся ум. Эта мука и заставила его предпринять тяжкое путешествие в Кембридж, чтобы отдать связку бумаг и письмо в попечение Ричарда Бентли, главы Тринити-колледжа.
Оставив за порогом гомонивших студентов, Ньютон вошел в дом и задержался в вестибюле, где слуга принял его плащ. Старик угрюмо посмотрел на длинную крутую лестницу, которую ему предстояло одолеть.
На площадке возник декан, приветственно раскинувший руки:
– Милости прошу, сэр Исаак! Вы оказываете великую честь вашей альма-матер и моему дому.
Ньютон хрюкнул и потрогал резные перила:
– Молва не преувеличила нелепость затеи.
Ричард Бентли поморщился. Его решение установить новую вычурную лестницу воспринималось весьма неоднозначно.
– Зато сильно преувеличила расходы на нее, – сухо сказал он.
– Очень надеюсь, – буркнул Ньютон, неуверенно взбираясь на первую ступеньку. – Иначе колледжу вряд ли хватит денег на современные учебники.
– Я слышу речь властителя Королевского монетного двора! – Бентли рассмеялся слишком громко и деланно. – Надеюсь, вы прибыли не по служебной надобности, сэр Исаак? Меня ждет проверка?
– Я не занимаюсь проверками, мистер Бентли. Я не ревизор.
– Я пошутил, сэр Исаак.
– Тогда я завидую вашей веселости. – Отдуваясь, Ньютон одолел последнюю ступеньку. – Я прибыл не по служебной надобности, мистер Бентли, но исключительно по личному делу. По правде, чрезвычайно личному.
– Вы меня заинтриговали, сэр.
– Настолько личному, что потребуется торжественная клятва о соблюдении тайны.
– О боже, как волнующе.
– Да. Только не для нас.
Бентли препроводил великого старца в гостиную, где им подали вино. Затем Ньютон велел удалить слуг и запереть двери.
– Пожалуйста, задерните шторы и запалите свечу, – сказал он. – Пусть то, чему надлежит остаться во тьме, из тьмы и возникнет.
Бентли усмехнулся этой старческой тяге к театральности. Ньютону хорошо за восемьдесят, и он, вероятно, вступал в дряхлую немощь седьмого акта по Шекспиру.
Когда комната погрузилась в таинственный сумрак, Ньютон достал крест и приказал декану дать обет:
– Ричард Бентли, клянетесь ли вы честью главы Тринити-колледжа и верующего христианина, что все происходящее в этой комнате здесь и останется, что ни словом, ни намеком о том не узнает ни одна душа, кроме единственного человека, означенного в письме, кое перейдет к вашему преемнику?
Бентли кивнул.
– Целуйте крест и произнесите клятву, – потребовал Ньютон.
Бентли все исполнил, однако его снисходительная улыбка сменилась гримасой нетерпения. Пусть Ньютон всемирно признан величайшим умом Англии и, возможно, всего света, но и он, Бентли, написал знаменитую «Диссертацию о посланиях Фалариса», что тоже не баран начихал.
– Ну вот, мистер Бентли, вы стали рыцарем ордена Хроноса. Его первым членом! Хотя, наверное, надо считать и меня. Стало быть, вы – номер два.
Бентли вскинул руки в знак того, что вполне согласен быть вторым.
– Хронос. Бог времени?
– Он самый, мистер Бентли.
Ньютон удобнее уселся в новеньком красивом кресле в стиле королевы Анны и прихлебнул кларет.
– Вы, без сомнения, помните, – сказал он, – как много лет назад, когда мы с вами начали переписку по теологическим вопросам, у меня случилось помутнение рассудка?
Бентли смущенно кивнул. Разумеется, он помнил. В кругу британских интеллектуалов мало кто не знал о душевном расстройстве, которое Ньютон перенес тридцать лет назад, пребывая на вершине славы. А также о его безумных письмах с обвинениями в заговоре и предательстве, отправленных и друзьям, и противникам. А еще о невразумительных толках об алхимии и поиске скрытых посланий в Библии. Тогда многие решили, что разум Ньютона угас навеки.
– Меня считали припадочным, – продолжил старик. – Дескать, мозг мой охвачен безумием.
– Вы перетрудились, сэр Исаак, – дипломатично сказал декан.
– Меня записали в сумасшедшие, Бентли! – рявкнул Ньютон. – И я вполне мог сбрендить, ибо открытие мое кого хочешь сведет с ума.
– Ваше открытие, сэр Исаак? Но мир знает все ваши изыскания и по праву воздал вам за них.
– Мир знает лишь то, что я опубликовал, мистер Бентли.
Декан вмиг утратил высокомерность:
– Вы хотите сказать, есть еще что-то?
Великий философ помолчал. Резче обозначились складки на его худом морщинистом лице. Он повозил ногами по паркетному полу, рассеянно почесал знаменитый длинный хрящеватый нос и поскреб голову под париком.
– Помнится, примерно за год до моей болезни вы прислали мне свою небольшую статью… – проговорил Ньютон. – Как, бишь, она называлась?
– «Опровержение атеизма». Только вряд ли здесь уместно слово «небольшая». Сей труд считается наиболее…
– Да-да, объем не важен, – перебил Ньютон. – В своей работе вы говорили о том, что мои открытия подтверждают существование Бога. Дескать, из моей великой теории движения планет самоочевидно присутствие разумного творца, архитектора всего сущего.
– Верно, сэр Исаак. И ваш благоприятный отзыв был для меня бесценен.
– Я признателен за ваше участие. Тогда меня считали еретиком. Многие не изменили своего мнения.
– Пожалуй, это слишком сильно сказано…
– Не щадите меня, мистер Бентли. Еретик – именно так обо мне говорят. Однако я не перестаю быть христианином лишь потому, что подвергаю сомнению богословскую Троицу.
– Сэр Исаак, стоит ли сейчас… – Бентли видел, что собеседник готов оседлать своего кощунственного и весьма опасного конька.
– Триединство невозможно математически! – Ньютон шлепнул ладонью по столику, расплескав вино. – Три разные сущности не могут быть едины. Три горошины не станут одной! А равно – Отец, Сын и Дух Святой. Это противоречит логике. Кроме того, это идолопоклонство, ибо если Отец и Сын едины, то образ умирающего на кресте суть образ его отца, то бишь Господа. Чистой воды идолопоклонство, сэр! А меня окрестили богохульником.
Бентли беспокойно заерзал. Подобные разговоры, даже с глазу на глаз, были крайне нежелательны. Особенно для того, кто своим положением обязан монаршему покровительству. Еще недавно в Англии за этакое кощунство сжигали.
– Э-э… вы приехали поговорить о Троице, сэр Исаак? – осторожно спросил Бентли.
– Вообще-то нет, раз вам угодно спросить, – сердито ответил Ньютон.
– Хм. Тогда, может быть, вернемся к Хроносу, о ком вы говорили? И еще вы обмолвились о неопубликованных открытиях, сэр Исаак. Это произвело бы фурор.
Ньютон принял стакан с вином взамен того, что расплескалось. Похоже, спиртное его уравновесило, ибо он заговорил спокойно:
– Вы, мистер Бентли, знаете, что я больше иных располагаю временем для размышления. Я холостяк. За исключением моих племянниц, мне чуждо женское общество, и я далек от светской жизни. Все силы, какие другие тратят на любовь и дружбу, я посвящаю раздумьям над своими трудами о Господней вселенной.
– Разумеется, сэр Исаак, разумеется.
– В нашей переписке об атеизме я известил вас о том, как я счастлив, что мир уразумеет воздействие гравитации на движение планет. Я понимал, что моя грандиозная теория, объясняющая движение и форму пространства, хороша и учитывает строгий порядок во вселенной, установленный Господом.
– Да, да.
– Но что, если мысль моя двинулась дальше первоначальных пределов? Что, если я сделал открытие, которое не обнародовал? Дабы вместо вечного божественного порядка в танце планет не возник рукотворный хаос.
– Хаос, сэр Исаак?
– Что, если не только предметы подчиняются силе тяготения? Не одни яблоки и планеты?
– Я не понимаю, сэр. Вы блестяще доказали миру, что гравитация есть сила, каковая связует все предметы, удерживая их на определенных им местах и небесных маршрутах. На что еще она может воздействовать?
– Ну, скажем, на свет. – Старик глянул на солнечный луч, как нарочно пробившийся сквозь щель в шторах. – Может быть, она способна изгибать свет.
– То есть существуют круглые углы? – Бентли не смог сдержать улыбку.
– Возможно, сэр, возможно. Однако это не всё.
– Что еще?
– Хронос.
– Время?
– Да, время, декан Бентли. Что, если гравитация способна изгибать время?
Ньютон не мог знать, что эта невероятная мысль, осенившая его в 1691 году и ставшая причиной его душевного расстройства, прямиком ведет к Хью Стэнтону – человеку, который родился в 1989-м, а в 1914-м спас мусульманскую мамашу с детьми. Однако он знал, и знал вполне точно: в будущем ничто не зафиксировано и не определено.
– Скажите, мистер Бентли… – Ньютон разглядывал винный осадок на дне пустого стакана. – Если б Господь дал вам возможность изменить один факт в истории, вы бы согласились? Если – да, что вы бы изменили?
