33
Вернувшись в квартиру, Стэнтон выпил шнапсу и прочел первые репортажи. Как ожидалось, полицейские подтвердили свою умелость: они уже нашли огневую позицию и гильзу от маузера. Еще говорилось о раненом на крыше – вероятно, охраннике. Как только он придет в сознание, его допросят.
Хоть появилась опасность быть опознанным, Стэнтон порадовался, что парень выжил. Впрочем, вряд ли охранник сумеет его описать. Он видел Стэнтона сквозь прорезь прицела и сможет уверенно сказать лишь одно: высокий, светловолосый. В немецкой столице таких пруд пруди. И потом, охранник еще может умереть от ран.
Спина и грудь побаливали, но Стэнтон решил прогуляться. Он допил шнапс и вышел на лестницу, однако, поразмыслив, вернулся в квартиру и сунул «глок» в брючный карман. На улицах небезопасно.
Стэнтон смешался с толпой, которую словно тянуло к Бранденбургским воротам. Монумент, возведенный отцом кайзера в ознаменование великой прусской победы над Францией, был лучшим местом для поминовения павшего немецкого героя.
Город бурлил. Одни, объединенные утратой, искренне плакали. У других горе перекипело в ярость, и они призывали небеса к отмщению. Ситуация накалялась удивительно быстро. Массовый отклик и отдельные беспорядки были предсказуемы, однако они неожиданно превращались во всеобщую неиссякаемую истерию, жаждавшую немедленного воздаяния.
Казалось, народ лишился святого. Путеводной звезды.
Правда, людей можно понять. Ведь кайзер погиб до того, как все испоганил. Он умер главой страны, которая не запятнала себя войной и варварством, но была мировым лидером в промышленности, экономике, технологиях и отличалась высокоразвитым социал-демократическим движением.
Наблюдая закипавшую ярость толпы, Стэнтон вдруг осознал, что в июле 1914 года для немецкого народа кайзер был олицетворением прогресса, процветания и мира. Да, прежде всего мира. Толпа не ведала того, что знал Стэнтон. Народ видел одно: все двадцать шесть лет правления императора царил мир, и за это время Германия стала ведущей державой на планете, промышленность которой соперничала с американской индустрией, флот догонял британскую армаду, а армия не знала себе равных.
Неудивительно, что берлинцев начала двадцатого века, заполонивших улицы, переполняли гнев и отчаяние. Кайзер был для них незыблемым символом мощи и процветания, и теперь они боялись, что с его смертью счастье закончится. Один Стэнтон знал, что живой кайзер означал конец мирной благополучной жизни.
Хотелось во все горло крикнуть: «Эй, ребята! Все путем! Просто отлично! Он бы вас угробил!» Поведать, что всего через пять недель этот якобы оплот мира и стабильности вовлек бы страну в самоубийственную бойню. Рассказать, что всего через четыре года человек, которого сейчас оплакивали как залог светлого германского будущего, позорно бежал бы в Голландию.
Конечно, все это уже стало историей или, вернее, не стало историей. Этого никогда не было и никогда не случится. В новой реальности могущественный лидер Германии в ее наиболее успешный исторический период погиб, народ его осиротел.
Но кое-кто из народа озлобился.
И стал опасен.
К вечеру появились молодчики с дубинками. Никто не вооружается дубинкой, если не хочет кого-нибудь ею огреть. Эти определенно хотели. Еще более зловеще смотрелись хорошо организованные отряды студентов в полувоенной форме и фуражках. Они шли под имперскими стягами с орлами, клянясь отомстить или умереть.
Но отомстить кому?
Чьи головы размозжат дубинки? Против кого марш со стягами? Кто виновник? И кто вдохновитель?
Социалисты. В этом никто не сомневался. Но какие социалисты? И где они? Где их гнездо? Куда они спрятались? Сфабрикованные листовки были намеренно туманны и не давали зацепок.
Ночные выпуски газет все изменили. У журналистов было время собраться с мыслями, провести кое-какие изыскания и назвать вещи своими именами. Пока еще не именами конкретных заговорщиков, но именем социалистов. Газеты рьяно тыкали пальцем в предполагаемого виновника.
– К штаб-квартире СДПГ! – пронесся клич. – Уроем сволочей!
Забыв о Бранденбургских воротах, толпа направилась к штабу Социал-демократической партии Германии, респектабельной парламентской партии, которая до 1890 года называлась Социалистической рабочей партией, о чем газеты не преминули уведомить читателей.
Стэнтон надеялся, что у лидеров СДПГ хватило ума разойтись по домам.
Особенно это касалось одного лидера. В воплях толпы слышалось одно имя, ставшее магнитом всеобщей ненависти. Газеты расстарались его протрубить погромче.
Роза Люксембург.
Кумир Бернадетт.
Знаменитая социалистка, основавшая компартию Германии и убитая вооруженными молодчиками.
По крайней мере, такой была ее судьба в прежнем временном витке.
Кто знает, что ждет ее теперь?
Перспектива не радовала.
Одно имя Розы Люксембург распаляло толпу. Ее ненавидели за многое. За то, что бескомпромиссная социалистка и чрезвычайно красноречива. За то, что натурализованная немка, а на деле чужестранка, грязная полячка. За то, что женщина. И самое главное, еврейка.
Вот об этом Стэнтон не подумал.
Что обвинят евреев.
А как иначе? Тогда евреев винили во всех бедах Европы. И особенно в социализме. С тех пор как Карл Маркс призвал пролетариев всех стран объединяться, евреев обвиняли в тайном руководстве международным социализмом (а одновременно и руководстве международным капитализмом). С незапамятных времен любая волна ненависти, вздымавшаяся в Европе, непременно обрушивалась на евреев. Поэтому ничего странного, что вскоре толпа винила в смерти императора не социалистку Люксембург, а жидовку Люксембург.
Вот этого Стэнтон и впрямь не учел. Интересно, Маккласки и прочее старичье об этом подумали? Или им было плевать?
Тревожное чувство сменилось свинцовой тяжестью в желудке, от которой никак не удавалось избавиться. Надо пережить одну ночь, уговаривал себя Стэнтон. Народ потрясен и взбаламучен. Он откликнулся жестче, чем ожидалось, но это пройдет.
Стэнтон затесался в толпу, которая постепенно превращалась в сброд. История тяжким бременем давила на плечи. Новая история. В процессе созидания.
Впереди замаячил уличный костер.
Не очень большой, но у Стэнтона екнуло в животе, когда он увидел рыжие языки, жадно лизавшие воздух. В ночном Берлине озлобленная толпа жгла костры. По брусчатке плясали тени. Ветерок относил дым к Шпрее. Стэнтон это уже видел. Не лично, но в бесчисленных хрониках. Образы, отпечатавшиеся в коллективной памяти его двадцатого века. Знакомые не только ему, но сотням миллионов.
Жгли листовки. В ночном воздухе порхала горящая бумага. Стэнтон сперва подумал, что жгут его прокламации, но этого быть не могло. Всего сотню листовок он разбросал в другой части города и уже довольно давно. Стэнтон поймал обгорелый листок с черной искристой бахромой, на котором еще читался текст. Обращение социал-демократов. Сообразив, куда дует ветер слухов, они поспешили заявить о своем возмущении убийством и своей верности короне.
«Берлинцы, сограждане! – говорилось в листовке. – Убийство нашего возлюбленного государя – преступление против всех немцев! Вместе с народом Социал-демократическая партия осуждает это гнусное злодеяние! Да здравствует кайзер Вильгельм Третий!»
Надо полагать, здравомыслящим либеральным парламентариям было нелегко выразить верноподданнические чувства старшему сыну императора. Юный Вилли был широко известен как мот, неуч и безудержный бабник, а его любовь к роскоши особенно задевала тех, кто вместе с авторами листовки стремился к социальному равенству. Однако СДПГ поторопилась заявить всему свету о своей поддержке нового императора. Видно, левые сильно испугались.
Но студентов на улице это мало интересовало. Они не желали слушать сладкоречивых проныр-социалистов, которые в страхе за свою жизнь клялись в верности державе. Они жаждали мести и не хотели, чтобы им помешала какая-то мелочь вроде невиновности жертвы. Потому студенты жгли листовки и толпой валили дальше.
Вскоре им встретился рабочий в кепке, раздававший те самые листовки. Беднягу стащили с тротуара, загнали в толпу и сбили с ног.
– Это ваших рук дело! – орали юнцы, пиная его. – Социалистов и жидов!
Стэнтон хотел вмешаться и даже нащупал пистолет в кармане. Но не вмешался. Тут ничем не поможешь. У безумия свое русло.
Перед штаб-квартирой СДПГ уже собралась толпа человек в триста, а студенты увеличили ее почти вдвое. Социал-демократы нервно подготовились к митингу – установили помост и намалевали лозунг «Верность германской короне!».
Они были заметно напуганы. Обычно их лозунги требовали восьмичасового рабочего дня, достойной зарплаты и компенсации за несчастные случаи на производстве. Теперь же они заверяли, что всегда мечтали жить под властью пьяницы и сексуального маньяка.
На помосте переминались серьезные бородатые мужчины, один пытался что-то сказать. За свистом и улюлюканьем его не слышали даже те, кто стоял рядом, и лишь по его жестам было понятно, что он призывает толпу к спокойствию. Перед помостом шеренга суровых рабочих сцепилась локтями. Они были полны решимости защитить своих вождей, но толпа, стоило ей навалиться, смела бы их в минуту.
Стэнтон подумал, что вообще-то он должен радоваться. Все шло точно по плану Хроносов, для того его и прислали. Германия занялась собой, она жаждала не чужой, но собственной крови. Хью представил, как Маккласки стоит рядом и безжалостно ухмыляется, восхищаясь своим умом.
«Вот видишь, историю творят люди! – слышал он ее глумливый голос. – В данном случае ты, Хью! Убийца-одиночка изменил мир! Единственный выстрел – и Германия устремляется по совершенно иному пути. Этим немцам недосуг захватывать Бельгию. Сейчас им гораздо важнее перегрызть глотки друг другу».
И Стэнтон радовался. В первые часы после убийства кайзера план Хроносов работал как часы. Немцы не помышляли о захватнических войнах. Они сводили счеты на родине.
Стэнтон спас британскую армию. Всех юношей в Европе и за ее пределами. Но пока что картина неприглядная. По крайней мере, в Берлине.
– Красная Роза! Красная Роза! – скандировала озлобленная толпа.
Она не хотела слушать безвестных неотличимых бородачей, левацких умников. Она требовала гвоздь программы. Пугало. Революционную ведьму. Польскую шлюху. Розу Люксембург, которую многие чтили, а большинство ненавидело. Социал-демократа, но известного пламенного радикала и заклятого врага династии Гогенцоллернов.
«Черта с два они ее получат, – подумал Стэнтон, – Роза Люксембург слишком умна. Нужно быть чокнутой самоубийцей, чтобы появиться перед толпой».
И тут, к изумлению Стэнтона и всех прочих, именно это и произошло. От группы на краю помоста отделилась фигура и, прихрамывая (следствие болезни, перенесенной в пятилетнем возрасте), решительно вышла на середину.
Маленькая, скромно одетая женщина. Кремовая юбка, белая блузка, черный галстук и простенькая шляпка неопределимого под светом фонарей цвета. В отличие от соратников женщина не надела черную траурную повязку. Напротив, грудь ее гордо пересекала красная лента.
На миг изумленная толпа смолкла. Как она решилась выйти к тем, кто жаждет ее крови? Воспользовавшись тишиной, женщина заговорила. Она привыкла к публичным выступлениям, и потому без всяких рупоров ее хорошо слышали хотя бы в первых рядах толпы.
– Друзья мои! – выкрикнула женщина. – Благодарю, что вы пришли на митинг, и прошу вашего внимания. Я хочу кое-что объяснить. Да, я считала покойного императора деспотом, но…
Продолжить она не смогла.
Разумеется, она хотела сказать, что осуждает убийство, но ей не дали. Толпа кинулась вперед, будто хищник на жертву. Хилую шеренгу рабочих вмиг смяли, и студенческий авангард оказался на помосте, прежде чем кто-либо успел скрыться. Бунтовщики тотчас пустили в ход дубинки, обрушив шквал ударов на опешивших стариков и их защитников.
В здание полетели кирпичи и булыжники, послышался звон разбитого стекла. Куда смотрит полиция? – подумал Стэнтон. Но у той, конечно, были дела поважнее, чем спасать социалистов, виноватых или безвинных, от заслуженной порки.
В суматохе Стэнтон потерял из виду Розу Люксембург. Наверное, она укрылась в здании. Ее принципиальность и безоглядная отвага восхищали. Ни к чему, чтобы толпа ее растерзала. И потом, ее превозносила Бернадетт. Дай-то бог, чтобы она успела спастись.
И тут Стэнтон ее увидел.
Плененную. В лапах толпы. Ее подняли над головами и передавали друг другу, точно сверток. Беспомощная мышка в когтях кошачьей стаи.
Ее тащили к фонарному столбу.
Неужели хотят линчевать?
Именно. И не просто хотят. Уже делают. Коллективная истерия стала незыблемой. Как всегда бывает, толпа подчинилась стадному чувству. Если любого из этих консервативных молодцев отвести в сторонку и спокойно спросить, вправду ли он хочет совершить хладнокровное убийство, без суда и следствия повесив человека, то почти наверняка каждый открестится. Но скопом, в безликом людском месиве, охваченном радостным безумием, все они были глухи к доводам разума. Даже если бы кто-нибудь осмелился их привести.
Тем более жертва подходила по всем статьям.
Императора убил социалист, а она – самая известная берлинская социалистка.
Баба. Иностранка. Революционерка. Жидовка.
Вздернуть еврея? В сословии немецких юнкеров это не считалось большим грехом. В сотне миль на восток евреев вешали для развлечения.
Устоять просто невозможно.
Стэнтон не верил своим глазам. Добропорядочный город, прославленная столица мира, еще днем восхищавшая электрификацией, трамвайной сетью, транспортными артериями и моторизованной доставкой «Кофе и торт», столица, которой завидовал весь мир, всего за несколько часов превратилась в джунгли.
Кровожадность охватила не всех. Вокруг Стэнтон видел встревоженных людей, которых, как и его, поразила скорость, с какой развивались события. Но в центре бури толпа обратилась в единого многоголового монстра. Через перекладину фонарного столба перебросили веревку. Электрический фонарь, сияющий символ организованной и прогрессивной нации, мгновенно преобразилсся в виселицу, готовую услужить самым низменным первобытным инстинктам.
Лицо извивавшейся жертвы, то попадавшее под резкий свет фонаря, то скрывавшееся в тени, попеременно казалось ярко-белым и серым, белым и серым. Такое маленькое лицо. Такая маленькая женщина. И вместе с тем такой большой человек. Стэнтон читал, что во время своих выступлений она будто становилась выше ростом, ее сочный голос и острый ум завораживали слушателей. Но сейчас прославленный интеллект ей не помощник. Губы ее шевелились. Пытается урезонить своих палачей? Открыть им глаза на бессмысленность их действий? Нет, скорее всего, молит о пощаде, что в равной мере бессмысленно.
Десятки рук ее дергали, пихали и подталкивали к виселице. Жить ей осталось не более минуты.
Стэнтон отвернулся. Чтобы не видеть, как она умрет.
Но тут в голове его прозвучал голос. Голос Бернадетт. С милым ирландским акцентом. Он нашептывал в самое ухо: Она удивительная женщина. Я перед ней преклоняюсь. Очень умная, очень страстная, очень смелая и очень значимая.
Бернадетт сказала это ночью в Вене. Губы ее были так близки, что нежно чиркали его по щеке. А сейчас голос ее продолжил: Ну что ж ты, капитан Стэнтон из десантного спецназа? Ты допустишь, чтобы беззащитная невинная женщина умерла? Вот так поступит британский солдат? Только не забудь, что ее линчуют из-за тебя! Осталась в тебе хоть крупица чести?
Сказано в точку.
В другое ухо зашептала Кэсси. Обе женщины призывали действовать.
Вспомнилось письмо в бумажнике. Я никогда не жалела, что вышла за военного. Потому что знала: ты веришь в то, ради чего рискуешь своей жизнью.
Таким она его любила. Того, кто поступает правильно.
С девушками не поспоришь. Он должен повести себя как мужчина.
Хью стал пробиваться в гущу толпы. В конце концов, что ему терять? Миссия выполнена, история еще не написана, его жизнь принадлежит ему, а поступки его значимы не больше и не меньше, чем поступки других людей. Он волен в своих действиях и вправе рискнуть жизнью, чтобы ни в чем не повинную женщину не вздернули на фонарном столбе.
А если он разделит ее судьбу? Что ж, не худший способ умереть.
Времени мало.
Ну шевелись же! – понукал голос Бернадетт в одном ухе.
Скорее, Хью, скорее! – подгонял голос Кэсси в другом. – Они убьют ее!
Стэнтон буквально прорубал себе дорогу, угощая поставленными ударами тех, кто мешкал подчиниться его отрывистым командам. По опыту он знал, что разъяренная толпа опасна, но в то же время тупа и безвольна, и решительный человек может с ней справиться. Многие уступали ему дорогу охотно, полагая, что он рвется стать палачом, и втайне радуясь, что кто-то другой выполнит грязную работу, а они лишь безответственно насладятся зрелищем.
Не прошло и полминуты, как он оказался в сердцевине бучи и привлек к себе внимание.
– Опустить и отойти! – по-немецки гаркнул Стэнтон. – Женщину выпустить, всем шаг назад!
Голос его был громок. Звучен. Властен. Голос, привыкший отдавать команды, которым подчиняются. Молодчики с безумными глазами замерли, не выпуская сопротивлявшуюся женщину. Здесь царили массовое помешательство, паралич личной воли и бешенство ненависти. Твердое целенаправленное вмешательство Стэнтона было подобно палке, сунутой меж спиц вертящегося колеса.
Хью протолкался к превращенному в виселицу столбу, возле которого Роза Люксембург ожидала казни.
Поставил ногу на фонарное основание и, подтянувшись, чуть возвысился над толпой.
– Эта женщина – член легальной политической партии! – крикнул Стэнтон. – Нет никаких доказательств ее причастности к убийству императора. Если кто-нибудь ими располагает, их следует представить на суд закона!
Он почти преуспел. Слово «закон» было как удар. Этих студентов профессора высекли бы и за меньшую провинность. Для них, взращенных прусской военной культурой, дисциплина и послушание были религией. Кольцо ненависти, окружавшее Стэнтона и Люксембург, слегка разжалось, инстинктивно подчинившись внезапному лидеру.
К несчастью, в толпе оказался свой вожак, не пожелавший сдаться.
Молодой парень в студенческой фуражке вышел под свет фонаря. Холодные светлые глаза. На щеках розовые шрамы записного дуэлянта. Аристократический отпрыск, прусский юнкер до кончиков ногтей. Он тоже привык, что ему повинуются.
– Кто ты такой? – властно спросил студент.
Стэнтон соскочил с фонарного основания. И все равно возвышался над парнем.
– Я тот, кто удержит тебя от очень большой ошибки, сынок, – сказал он, сунувшись лицом вплотную к лицу оппонента.
Смелый ход не сработал. В 2025-м он бы смутил надменного, через губу цедящего слова аристократического юнца, арестованного за то, что после студенческого бала отлил на улице. Но сейчас перед Стэнтоном был человек, чье высокородное мышление ковалось в девятнадцатом веке. Он уступал только себе равным.
– Эта тварь – социалистка и польская шлюха! – выкрикнул парень в лицо Стэнтону. – Она убила кайзера, и мы с ней разделаемся. Станешь мешать – разделаемся и с тобой.
Из двух вожаков толпа предпочла своего и вновь изготовилась к броску. В распоряжении Стэнтона была лишь доля секунды. Молниеносным отработанным приемом он зажал голову парня в борцовском захвате.
– Этот человек арестован за угрозы полицейскому! – крикнул Стэнтон. – Всякий, кто попытается ему помочь, тоже будет арестован!
Конечно, это был отчаянный шаг, учитывая отсутствие формы и акцент, выдававший иностранца. Кроме нахрапистого, но голословного утверждения никаких доказательств полицейского статуса.
Враждебность толпы возрастала.
Стэнтон решил достать пистолет, хотя опыт учил: чрезвычайно опасно прибегать к оружию в толпе. Ситуация перейдет на совсем иной уровень. Наверняка здесь найдутся люди с оружием, и если они тоже за него схватятся, то останется лишь два варианта: отступление или перестрелка. Стэнтон исповедовал правило: никогда не демонстрируй оружие, если не готов его применить. А применять очень не хотелось. Случись перестрелка, и кто знает, во что разовьется и без того жутко неустойчивая ситуация?
Но иного выхода не было.
Стэнтон пригнул юнкера к земле и, собою закрыв Люксембург, вскинул пистолет:
– Последнее предупреждение! Именем императора, всем отойти! Стреляю при малейшей угрозе мне или этой женщине!
Возможно, маленький короткоствольный «глок» кому-то показался странным, но удивления никто не выказал. Народ умел распознать оружие, и факт его появления всех убедил в полномочиях Стэнтона.
Толпа дружно отпрянула, покинув своего коленопреклоненного вожака. Безумие не настолько захватило людей, чтобы они забыли о главенстве закона или рискнули схлопотать пулю. Стэнтон не мешкал. Бросив «арестованного», он подхватил Люксембург под руку и стал проталкиваться к помосту.
– Я хочу обратиться к людям, – сказала Роза. – Я должна объяснить…
– Никаких речей, – отрезал Стэнтон. – Укройтесь в штабе.
Партийцы окружили своего товарища и увели в здание.
Вспрыгнув на помост, Стэнтон сам обратился к толпе:
– Расходитесь! Так не годится скорбеть по императору. Расходитесь!
Вероятно, толпа и сама бы разошлась, но за нее всё решили: цокот копыт по булыжникам возвестил о запоздалом прибытии полиции.
Стэнтону совсем не улыбалось, чтобы его арестовали как самозванца, и потому он, не имея других вариантов, слез с помоста и вслед за социалистами зашел в штаб СДПГ.
