26

Верная своему слову, в зале ожидания Бернадетт сидела поодаль и закомпостировала билет в другой вагон. За ужином она расположилась в дальнем конце ресторана и лишь поприветствовала Стэнтона стаканом воды.

Такое поведение впечатляло.

Конечно, она была права. С первых минут разговора их охватило сильное взаимное влечение, окрепшее за долгим обедом. Оба ощутимо наэлектризованные, они могли бы не совладать с возбуждением, если б провели в тесном соседстве еще одиннадцать часов. Поди знай, как оно все вышло бы – хорошо или не очень. А план Бернадетт гарантировал, что их встреча в Вене пройдет на высокой трепетной ноте. Ведь Берни была, как выражались однополчане Стэнтона, классная телка.

На Европу спустилась ночь, Хью задремал в своем купе и проснулся лишь на подъезде к Вене.

Бернадетт ехала в голове состава и, наняв носильщика, уже стояла за турникетом, когда Стэнтон еще шел по перрону.

– Берем одно такси? – весело спросила она. – Если хотите, киньте свои вещи на мой багаж. Или предпочтете собственноручно нести свой душевный груз, чтобы в него никто не сунул нос?

– Спасибо, и с рюкзаками я сам справлюсь, – сказал Стэнтон. – Привычка.

– Как угодно. Вы уже решили, где остановитесь?

– Говорят, отель «Захер» очень хорош. Он рядом с оперным театром и, наверное, роскошен, но коль уж мы в Вене…

– Прелестно! Вот там я и поселюсь.

Очередь на такси была короткой, и вскоре они ехали по пустынным улицам.

– Ни души. И так всегда, едва стемнеет, – сказала Бернадетт. – Днем здесь чудесно, а вечером тоска зеленая. Вы знаете, что в десять часов венцы уже в постели? Иначе их штрафуют.

– Да перестаньте! Штрафуют? Быть такого просто не может.

– Ну вроде как штрафуют. Понимаете, все венцы живут в многоквартирных домах, и те, кто припозднился, платят привратнику. Вот они и мчатся домой сломя голову. Смешно: давясь от спешки, съедают ужин за двадцать крон, чтобы не давать пару геллеров сторожу. Глупо, правда?

– Похоже, вы знаете этот город, Берни.

– В восемнадцать лет я провела здесь месяц, сопровождая свою тетушку. Она обожала оперу, которую я не особенно чту, но Вену я полюбила и до сих пор люблю. Три года назад я была здесь на конференции по женскому здравоохранению. Другого такого размякшего города я не знаю. Венцы рано ложатся и поздно встают, а затем все поголовно сидят в кафе и болтают о театре. Вы не представляете, сколько у них способов готовить кофе – на каждый час дня свой рецепт. Наверное, дело в том, что Вена привыкла быть старой доброй столицей, но, утратив свою важность, взяла и размякла. Я к тому, что в Лондоне или Берлине все суетятся: мы хотим всех опередить, немцы пытаются нас догнать. Насколько я знаю, в Нью-Йорке лихорадка еще бешенее. Даже Париж хочет выглядеть главным и значимым. А Вена как будто сдалась, понимаете? Австрийцы знают, что живут в разношерстной недопеченной империи, а их дряхлый император больше озабочен дворцовым этикетом, нежели международной политикой. Они оставили всякие хлопоты и теперь наслаждаются жизнью. Вы слыхали о Карле Краусе?

Как ни странно, Стэнтон слыхал. В университете под руководством Маккласки он изучал Австро-Венгерскую империю и знал прославленного венского сатирика.

– Издатель журнала «Факел», верно?

– Браво. Вы самый эрудированный военный из всех, кого я знаю. Так вот он сказал: «С Берлином все серьезно, но небезнадежно. С Веной все безнадежно, но несерьезно». Хорошо сказано, правда?

Бернадетт безумолчно щебетала, рассказывая о красивых зданиях и парках, мимо которых они проезжали, а потом вдруг оказалось, что «даймлер» уже доставил их к отелю «Захер».

– Кажется, я разболталась, – смутилась Берни.

– Чуть-чуть, – согласился Стэнтон, расплачиваясь с таксистом. – Но было интересно.

– По правде, я слегка волнуюсь. Наверное, вы думаете, что я слишком скоропалительна, но вообще мне это не свойственно.

– Мне тоже.

– Все из-за вина. Да еще «Манхэттен». Ну вот. Мы на месте.

Они вошли в вестибюль и направились к стойке портье.

– Вы сами, хорошо? – сказала Бернадетт. – А то я вся закраснеюсь.

– Договорились… но вы не передумали? Насчет одного номера?

– Нет. Мне случалось красться по коридору. Это гадко. Чувствуешь себя воровкой.

– О’кей.

– О… что?

– Американское словечко. То есть все в порядке.

– Вот как. Ну давайте, идите.

Как ни странно, Хью тоже немного нервничал и смущался. Удивительно. Он взрослый мужик, военный, который участвовал в бесчисленных секретных операциях во многих странах, а нынче вообще изменил ход истории. Хорошо вооружен, при деньгах, внушителен и впечатляющ по всем статьям. Джеймс Бонд отдыхает. Так чего же он дергается, словно семнадцатилетний юнец?

Наверное, из-за портье. Вон какой – длинный, тощий, седовласый, с аккуратной эспаньолкой. Прямо карикатурный Дядя Сэм, только без добродушного прищура. Нет, скорее учитель, который сейчас устроит школяру выволочку за неприличные открытки, обнаруженные в его портфеле.

Ситуация, прямо скажем, деликатная. В 1914-м ни один солидный отель не сдаст номер неженатой паре, а от иностранцев потребует что-нибудь вроде брачного свидетельства. С другой стороны, любовники были во все времена и как-то устраивались.

– Добрый вечер, – поздоровался Стэнтон. – Вы говорите по-английски? Если нет, будьте любезны пригласить того, кто знает мой язык.

– Разумеется, я говорю по-английски, сэр, – ответил Дядя Сэм. – Вам угодно снять номер?

– Да, мы с женой только что приехали из Загреба. Я бы заранее вас уведомил, но на загребском телеграфе никто не говорил по-английски. Просто невероятно. Мы возьмем лучший номер. Пришлите бутылку хорошего рейнвейна, непременно охлажденного, и что-нибудь перекусить. Скажем, сыр и прочую холодную закуску.

– Слушаюсь, сэр. Позвольте ваши документы.

– Вот мои бумаги, а женины на самом дне чемодана. Надеюсь, хватит моих удостоверений. – Под письмо от министерства иностранных дел, скрепленное гербовой печатью со львом и единорогом, Стэнтон подсунул купюру в десять крон. – Смотрите, кто-то оставил деньги. Возьмите себе. Хозяин вряд ли найдется.

Портье забрал деньги и подал ключ.

Коридорный проводил новых постояльцев к лифту.

– Такое чувство, будто мне семнадцать лет, – прошептала Бернадетт.

– Наши чувства схожи, – ответил Стэнтон.

– Вы вправду его подмазали?

– Да, и если б это не сработало, мне пришлось бы его пристрелить.

Коридорный занес багаж в номер, и Стэнтон с Бернадетт вышли на балкон, с которого открывался вид на город. Совсем как в Стамбуле, подумал Хью. Только теперь он был не один. Почти полная луна заливала древнюю столицу серебристым светом.

Бернадетт прижалась к плечу Стэнтона.

– Вы впервые наедине с женщиной, с тех пор как?.. – она не закончила фразу.

– В общем, да, – признался Стэнтон. – Если я правильно понял ваше «наедине». В начале года я долго гостил у своего кембриджского профессора, но она старая и толстая, и мы лишь говорили об истории.

– Вы учились у профессора-женщины? В Кембридже? Как такое возможно?

– Я хотел сказать, жена моего старого профессора. Она мне сочувствовала, потому что… ну, я был совсем один.

Бернадетт прижалась теснее.

– Это очень приятно. В смысле, для меня. По-своему льстит. Или так нехорошо говорить?

– Нет, все в порядке.

В дверь постучали – прибыл ужин. Официант хотел постелить накрахмаленную скатерть и разложить серебряные приборы, но Стэнтон, сунув чаевые, выпроводил его из номера.

– Может, поужинаем на балконе? – Хью взял поднос. – Ночь теплая.

Они уселись в кресла, Бернадетт закурила сигару.

– Я начала курить, потому что отец терпеть не мог курящих женщин. А теперь пристрастилась. Не желаете?

– Нет, я бросил.

– Господи, зачем? Я обожаю курить.

– И вам бы лучше бросить. В табаке канцерогены.

– Что?

– Курение вызывает рак легких.

– Чепуха. Мой доктор говорит, что курение отпугивает всякую заразу. Кстати, вино тоже обладает этим свойством.

Спохватившись, Стэнтон хотел налить ей вина, но оказалось, он так спешил вытурить официанта, что не дал ему откупорить бутылку.

– Мой девиз – будь готов! – сказал он, доставая из рюкзака нож с множеством приспособлений. – Бойскаут всегда останется бойскаутом, верно?

– Как это? Вы стали бойскаутом в тридцать лет? Организацию создали всего лет шесть-семь назад. Мой младший брат один из первых бойскаутов.

– Нет, я в том смысле… я уже сам запутался.

– Полезная вещица. – Бернадетт разглядывала нож.

– Да… австралийская.

Он передал ей бокал, некоторое время оба молча потягивали вино.

– Хороший рейнвейн, – сказал Стэнтон.

– Да. Я люблю немецкие вина. Они слаще французских.

Стэнтон втянул носом сигарный дым. Пахло восхитительно.

– А как у вас на личном фронте? – спросил он. – Что-нибудь было после Будапешта? Похоже, там определенно что-то было.

– Да, было. А после не было. Ведь прошло всего три месяца.

– Он разбил вам сердце?

На секунду Бернадетт задумалась.

– Лучше сказать – мое сердце разбилось.

– Так я и думал.

– Только…

– Что?

– Ладно. – Бернадетт посмотрела ему в глаза. – Что вы скажете, если это была она?

– Что ж… Значит, ваше сердце разбито женщиной.

– Вы шокированы? Вам мерзко?

– Вовсе нет. С чего вдруг?

– С чего вдруг? – изумилась Бернадетт. – С того, что подобное обычно шокирует и вызывает омерзение.

– То есть вы хотите, чтобы я ахнул и содрогнулся от гадливости?

– Нет, конечно.

– Вот и славно. Потому что я не потрясен.

– Правда?

Стэнтон прикинул, как лучше выразиться.

– Послушайте, я знаю, что нынешнее общество с большим предубеждением относится к розовой любви, но…

– Не понимаю, при чем тут розы? Все это было отчаянно, странно, неистово, но отнюдь не розово. Пылкая связь с чрезвычайно серьезной венгерской феминисткой аукается настоящим бедствием.

– Простите, я имел в виду не цветок. Это неверное слово. Сам не знаю, почему оно пришло на ум. Я понимаю, пока что на однополую любовь смотрят косо…

– Косо! Пока что!

– Поверьте, со временем отношение к ней изменится.

– Да ну? Ваш оптимизм восхищает, но я не вижу для него никаких оснований. У меня это было развлечением, этакой новинкой, чем-то вроде курортного романа. Однако я знаю немало людей, для кого в этом вся жизнь, и общество делает эту жизнь просто невыносимой.

– Да, вы правы. Лично я считаю, что человек не волен в своих сексуальных предпочтениях. Для меня самоочевидно, что с ними рождаются. И я глубоко убежден: нельзя никого дискриминировать за сексуальную ориентацию.

Бернадетт перегнулась через стол и схватила Стэнтона за руку:

– Как замечательно вы сказали, Хью! Потрясающе! Откуда вы берете такие выражения? Нельзя никого дискриминировать за сексуальную ориентацию. Погодите, я это запишу.

Она ушла в номер.

Стэнтону показалось, что Берни слишком долго записывает одно предложение. Наконец она вернулась. В нижнем белье.

– Я ужасная, да? – сказала она. – Но с вами так интересно, и я испугалась, что мы всю ночь просидим на балконе и никогда… не войдем в комнату.

Даже в лунном свете было видно, что Бернадетт вся залилась румянцем. Самое забавное, что в своем интимном наряде она все равно казалась одетой. Белая сорочка с неглубоким вырезом, чуть присборенная в талии и конусом расходившаяся к лодыжкам, предлагала к обозрению только шею и руки. Но, как ни странно, этот целомудренный наряд выглядел невероятно эротично. Возможно, из-за голых плеч в лунном свете. Иногда краешек обнаженной плоти воздействует сильнее полной наготы. В двадцать первом веке модельеры дамского белья об этом благополучно забыли.

Стэнтон взял Берни за руку, увел ее в комнату и выключил лампу. Сквозь открытые балконные двери струился лунный свет. Хью снял с нее сорочку. Непередаваемый миг. Впервые за десять лет он касался не Кэсси, но другой женщины. И она была из иного времени.

1914 год. Вена. Лунная ночь.

Стэнтон завозился с запонкой своего крахмального воротничка.

Берни стояла совершенно голая, на ней были только шелковые чулки, выше колена перехваченные подвязками.

Однако не они приковали взгляд Стэнтона. И не восхитительная грудь, неожиданно пышная, но тугая. И не изгиб бедер. И не чуть выпуклый живот. Хотя все это, конечно, безумно волновало.

Волосатый лобок. Даже скорее мохнатый. Густая и курчавая каштановая поросль взбиралась выше так называемой зоны бикини. Собственно, ничего удивительного. Хью, конечно, знал, что у женщин в паху растут волосы, но никогда не видел женского лобка в его натуральном облике. Кэсси делала эпиляцию. В его постельном опыте все женщины были выбриты – если не полная «бразилия», то оставлен лишь коротко стриженный аккуратный мысик. Вспомнилась байка о поэте Джоне Рёскине: женин волосатый лобок внушал ему такой ужас и отвращение, что он не мог исполнять супружеские обязанности.

Не сказать, что мохнатая промежность ошеломила. Просто необычно, только и всего.

Но вообще-то прелестно.

– Может, вы разденетесь? – спросила Бернадетт. – А то я уже как-то глупо себя чувствую.

– Извините… сейчас. – Хью стал торопливо разоблачаться.

Они рухнули в постель.

На какое-то время изголодавшийся Стэнтон буквально обезумел от похоти. Он впивался в изгибавшееся женское тело, он просто лапал его. После почти годовой жажды этот внезапный оазис в пустыне вздыбил каждый его нерв. В его объятиях Берни тоже покорилась первобытному инстинкту и, извиваясь, хватала его между ног.

– Боже! – задыхаясь, шептала она. – Как же я по нему соскучилась!

Она была совсем иная, нежели Кэсси, которая в любви спокойно и радостно плыла по течению. Как у всякой верной супружеской пары, такая любовь вошла в привычку, им было хорошо. Но сейчас неизведанное женское тело и его буйство дико возбуждали.

И тут все чуть не сорвалось.

Из-за мыслей о Кэсси.

Из-за сравнения ее с Бернадетт.

Жена. Неоспоримая любовь всей его жизни, мать его детей. Захлестнуло виной. Словно Кэсси вошла в комнату и застукала прелюбодея.

Мощь стала угасать, несмотря на смачный поцелуй Бернадетт. А все непрошеная мысль. Отвлекла, будь она неладна. Женщине хорошо – может притвориться, дожидаясь ухода незваных мыслей, а у мужчины улика налицо.

В руке Бернадетт.

– Ой, – сказала Берни. – Я что-то не так сделала?

Вот же глупость. Ведь он желал этого. Аж скулы сводило. И был в полном праве. Самое главное, Кэссито не против. Конечно, нет.

Кэсси. Кэсси. Как же ее выдворить из комнаты? Шла бы в соседний номер. Или на балкон.

Рядом голая Бернадетт. Он представил, как она медленно стягивает длинную сорочку. Открылись стройные ноги в белых чулках. Мохнатый лобок. Густая каштановая поросль. Так красиво, женственно и… уместно.

Он положил руку в низ ее живота. Так странно. Обычно под ладонью было гладко или чуть колко. А сейчас шелковисто. Податливо мягко. Роскошно. Обольстительно. Туда хотелось нырнуть с головой.

– Так-то лучше, – выдохнула Бернадетт. – Ну вот, дело пошло!

Потом они лежали рядом. Допили вино. Бернадетт закурила. Он ее обнял.

– Было очень хорошо. – Берни к нему прижалась и закинула на него ногу.

– Да, очень.

– В меня… ничего не попало, нет? Спрашивать, конечно, поздновато, но все-таки.

– Нет. Я был осторожен. Все осталось на твоем животе и простынях.

– Ладно. Как говорится, лучше так, чем этак.

Как было бы странно, подумал Стэнтон, если б в этой новой версии века он обрюхатил женщину. Невообразимо: имел бы детей в двух разных измерениях пространства и времени. Вспомнились Тесса и Билл. Его дети, смысл его жизни. Они и сейчас смысл его жизни.

Только их больше нет. А он в постели с женщиной, умершей задолго до их рождения.

Наверное, Бернадетт догадалась, о чем он думает.

– Ты чувствуешь себя виноватым? – спросила она. – Я о твоей жене… Наверняка она бы поняла. Или я слишком самонадеянна? Откуда мне знать, как бы она это восприняла. Но я думаю, она бы не захотела, чтобы ты навеки остался один.

– Да – наверное, поняла бы, и нет – я не чувствую себя виноватым.

Берни положила голову ему на плечо и поцеловала его в шею. Стэнтон ее обнял. Полежали молча. Хью приподнял голову и посмотрел на ее лицо в лунном свете. Какое милое, милое лицо.

Вдруг ее носик озадаченно сморщился.

– Что такое? – спросил Стэнтон.

– Я подумала, у тебя часы остановились. – Выгнув шею, Бернадетт смотрела на циферблат. – Но нет, идут. Вон секундная стрелка скачет. Светящаяся.

– И что?

– Но часы не тикают. Как странно.

– Тикают, очень тихо.

– Да нет же. Часы под самым ухом, у меня прекрасный слух, но они не тикают.

– Особая модель. Самая последняя разработка. Швейцарская.

– Хм. Сейко. Название не очень-то швейцарское.

– Это крохотная фирма. Продвинутая. В смысле, сильно опережает свое время. Я выполняю деликатную работу и потому снаряжен всем самым лучшим.

– Кстати, а чем ты занимаешься? – Берни перекатилась на живот и подперла кулаками подбородок. – Ты такой удивительный, я бы даже сказала, загадочный. Представляешься военным…

– Представляюсь? Что значит – представляюсь?

– …и золотым рудокопом из австралийской глуши. Однако ты не только наслышан о Карле Краусе, но знаешь название его сатирического журнала, который на немецком языке издается в Вене. У тебя неслыханно передовые взгляды на женский вопрос и плотскую любовь. Ты изъясняешься потрясающими фразами, которым место в сборнике цитат. Ты уверяешь, будто закончил Кембридж, но почему-то запамятовал, что там нет женщин среди студентов, не говоря уж о профессорах. Далее, ты невиданно крепок физически. У тебя просто литое тело, которое, между прочим, чрезвычайно приятно держать в объятиях. И еще я заметила на нем два шрама – по-моему, это пулевые ранения. Ты не выпускаешь из виду свои рюкзаки и носишь часы, которые не тикают. Даже чуть слышно. Так кто же ты, Хью Стэнтон, и чем, скажи на милость, занимаешься?

– Что ж, я мог бы ответить, но тогда придется тебя убить. – Стэнтон вспомнил старую хохму из своего века.

Берни улыбнулась:

– Надеюсь, ты шутишь. Значит, ты шпион?

– Я лишь попутчик в поезде. Как и ты.

– Попутчик в поезде, – медленно повторила Берни. – На слух романтично.

– И по сути тоже. Для меня, по крайней мере. В поезде «Сараево – Загреб» случайно знакомишься с очаровательной женщиной и проводишь с ней ночь в венском гостиничном номере, залитом лунным светом. Я не могу представить ничего романтичнее.

– Только одну ночь?

Стэнтон замялся. Может, остаться? На денек. Они вместе позавтракают на балконе, потом весь день будут гулять по городу, а за ужином выпьют вина и, может быть, даже потанцуют. В конце концов, это имперская Вена. Поздним вечером они вернутся в свой номер и…

Но его ждала миссия, и он обязан хранить секреты. Так много секретов. А эта женщина очень умна, наблюдательна и пытлива.

– Наверное, так будет лучше, – ответил Стэнтон.

– Наверное, – печально кивнула Берни. – Если б у нас была вторая ночь, я бы влюбилась в тебя, но, по-моему, я не очень умею любить.

– Все умеют любить. Только надо найти свою пару.

– Ты очень любил жену?

– Да. Очень.

– Она, конечно, того стоила.

– Ты права.

– Значит, надо найти свою пару?

– Только и всего.

– Но искать не среди венгерских феминисток.

– Скорее всего, нет.

– И не среди загадочных попутчиков в поезде. – Берни так и лежала, опершись на кулаки. На фоне луны она читалась силуэтом, но Стэнтон чувствовал ее взгляд. – Пожалуй, их тоже лучше избегать?

– Я знаю одно: сейчас я никому ничего не могу предложить. И если честно, вряд ли когда смогу.

– Душевный груз?

– Он самый. Исколесивший много дорог.

– А что ты будешь делать? В смысле утром, когда отшвырнешь меня, как испачканную перчатку, и я, вся такая несчастная, крадучись выйду из отеля, скрывая свой позор?

– У меня назначена встреча в Берлине.

– Видали! Встреча в Берлине – ну прямо шпионский роман.

– Ничего особенного. Совсем не так захватывающе, как приковать себя к ограде Букингемского дворца.

– Абсолютно ничего захватывающего. Это растерянность, страх и жуткое неудобство. Ты не представляешь, как народ озлобился. Нас освистывали, в нас плевались, даже женщины. Полиция вела себя ужасно. Словно мы представляли угрозу. Какая угроза от женщины, прикованной к ограде?

– В конце концов вы победите. Настанет день, когда дискриминация по половому признаку будет противозаконной.

– Дискриминация по половому признаку. Великолепно сказано! Будем надеяться, ты пророк. Ведь, как ни крути, женщины держат половину неба… Ладно, давай-ка оставим будущее и сосредоточимся на настоящем. Коль это наша единственная ночь, от нее надо взять что только можно.

После второго захода они опять лежали в темноте, Бернадетт курила. Стэнтон чуть было не соблазнился затяжкой от ее сигареты. Но удержался. Он и так потратил немало сил, дабы не вышло «любви втроем», и не хотел давать Кэсси повод вновь возникнуть у кровати – мол, Тесса опять принесла из школы листовку с изображением сгнившего легкого.

– Я тебе завидую – ты едешь в Берлин, – сказала Берни. – Когда-нибудь я тоже там побываю. Моя заветная мечта – встретиться с Розой Люксембург. Ты о ней слышал? Я сомневаюсь, что англичане вообще о ней знают, но ты поражаешь своей осведомленностью.

– Конечно, я о ней слышал. Адепт марксистской экономики, жуткий раздражитель для правящих кругов Германии. – Стэнтон хотел еще добавить, что она организовала немецкую революцию и плохо кончила – на улице ее насмерть забили молодчики военизированного отряда, – но вовремя вспомнил: это случилось позже. А теперь, может быть, не случится вообще.

– Ты потрясающий! – восхищенно сказала Берни. – Сколько британских военных слышали о Розе Люксембург? Всего один на целом свете, и я лежу с ним в постели.

Она поцеловала его крепко и страстно.

Стэнтон про себя улыбнулся. Он всегда знал, что научная степень по истории когда-нибудь пригодится.

– Она удивительная женщина, – задумчиво проговорила Бернадетт. – Я перед ней преклоняюсь. Очень умная, очень страстная, очень смелая и очень значимая.

Немного погодя Стэнтон уснул.

Впервые за долгое время он слышал стук сердца женщины, лежавшей рядом, и, уплывая в сон, с удивлением осознал, что счастлив. Счастлив этой минутой. Счастлив голым лежать с Бернадетт Бёрдетт.