Владимир Короткевич
Чертов скарб
В некоем прекрасном крае, немножко поближе к Солнцу и чуток подальше от Луны, в крае, богатом золотыми нивами, прозрачными реками, синими озерами да темными пущами… Словом, в том крае, где мы с тобой живем, стояла, а может, и теперь стоит одна изба.
А жил в этой избе крестьянин по имени Янка. Здоровый, как зубр, добрый и не очень мудрый. Было у него пятьдесят сынов, сорок волов и кошка. Ну, может, не пятьдесят сынов, а три, не сорок волов, а два. Но кошка была, уж можете мне поверить. Рыженькая такая, с белыми пятнышками. С четырьмя лапами. С одним хвостом.
Пахал Янка землю, пас коров и тучи. И жил бы совсем хорошо, если бы не свалилась на него беда.
Было это давно. Так давно, что на Беларуси тогда еще водились черти. И у каждого из тех чертей было свое место работы.
Один жил в воде, пас щук, линей да окуней. Был зеленый и лохматый, очень похожий на кучу тины. Звали его Водяник, или Водяной.
Второй жил в лесу, пас оленей и был похож на обросший мхом пень. Если встретишь, то и не отличишь. Звали его Лесовик, или Леший.
Но был и третий, что жил в избах и пас сверчков. Этот был самый вредный. Рожки у него были, как у козочки, зубки, как чесночок, хвостик, как помельце.
И облюбовал этот черт избу Янки. И не то чтобы со злости вредил, а просто был проказник. Только от тех проказ Янке иногда плакать хотелось. И неудивительно! Ты ведь тоже не со злости проказничаешь? Ну вот, а родителей иногда до слез доводишь. Плохо!
Не стало в избе от черта покоя. Заплетет коням гривы так, что потом не расчешешь, а Янка думает, что это сыновья озорничают. Сметанку с молока слижет, а подозревают бедную кошку. Иногда зимой так завоет в трубе, что у людей мороз по коже и страшно на двор выходить. Или заберется в печную трубу, завозится там и насыплет в щи сажи.
А то утром вынут из печи пирог и удивятся: на пироге небольшой отпечаток. Это черт на горячее тесто отдыхать садился. Грелся с мороза.
Совсем не стало житья. Янка уходил ночевать, даже в холода, на сеновал. Чуть бедных детей не поморозил. И решил, наконец, из-за этих чертовых проделок забить окна и двери в избе досками и подаваться с детьми, лошадьми, волами и кошкой в свет. Оставив свою родину, темные пущи, светлые реки да чистые воды. И стало бы на Беларуси меньше еще на одну крестьянскую семью, если бы не послышались однажды вечером на дороге тяжелые шаги.
Тупу-тупу-тупу,
Несет Мишка ступу.
В ступе вперемешку
Сахар и орешки,
Изюм и мармеладки,
Халва и шоколадки
И всякие конфетки
Несет Мишка деткам.
Тупу-тупу-тупу…
Шел поводырь с медведем. Ходили они от села до села, от местечка к местечку.
Поводырь песни пел и играл на цимбалах. А медведь показывал, как бабы воду носят да как дети горох крадут. И этим они с медведем кормились.
— Здорово, Янка. Не пустишь ли нас с Мишкой переночевать? — спросил поводырь.
— Мне что? Ночуйте, — ответил Янка. — Только я сам с семьей на сеновале сплю.
— А что такое?
— Да черт у меня в избе завелся. Так проказничает, что спасу нет. Веришь, на пирогах отдыхает. В трубе воет. А иногда, в темные ночи, что-то в подпечье, как жар, горит. Страшно.
— Э-э, — сказал поводырь. — Не все же такие неумные, как твоего отца дети. Чтобы поводырь, да еще с медведем, какого-то черта испугался?! Не бывало еще такого на свете.
— Тогда иди. Щей поешь. Там еще горшок с пареной репой есть, так, если ничего за ночь не случится, утром подкрепишься. А я на сено. Как стемнеет, я в хату идти боюсь.
Ну вот, похлебал поводырь щей, покормил Мишку и завалился дрыхнуть на лавке. А медведь примостился у печи и тоже засопел на всю хату.
Это было так давно, что тогда еще на Беларуси даже бульба не водилась. Сказать кому — не поверит. Вместо бульбы парили репу или брюкву. И вот спит поводырь, и снится ему, как он завтра вкусно будет репой лакомиться.
Только глухая ночь наступила — черт тут как тут. Скатился по трубе, подняв целую тучу сажи, и начал в печи, ворюга этакий, шарить и щупать. Как говорят, ты за порог, а он на пирог. Поднял на горшке крышку. Повеяло сытым духом.
«Ага, репа. Вот это как раз то, что мне надо. Я люблю репу».
Однако же в печи темно, как… в печи. Так черт отодвинул заслонку, выволок горшок на загнетку, сел, свесив ноги, и начал лакомиться сладкой пареной репой, а очистки вниз бросать.
«Ничего, хозяйка завтра подметет. Надо же, чтоб и ей работа была».
Упало несколько очисток медведю на нос, и тот проснулся. Слизнул с носа — сладко. И начал Мишка во тьме нюхать, находить очистки и чавкать.
Черт услышал, что кто-то внизу чавкает. А он ведь знал, что в избе, кроме кошки, никого нет. И вот какая-то там кошка чавкает и сопит, и не дает ему, черту, чужой репы спокойно поесть.
Развернулся он да и толкнул кошку ногой.
— Апсик! Апсик, гадость такая!
Ну вот. А медведь — это тебе не кошка. Я тебе никогда не советую давать медведю пинка.
Обиделся Мишка. Сгреб черта в охапку, стянул с загнетки и давай его мять, давай его гладить, давай его лапами волтузить да колошматить, давай охаживать, лупцевать, молотить да дубасить, давай его за рога крутить, драть, как Сидорову козу, да бить смертным боем.
Черт едва вырвался из медвежьих объятий. Взлетел на загнетку. Кое-как выкарабкался через трубу. Скатился с крыши и со всех ног бросился подальше от избы. В пущу, как ошалелый.
А медведь, задав черту взбучку, вновь уснул, как пшеницу продавши.
Утром все проснулись и подумали, что это медведь репу ел. Удивились, что не побоялся лезть в горячую печь, и обрадовались, что съел совсем мало. Что же, медведь не первый и не последний в мире отвечал за чужие грехи.
Потом все доели то, что оставалось в горшке. Медведь даже еще поплясал детям. И пошли они с поводырем опять, от местечка до местечка, от села до села. Под солнцем и дождем.
Тупу-тупу-тупу,
Несет Мишка ступу…
Но с того времени чертовы проказы как ножом отрезало. Кони здоровы, сажи во щах нету, на пирогах никто не отдыхает. В печной трубе, правда, кто-то временами воет, и в подпечье часто что-то светится, но это уже терпеть можно. Раздумал Янка оставлять свою хату.
Только на этом история не закончилась, не думайте. Как-то осенью пахал Янка свой клин под озимь. Мокро, косой дождь, низкие темные тучи. И вдруг видит, из-под туч, от самого горизонта кто-то идет к нему по пашне. Пригляделся — ага, старый знакомый черт.
Идет весь мокрый, а на каждом копыте по пуду глины налипло. Под носом от простуды висит огромная капля. А носового платка ведь у него нету. Как у тебя иногда бывает, когда дома забудешь. А копытом не очень-то высморкаешься. Идет такой несчастный, такой жалкий и убогий, что даже Янка его пожалел:
— Ты куда это?
— А так, — сказал черт. — Куда глаза глядят.
Помолчали. Потом черт спрашивает:
— А скажи ты мне, у тебя все еще живет та кошка?
Янка был человек не очень мудрый, да и не знал, о какой кошке разговор.
— А как же, — отвечает Янка. — Ясно что у меня. Да еще и шестерых котят родила.
— И все похожи на мать?
— Ага. Все рыженькие с белыми пятнышками, с четырьмя лапами, с одним хвостом.
— С лапами, с лапами, — сказал черт. — Дались мне те лапы.
— Ей-богу, шестеро!
— Ну так я, наверное, никогда к тебе не приду, — вздохнул черт. — А надо было бы. Очень надо.
— А что такое?
— Ат! Закопал я у тебя под печью казан с золотом. Скарб. И надо было бы выкопать, но как твою кошку вспомню — бр-р-р! — ну его. Пускай пропадает.
— Ты, когда совсем замерзнешь, приходи. Глядишь, репу сваришь, детей покачаешь.
— Н-не-е-т. Кошки боюсь. А репы этой я теперь до самой смерти видеть не смогу.
Да и пошел себе полем, под дождем, едва переставляя пудовые ноги. Такой несчастный бедолага.
А Янка вспахал клин и пошел домой. И только тогда вспомнил, что под печью что-то светилось, и черт о каком-то скарбе говорил.
Начали копать под печью и — на тебе — выкопали большой закуренный казан с золотом и червонцами. Будто жар, разлился свет в хате.
Так уж светило, так пекло, что все аж раздеваться начали.
Черт после того в сильные морозы все же приходил. Только просил кошку в кладовку выносить. Щи Янке варил и детей качал. С того времени и пошла поговорка, что «счастливому и черт детей качает».
А на тот чертов скарб поставил Янка себе и всем в округе новые избы, хлевы, амбары, новые стайни. Сады посадил, мельницу построил.
У всех крестьян по сорок сынов и дочерей, по сорок коней и волов. И все избы, как звон. И в каждой избе на окне, на солнышке, стоит лукошко. А в каждом лукошке кошка. И у каждой кошки шестеро котят. Вот счастье, так счастье!
И потому, когда ты живешь счастливо и радостно, никогда не дразни медведя в зоопарке и не бей никогда кошку. Потому что это же они сделали когда-то так, что тебе сегодня хорошо. Да и вообще никого не дразни и не бей.
Тогда всем будет хорошо на этой красивой земле, что лежит немножко поближе к Солнцу и немножко подальше от Луны. Люди будут работать, кошки будут мурлыкать, а медведи носить тебе и всем нашим детям сладкие ступы…
…Тупу-тупу-тупу.
Немощный отец
Был когда-то — так давно, что Луна только-только появилась на нашем Небе, — у людей на земле такой поганый обычай: не кормить старых родителей.
Дикие были люди. Дикие-предикие. Даже теперь стыдно вспоминать о них, такие дикие. Как увидят, что мать или отец более охотно на солнышке греются, чем косят или жнут, так сразу отвозят их на телеге или на санях в глухой лес, оставляют немного еды и возвращаются домой. А когда старики хлеб съедят, то или умрут с голоду, или замерзнут, или дикое зверье их разорвет.
Такой был Закон. И кто Закон соблюдал — того хвалили. А кто не придерживался, того могли изгнать в дикую пущу.
Ты погоди их до конца винить. Очень тяжело, в голоде и холоде, жили те дикие люди. Случались частые неурожаи, потому запасов никаких не было и быть не могло. А в урожайные годы — появлялись враги. И уж или отдай все им, или ляг в сечи. Потому каждые руки были на учете: могут ли они еще держать косу или меч? А если уже не могут, если только кусок ко рту несут — зачем они?
Отвозил человек в лес старого родителя и знал: его дети сделают то же с ним. Как ты поступаешь, так тебя и благодарят. Потому что жили эти люди по единому закону — закону корысти.
Так вот, жил среди тех людей в одной лесной деревне молодой человек по имени Петро.
— Гляди, — однажды сказал Петру сосед Игнат, — твой отец уже вот-вот начнет короткой косой в миске косить. Готовься.
— К чему? — словно бы не понял Петро.
— Волков кормить.
А Игнат был такой один на всю деревню. Жил он богаче других, поэтому больше других поддерживал Закон. И был тот Игнат самым большим гадом. И влияние имел в общине.
Поглядел Петро на отца — действительно, у того руки-ноги совсем ослабели, за сохой не пройдут, лука не натянут. Совсем немощный человек.
И стало тут Петру как-то не по себе. Ну как будто случайно муху проглотил. Не знает, что с ним такое. Просто плохо. А отец глядит на него и ничего не говорит.
Петро забыл о том разговоре с соседом, да пришла осень, и позвали его под деревенский общинный дуб. Пришел он, а там уже община шумит, бурлит. И больше всех мутит воду Игнат. Кричит, руками размахивает.
— Чего медлишь, Петро?! — орет во все горло. — Гони в лес старую развалину.
— Ты что визжишь, как свинья? — рассвирепел Петро. — Что так жаждешь чужой крови?
— Зачервивел твой старый гриб. А когда зачервивел, надо его рвать с корнем. А то от него и на здоровых зараза перейдет.
Община печалится, но кто громче кричит, того и слушают.
— Ты это, Петро… того… — сказал наконец второй сосед, Максим. — Ты, значится… это…
Ничего не поделаешь. Пошел Петро домой. Отец поглядел на него внимательно и снял с колышка торбу.
— Клади ломоть хлеба. Да поменьше, поменьше…
— Так зачем тогда вообще?
— Подумаю еще какую-то ночь. Но на пустой живот думать грустно… Сала не клади. В доме понадобится. Малышу… Так, Петро, таков Закон. Иди запрягай коня.
Вышел отец из хаты. Тяжеловато ему взбираться на телегу.
— Ты зачем так много соломы положил? Да мягкой, овсяной?
— Но я же ее обратно привезу.
Едут деревней в лес. Редкие встречные глаза прячут. А некоторые и подбадривают старика:
— Ничего, скоро и мы за тобой.
И лишь Игнат у ворот на весь свет дерет горло:
— Правильно, Петро! Нечего в рот волочить, если борону волочить не можешь.
Петро проехал молча.
Принял их вместе с телегой мокрый и черный ноябрьский лес. Все чаще начали попадаться среди деревьев оленьи, а может, и человечьи кости.
Приехали. Сделал Петро из елового лапника шалаш, положил в солому торбу. Натаскал сушняка, мелко его нарубил. Развел костерок. Достал из торбы хлеб, сало, баклажку с вином.
— Это зачем? — спросил отец. — Бери все обратно. И солому бери.
— Отец, — глухо сказал Петро, — неужели ты думаешь, что я тебя тут оставлю?
— И оставишь. Потому что Закон. Убьют тебя, — сказал отец.
— За меня не бойся, — ответил Петро и уехал. Замигал в чаще за спиной огонек. Исчез.
Ночь в лесу, темно в деревне. Игнат возле хаты поглядел на телегу.
— Солому все же оставил?
Ничего не ответил Петро.
Всю ночь он проворочался в избе. А следующей ночью, оставив в стайне коня, пошел, крадучись, в пущу. Долго блуждал. Нету огня и нету. Все, значит, ясно. Погасил отец огонь, чтобы напрасно не мучиться. Не поверил сыну. Да и на самом деле не было еще такого на свете.
…И вдруг… «Есть он! Есть огонь! Есть!»
Бежит Петро на огонь. Ветви ему глаза выхлестывают. А огонь совсем уже угасает. И словно угасает возле него скрюченная фигура старика.
— Отец! Отец! — кричит Петро и торопится. То отца обнимает, то кости оленьи собирает и бросает в шалаш. — Умереть захотел. Не поверил мне.
Вскинул отца на спину и понес. А огонь угасает-угасает. Погас. И чувствует Петро — мокрый у него затылок.
— Ты что, плачешь?
— Плачу. О тебе. Теперь можно рассказывать. Знаешь, почему из таких стариков на деревне один я?
— Знаю. Битва была десять лет назад.
— Да. Напали на нас. И мы все старики, кто уже на пороге в лес был — перед дорогой туда — тайно решили: лучше лечь в бою, чем от своих погибнуть… Все полегли, один я остался.
Принес Петро отца в хату, отгородил часть кладовки и сделал там лазы на чердак и в подпол. Оттуда — на подворье. И стал там отец жить. Глухой ночью — в хате, днем — в подполе и на чердаке. А темной ночью и по двору потопает. Как волки жили, от всех скрываясь. Но жили.
В тот год словно пала на людей какая-то кара. Урожай собрали — едва зиму пережить.
«Ничего, — думали люди, — как-то доживем до щавеля. Отсеяться есть жито в ссыпных ямах. А там, может, будет урожай получше, чем в прошлом году».
Однако не получилось. Как раз перед весной напали соседи (у них еще хуже было), начали люди с ними биться. Горели амбары, все семена в ямах пожухли — ни хозяевам, ни соседям, которых отбили. Люди поначалу голосили под общинным дубом, а потом и руки опустили: живым в землю надобно ложиться.
Пришел Петро домой да и говорит отцу: так вот и так, все помирать будем.
— Кара. Закон переступил, — говорит отец. — Не жалеешь?
— Нет. Зиму вместе. И теперь — все вместе. Таков Закон — мой.
— Зачем всем вместе? Иди сюда, что-то скажу.
…И вот появился Петро вновь под дубом, где горевала вся община.
— Всё, — только и сказал сосед Максим, — теперь детей убью, а потом и сам. Ни одного зерна не посеять… Ну, Петро, что скажешь?
— Не надо убивать, — громко сказал Петро. — Снимите солому со стрех. От застрехи и до средины покрытия.
— И что? — скривился Игнат.
— Обмолотите. И подметите доски, что внизу подстрешья.
И в самом деле, крыли же стрехи необмолоченными снопами. Кинулись люди на стрехи. Обмолотили солому. Смели вместе с пылью зернышки с подстрешья. Собрали семян, чтобы хоть как-то засеять нивы.
— И поделитесь секретом с соседями, — сказал Петро.
— Что-о? — взвился Игнат. — Да мы их…
— Поделитесь. Иначе худо будет.
На радостях поделились. И — словно от облегчения, от благодарности — жито у всех пошло густое, лохматое, как медведь.
— Почему не до конца стрехи велел оголить? — спросил Максим.
— А вот если бы вымерзли всходы — тогда б всю стреху оголили, но нашли б, что в другой раз в землю кинуть.
— Ох, не на добро такой ум, — сказал Игнат. — Быть беде.
И словно накаркал. Начало уже красовать, веселиться жито, как однажды появилась над гаем огромная голова. Шел Великан. Был он не из добрых богатырей, а из тех, что народу вредят. Ногой ступит — вода в след набегает и на том месте остается болото.
— Какое жито! — загремел, как сто перунов. — Тут и поселюсь.
Наломал бревен, смастерил на самой гигантской осине помост, а на помосте построил из валунов себе замок.
— Тут буду сидеть. Соберете урожай — съем. Со стрехи все сдерете, засеете — и это съем. А потом вас самих съем.
Попытались стрелы в него пускать — не долетают стрелы до замка. Великан стрельцов поймал и съел, чтобы остальным неповадно было. Смертельно затосковали люди. Пришел Петро в хату.
— Все, отец. Теперь пропадем.
— Не жалеешь, что меня привез?
— И в сотый раз такой Закон я преступил бы. Теперь погибнем вместе.
— Зачем? — спросил немощный отец. — Иди-ка сюда, ко мне поближе…
И вновь сказал Петро людям, что собрались под общинным дубом:
— Ничего мы с этим Великаном не сделаем силой.
— А зачем силой? — высунулся Игнат. — Я ему подарки ношу. Хвалю.
— Он тебя после всех съест… Нет, люди, не хвалить его надо, а собрать детей, особенно сирот тех, съеденных Великаном, и пускай каждый день они ходят под ту осину да плачут и просят о милости.
— А что из этого получится? — издевательски спросил Игнат.
— Ничего. Только сиротская слеза сильнее всего. А вам, дети, я что-то шепну на ухо, идите сюда.
Те выслушали Петра. А потом каждое утро околица оглашалась плачем детей под огромной осиной. А Великан слушает да только скалит большущие зубы. Так проходят дни, недели. Скоро жатва.
— Ну и выплакали что-нибудь? — спросил Игнат у Петра.
А Великан гогочет на дереве, как жеребец, и не видит, что под помостом пожелтела листва.
Игнат снова баламутит людей. И люди уже обступили Петра, требуют ответа, угрожают. А тот стоит спокойно и поверх голов глядит на дерево.
— А вы терпение имейте, — отвечает.
…И вот подступила ночью дикая туча, начали из нее бить молнии, заворочался мощный перун, налетел ураган. Хрястнуло от детских слез подгнившее дерево, с рокотом и грохотом посыпалась на землю смрадная труха, каменные глыбы, которые похоронили под собой Великана.
И поднялась над этой бесславной могилой радуга.
Люди сжали жито, засыпали богатый урожай в сусеки и ямы. Избавились от Великана. С соседями мир. Так нет, вновь мутит людей Игнат. И вот однажды утром подступили все с дубинами да с камнями к порогу Петровой избы.
— Не своим это он разумом до всего дошел, — надсаживается Игнат. — Это он у Черной Силы ума взял взаймы.
— Правда, — сказал и Максим. — У тебя такой же простой разум, как и у нас. Откуда же у тебя такая мудрость?
— Да, не своим умом я до всего дошел, — ответил Петро. — Отцовым.
— Так ты ведь его в пущу завез!
— А ночью обратно привез.
— Не верьте, — ревет Игнат. — Конь и телега во дворе были.
— А я на спине. Как он меня когда-то маленького носил.
— Глядел я, — завопил Игнат, — кости в шалаше.
— Оленьи кости.
Пошел Петро в избу и вывел оттуда отца:
— Жили силой, а разум убивали. Жили сегодняшней корыстью. Уничтожали «вчера» и потому не имели права на «завтра».
— Гнать их в лес! — кричит Игнат. — Закон преступили! Что он такое детям сказал, что дерево с Великаном ухнуло?!
— Забыл ты, — сказал отец, — что «сиротские слезы даром не минают, попадут на белый камень — камень пробивают».
Швырнул Игнат камень в Петра — дверь в щепки разнес.
— Вот что, — сказал тогда Максим, — правильно он сделал, преступив такой Закон. Больше этого не будет. Уважайте доброту, пускай и слабую. Уважайте мудрость, пускай и немощную. Носите на руках родителей… Кланяйтесь этим двум — и отцу, и сыну — до земли, люди.
И те поклонились.
— Ну а ты? — спросил у Игната Максим.
— А я остаюсь при своем, — сказал тот. — Я своего отца, когда настанет время, завезу-таки в пущу.
— А мы не позволим, — сказал Максим. — Наш он теперь, а не твой. И если уж гнать кого-то в пущу, так это тебя. Иди, вой там, как волк.
И тут толпа заревела. Вся ярость на Закон, все отчаяние и все облегчение вылились в этом реве.
— Пусть уходит!
Тот начал отдаляться. Тогда Максим спросил у старика:
— Так неужели только слезы безотцовщины иссушили дерево?
— Ну, не только, — улыбнулся тот. — И еще кое-что.
— Что же?
— А этого ни я, ни дети пока вам не скажем, — ответил Петро. — На тот случай, если появится среди вас хоть один на десять тысяч такой вот Игнат. И вот когда он начнет обижать отца, а тут наступит ему на хребет беспощадный Великан, — вот только тогда пусть отец отплатит ему добром за зло. Доброй мудростью за злобную дурь. А мы пока помолчим.
И люди засмеялись. А Игнат отдалялся и отдалялся, как ком былой ненависти.
И так умер Закон старый.
И так родился Закон новый.
Назад: Змитрок Бядуля{260}
Дальше: Карлис Скалбе{262}
