И. С. Соколов-Микитов
Озорные сказки
Бабушкина загадка
Было то в давнее время. Проходили со службы солдаты, зашли к скупой бабке погреться, попросили попить-поесть.
— Ах, мои родные детоньки, — говорит хитрая бабка солдатам, — рада бы вас накормить-напоить, да нет у меня ничего, есть только хлебушко черствый.
А жарился к празднику у бабки в печи жирный петух. Солдаты — люди проворные, живо раскумекали дело. Вот один — что был побойчее — вышел на двор, выпустил из хлева бабкину скотинку. Вернулся в избу, бабке говорит:
— Бабушка, никак это твоя скотинка по двору гуляет.
Выбежала старуха на двор, а солдаты — раз! раз! — выгребли петуха из печи, положили в мешок, а под сковородку подсунули старый лапоть. Известно — солдаты люди проворные!
Вернулась бабка со двора.
— Не вы ли, детоньки, скотинку-то мою со двора выпустили?
— Что ты, бабушка, — говорят солдаты, — как такое возможно.
Посидели, подремали у бабки солдаты и говорят:
— Хоть чего-нибудь, бабушка, дала бы нам поесть-попить.
— Чего же, детоньки, дам? Возьмите черствого хлебца, да кваску налью в черепок, — кушайте на здоровье.
Сели солдаты уплетать хлеб с кваском, а скупая бабка сидит у окна, кудель чешет — весело старой, что провела солдат.
И захотелось бабке подшутить над солдатами:
— А что, детоньки, — вы люди бывалые, всего видели, — скажите-ка мне: нынче в Пенском-Черепенском, под Сковородным, здравствует ли славный полковник Курухан Куруханович?
— Нет, бабушка, Курухана Курухановича давно нету, — отвечают солдаты.
— А кто же, детоньки, заместо его?
— Как же, бабушка, ты не знаешь, — отвечают солдаты, — заместо Курухана Курухановича давно уж сидит Плетухан Плетуханович.
— Что вы, родимые! А где же теперь Курухан Куруханович?
— Эх, бабушка, славного полковника Курухана Курухановича давно перевели в Сумин-полк.
Погрелись солдаты, похлебали бабкиного кваску с хлебцем и пошли в путь-дорогу.
А воротился о ту пору из города старухин сын Аким. Лошадь отпряг, сел обедать.
Стала бабка потчевать сына, рассказывает старая про свою хитрую увертку.
— Без тебя, сынок, гостили у меня прохожие солдаты, просили поесть-попить. Да загадала я им хитрую загадку.
— Какую же, матушка, ты им загадала загадку? — спрашивает Аким.
— А вот какую: в Пенском-Черепенском, под Сковородным, здравствует ли славный полковник Курухан Куруханович? Где им, серым, знать, что у меня в печи, в черепке, да под сковородкой!
Полезла старуха в печь, открыла черепок, ан — петуха-то под сковородкой нет! Лежит заместо петуха в черепке старый солдатский лапоть.
Заголосила во весь голос старуха;
— Ахти мне, батюшки, обманули меня проклятые солдаты!
А сын от стола говорит:
— Так-то, матушка, солдата не обманешь, солдат — что старый воробей: его на мякине не проведешь.
Малиновый звон
Вышло дело по лету.
Вынесли бабы на луга, на светлое солнышко, белить холсты. Расстелили холсты по росе около кустов, а сами промеж себя ведут разговоры:
— Ну, теперь надо смотреть да смотреть за холстами, народ ныне пошел бойкий.
А была на деревне старушонка Федоса — такая говорливая и смешливая, ну мочи нет. Любила старушонка похвастать своим колдовством. На словах куда старушонка востра, а на деле — грош цена.
Расхвасталась перед бабами старушонка:
— Это, у кого другого, а у меня никакой вор не возьмет! Потому — знаю я петушиное слово от всякого вора и от разбойника.
Известно — похвальные речи гнилые.
Села старушонка от других в стороне. «Ну, — про себя думает, — пусть бабы свои холсты глядят, у меня будут целехоньки!»
А проходили мимо из отпуска два солдата, два удалых молодца, приметили холсты на лугах.
— Что, землячок, — говорит один, — холсты-то, похоже, припасены про нас. Залезай в кусты да гляди в оба! Я пойду с бабкой лясы точить.
Подошел солдат к старухе:
— Здравствуй, бабушка, как живешь-можешь?
— Здравствуй, дружок. Далеко ли идешь?
— Наше дело солдатское, — говорит солдат, — иду туда — незнамо куда, иду за тем — незнамо зачем!
— И-и, родимый, служба-то у вас куда мудрена!
— Мудрена, бабушка, мудрена, — говорит солдат. — А я вот к тебе с запросом, вижу, что ты старушка бывалая, знаешь многое. Объясни-ка наш давнишний солдатский спор. Говорят мои землячки, что в вашей стороне звонять не по-нашенски.
— Как можно такое, — говорит старуха, — чай, и у вас и у нас колокола медные, а звон один.
— Так-то так, — отвечает солдат, — да хотелось бы мне для верности выслушать, как у вас звонят.
— Чудак ты, землячок, — как звонят? Да очень просто, слухай: тинь-тинь-тинь — дон-дон, тинь-тинь-тинь — дон-дон!..
Смешно старухе, разошлась старая, не остановить:
— Тинь-тинь-тинь — дон-дон, тинь-тинь-тинь — дон-дон!..
— Невелика разница, — отвечает солдат, — а звон не тот. В нашем краю звон малиновый, чуть пореже, вот этак: тяни-тяни — потягивай, тяни-тяни — потягивай!..
— Как, как, землячок? — покатилась со смеху старуха.
— А все так же, бабушка: тяни-тяни — потягивай, тяни-тяни — потягивай!..
Совсем ослабла старуха смеявшись.
А другой солдат тем часом, не будь плох, перетянул из кустов бабкины холсты, сложил в сумку и был таков.
Уж кое-как отдышалась старуха, слова не вяжет.
— Ну, служивый, — говорит, — звон-то ваш куды чуден! Досыта насмеешься.
И опять покатилась старуха.
— А вот ужо, так досыта и наплачешься, — говорит солдат. — Прощевай, бабушка, да не поминай лихом!
Поднялся солдат и пошел в свою сторону — шапчонка набекрень.
Под вечер стали бабы холсты считать, а старухиных холстов нет. Обегала старуха поле, обшарила все кусты, облазила на лугах кочки: нет, пропали холсты! Припомнила старуха солдатское слово и заплакала горько: «Эх, лучше б и не слушать мне солдатов малиновый звон!»
Тороча
За речкой Невестицей, под Веселым Городищем, в деревне Кочаны, жил-поживал дед Артюх с бабкою Просой, и народился у них сын Иван, да таковой продувной малый: ни пахать, ни сеять. Бывало, из-под вороны яйца повынимает, вороне и невдомек.
Под самого Покрова свезли Артюха на погост, и остались на дворе жить вдвоем — старуха да сын Иван.
Напряла старуха за зиму два мотка пряжи, повесила сушить над печкой. И Иван — ни пахать, ни сеять — говорит с печи старухе:
— Эх, матушка, отпустила б ты меня в город, на широкий на торг, продал бы я твою пряжу за хорошую цену, — зажили бы мы с тобою по-богатому.
— Что ты, дитятко, да много ли дадут тебе за мою пряжу!
— Небось, матушка, пустым не ворочусь! — отвечает продувной малый Иван.
Поехал Иван в город на ярманку, повез продавать пряжу. На рубль продал да накрал на девяносто. Накупил себе пряников, меду горшок, — сел на воз, едет по дороге, знай макает в мед пряники да уплетает за обе щеки.
А ехал навстречу Ивану богатый барин Пенский на лихой четверне.
— Стой, постой! Чей таков? — замахал барин арапельником, осадил четверню. — Как ты, серый мужик, смеешь так сладко есть! Полагается мужику один черный хлеб есть! Аль захотелось, чтоб я тебе всыпал горячих?
Остановил Иван лошаденку.
— Эх, ваше сиятельство, потому я пряники с медом ем: ездил я на ярманку, на широкий на торг, получил богатые барыши — на рубль продал на девяносто так взял. А с тебя хоть бы двести взять!
— Как так? — стал барин.
Говорит Иван барину:
— А давайте, ваше сиятельство, положим уговор. Расскажу я тебе сказку, ни малу, ни велику, а ты слухай да мотай на свой барский ус. Коли ты мне скажешь: врешь! — то с тебя двести рублев, а коли вытерпишь, промолчишь, так и быть, сам лягу, сам и портки спущу: секи меня вволю, угождай твоей барской светлости.
— Ладно, — говорит барин, — я согласен.
Ударили они по рукам, слез барин с брички, и стал Иван сказывать свою сказку:
— Лет тому ни длинно, ни коротко — а много воды утекло, ходил я у отца-матери без порток, не умел от носу откинуть сопель. Пошел я в те поры в лес по дрова, увидел в дубу дупло, а в дупле — жареные перепелята гнездо свили. Сунул я в дупло руку — не лезет, сунул я ногу — не лезет, разбежался с горки и вскочил в дупло. Наелся-накушался, захотел вылезть, — ан не тут-то было: от еды брюхо толсто! Я, добрый молодец, был догадчив, сбегал домой за топором, прорубил дыру и вылез на божий свет…
— Так, так, — говорит барин, — все это правда истинная.
— Вздумалось мне напиться: пришел я к морю, снял с головы череп, зачерпнул воды. Все бы ладно, да уронил я череп в воду, гляжу — а череп средь моря плавает, утки-гуси в нем гнездо свили, яиц нанесли. Что тут делать? Раз топором кинул — не докинул, другой кинул — перекинул, а третий — совсем не попал. Так-то и перебил я всех уток-гусей, поклал в сумку, а яйца за море улетели. Зашел я в конец моря, высек огонь да и подпалил море. Горело море пять ден, на шестой все выгорело. Достал я череп и пошел по белому свету…
— Так, так, — говорит барин, — продолжай, молодец. Все это правда истинная.
— Поехал я в лес за дровами, привязал лошаденку к березе, а сам пошел дрова собирать. А пока там-сям бродил, набежали серые волки, прогрызли у моей лошаденки брюхо. А я догадчив был: кишки собрал, поклал в брюхо и зашил березовым прутом. Наложил воз дров и стал собираться в путь, — тронул лошаденку, ан ни с места! Что за диво? — смотрю, а березовый прут за облака задевает. Полез я по пруту на небо, все выглядел, все высмотрел, пора и назад. На беду, дернула лошаденка, и повалился прут. Как мне быть, чем пособить горю? Набрал я на небе пыли-копоти, что с дымом на небо летит, свил из пыли-копоти потуже канат, зацепил за облака и давай спускаться. Уж я лез-лез, лез-лез, чуть было до земли не добрался, да малость не хватило канату. Полез я назад — сверху от каната отрезал и на низ надвязал. Стало меня ветром качать, бросать во все стороны. Упал я на землю, на зеленый луг, а луг не выдержал, и повалился я в тартарары на тот свет…
— Что же на том свете? — спрашивает барин.
— А на том свете жизнь распрекрасная: наши деревенские мужички чай-кофей пьют, а господа им самовары раздувают, да еще видел, как мой батюшка на твоем батьке воду возит!
— Что ты врешь, дурак! — закричал, разгневался на Ивана барин.
А Ивану того и надобно: взял он с барина двести рублев, да и был таков. Привез на двор денежки, наварил бражки, созвал на пир мужиков со всех соседних сел и деревень.
Дорогой сокол
У вдовой старушки Авдотьи было два сына — Семен и Микита. Микита в холерный год помер, а Семен пошел по хожалой части, ходил торговать в город, в краснорядье. Раз зашел к той старушке Авдотье отпускной солдат, продувная голова, попросился переночевать.
Пустила старуха солдата:
— Откудова, служивый, идешь, куда путь держишь?
— Иду, бабушка, ни с далека, ни с близка, — отвечает солдат, — с того света иду.
— Ах, золотой ты мой, — говорит старуха, — видно, тебя ко мне сам господь послал. Помер у меня сынок в холерный год, не случалось ли, не видал ли ты его на том свете?
— Как же, бабушка, — отвечает солдат, — как не видать, много раз виделись. На том свете мы с твоим сынком три года журавлей пасли. Наказывал сынок тебе кланяться.
— Ах, родненький, — затужила, заплакала бабка, — то-то, чай, он с журавлями замаялся.
— Еще как замаялся, — отвечает бабке продувной солдат, — журавли-то на небе все по шиповнику да колючему рогознику бродят.
— Чай, и обносился сердешный?
— Еще как обносился: без порток по небу ходит.
Подумала старушка, поковырялась в добришке, солдату говорит:
— Послушай-ка, землячок, есть у меня кусочек холста аршин сорок да денег две красненьких. Сделай старухе такую милость: отнеси на тот свет, на небо, передай сынку подарочек.
— Изволь, бабушка, почему не отнесть!
Свернул солдат бабкин холст, положил деньги в карман, попрощался — и был таков.
А приехал из города, с краснорядья, другой бабкин сын, Семен. Стала ему бабка рассказывать про солдата:
— Ну, сынок, гостевал у меня человек с того свету, принес поклон от Микиты. Послала я с ним Миките на небо подарочек: кусок холста да денег две красненьких.
— А кто таков был у тебя?
— Был человек прохожий, отпускной солдат.
Положил ложку старухин сын, отказался щи хлебать.
— Ну, матушка, много ходил я по свету, знавал простаков, а проще тебя не видывал. Жить с тобой — последнее проживешь. Пойду лучше в люди, коль найду кого простоватее, буду тебя кормить и поить, а не найду — домой меня не жди, не ворочусь, живи сама, как знаешь!
Надел Семен шапку, стукнул дверью и пошел из родного дома в белый свет.
Зашел как-то Семен на господский двор, остановился перед господским домом, под самыми окнами. А ходили по господскому двору рябая свинья с поросятами. Стал Семен перед свиньей на колени и давай свинье в землю кланяться.
А сидела у окна барыня, поглядывала от безделья на свой господский двор. Увидала барыня незнакомого мужика.
— Эй, Марья, ступай на двор да спроси: для чего мужик свинье кланяется?
Побежала дворовая девка на двор, спрашивает мужика:
— Скажи, мужичок, для какой надобности ты свинье земные поклоны бьешь?
Отвечает Семен девке:
— Ах, милая моя барышня, для того я свинье поклоны бью, что ваша свинья моему деду приходится крестницей. А прошу я свинью на мою свадьбу. Не отпустит ли ваша добрая барыня свинью ко мне в свахи, а поросят в поезжане?
Побежала девка в дом, доложила барыне, как объяснил мужик.
Говорит барыня:
— Экий мужик дурак! Слыхано ли, видано ли, чтобы свиньи на свадьбах гуляли? Ну, так и быть, скажи дураку, что отпускаю на свадьбу нашу свинью. Наряди свинью в новую лисью шубу да веля запречь тройку лошадей в господскую бричку, — пусть посмеются над дураком люди!
Запрягли конюхи тройку господских лошадей, посадили в бричку свинью с поросятами в барыниной шубе. Сел Семен рядом со свиньей, ударил по лошадям и был таков.
О самую ту пору вернулся с охоты барин. Встретила его на крыльце барыня.
— Ах, душенька, была у нас без тебя здесь потеха! Приходил к нам на двор незнакомый мужичок, кланялся нашей свинье земно, просил меня отпустить ее на свадьбу в свахи, а поросят — в поезжане.
— Где же теперь свинья? — спрашивает барин.
— Нарядила я, душенька, свинью в мою лисью шубу, приказала запречь в бричку тройку лошадей, — пусть посмеются над дураком люди!
— Да откудова мужик тот? — закипел на барыню барин.
— Не знаю, не спрашивала, голубчик.
Осерчал барин, затопал ногами:
— Выходит, не мужик дурак, а ты и есть первая дура! Обманул тебя, дуру, хитрый мужик.
Велел барин седлать лучшего жеребца, вскочил в седло, поскакал за мужиком в погоню.
А Семен, как заслышал, что нагоняет его барин, спрятал лошадей в лесу, привязал под деревьями. Сам сел на пенек у дороги, положил возле себя свой валеный колпак.
Подскакал к нему барин:
— Эй, борода, не видал ли, не проезжал здесь мужик на тройке лошадей в господской бричке?
— Как не видать, — давненько проехал.
— А в какую сторону он поехал, как бы его догнать?
— Догнать — не устать, — отвечает Семен. — Да вишь, повороток в лесу много! Тебе, чай, наши дороги неведомы.
Задумался барин.
— Не возьмешься ли, дружок, догнать того мужика?
— Никак нет, ваше сиятельство, — отвечает Семен, — рад бы тебе услужить, да отойти невозможно: сидит у меня под колпаком живой сокол, птица дорогая, нельзя мне его оставить.
— Ничего, мужичок, я постерегу твоего сокола.
— Эх, ваше сиятельство, и рад бы оставить сокола, да боюсь, как бы не выпустил ты его, — хозяин мой за такое меня со света сживет.
— А дорого ли стоит сокол?
— Да что стоит? Говорил мне хозяин, что за пятьсот рублей не отдаст.
— Ладно, — говорит барин, — я буду твоего сокола стеречь, — а коли упущу, заплачу пятьсот рублей.
— Нет, ваше сиятельство, не будь во гнев сказано: сулишь ты заплатить, а что будет потом — неведомо.
— Ах ты, невежа, дурак! Разве станет обманывать барин! Если барскому слову не веришь, вот тебе деньги, получай в заклад пятьсот рублей!
Взял Семен в заклад господские денежки, сел на баринова жеребца, поскакал в темный лес.
Долго ждал мужика барин, — уж и солнышко закатилось, а мужика нет и нет.
«Ну-ка, — думает барин, — погляжу, что за сокол под мужицким колпаком».
Поднял барин колпак, а под колпаком пусто. Плюнул барин с досады, пешком пошел на свой барский двор.
А Семен прискакал домой на господской тройке и господского жеребца на поводу привел. Старухе говорит:
— Ну, матушка, не хотел я тебя кормить и поить, думал, что нет тебя проще на свете, да, видно, не без дураков белый свет: нашлись поглупее тебя. Живи у меня, ешь хлеб-соль да поминай нашего барина-дурака да нашу барыню-дуру.
Черепан
Собрались раз поп, царь да пузатый барин за город погулять, посмотреть на простых людей, на безделье поклубить дорожную пыль. Идут так по дороге, промежду себя ведут разговоры.
Спрашивает царь у попа:
— Скажи мне, батя, что, по-твоему, на земле всего дороже?
Подумал поп и говорит:
— На земле всего дороже то, у кого баба толста да грудаста.
Говорит барину царь?
— Ну, а ты, господин, чего скажешь?
— Я то скажу, — отвечает барин, — то всего дороже, у кого денег мешок да земли на сто верст округ.
Идут так, топчут пыль, а встречу им горшечник-черепан, — везет из дальней деревни продавать на базар горшки, понукивает на сивую кобыленку.
Остановил царь черепана.
— Постой, мужичок! Не подвезешь ли нас до городских ворот, до первого повороту? А то, вишь, наши ноги прикрыл хворостом.
Осадил черепан кобыленку, горшки в канаву свалил, прикрыл хворостом.
— Отчего не повезти, — садитесь, добрые люди!
Сели царь, поп и пузатый барин в телегу, — на мужичьей телеге-то им непривычно! — толкают друг дружку, а черепан знай на свою кобыленку понукивает да посвистывает, вожжами трясет:
— Но, но! Пошла, милая, не ленись!
Шла, шла кобыленка, дошла до середины большой лужи, остановилась по своей нужде. Взял черепан кнут, начал обхаживать кобыленку. Сечет кнутом да приговаривает:
— Эх, дурная, где надумала стать! дурней ты нашего царя-дурака!
Вышла кобыленка из лужи, а царь у черепана спрашивает:
— Скажи мне, мужичок, разве царь у вас дурак?
— Дурак не дурак, — отвечает черепан, — а вот у царских больших бояр полны погреба денег лежат, да всё их, бояр, жалует. А у нашего брата, темного мужика, с зубов кожу дерет, за всякую пустяковину подати лупит.
«Ну, — думает царь, — мужичок-то, видно, не прост, попытаю его хорошенько».
Спрашивает у черепана царь:
— Скажи-ка, мужичок, отгадай мне загадку: кому на земле дороже, чтобы баба была толста да грудаста?
— А это, надо быть, поп либо монах: они до баб лакомы.
Опять спрашивает царь:
— А ну, скажи, мужичок, отгадай другую загадку: кому на земле всего дороже, чтобы денег мешок, да на сто верст округ?
— А это, видать, барин али барский сынок: они, баре, до денег да до земли жадные.
Доехали так до городских ворот, остановил черепан кобыленку. Стали все трое с телеги слезать. На прощанье говорит черепану царь:
— Поезжай теперь, мужичок, забирай свои горшки да привози в город — завтра в городе горшки будут дороги. Да гляди не ошибайся — дешево не продавай. Будет у царя пир на весь мир, много знатных гостей съедется. Приходи сам на званый пир да не забудь в подарок царю горшок принести.
Вернулся черепан, навалил на воз горшки, привез в город. Поутру разложил на базаре свой товар, сам сел покупателей ждать. А царь в тот день созвал знатных гостей, и вышел от царя строгий указ всем званым гостям и боярам нести во дворец по горшку в подарок царю. Вот едут знатные гости-бояре к царю на пир, по дороге заворачивают на базар за горшками к черепану. Продавал черепан горшки по пять, потом по десять рублей пустил, дошло до пятидесяти, а уж под конец и по сту рублей за горшок брал. Остался у него один щербатый, худой горшок. Вот скачет на пир к царю самый главный царский министр Аракчей. Припоздал к царскому пиру, заворачивает к черепану:
— Продай, мужичок, горшок!
— Не осуди, милый человек, нет у меня боле горшков, остался один щербатый, да себе надобен.
— Сделай милость, уступи, — говорит Аракчей. — Сколь потребуешь, столько и заплачу. Я — первый царский министр.
Подумал черепан.
— Пожалуй, уступлю тебе горшок. Денег мне от тебя не надобно, только сделай так, как я скажу.
— А что такое сделать?
— А вот я сору-мусору наложу в горшок, — если съешь мой мусор, будет горшок твой, а не съешь, не получишь горшка, не гневайся.
Покрутился министр и так и сяк.
— Ну что ж, — говорит, — отведаю, авось и съем.
Наложил черепан полный горшок сору. Весь сор съел царский министр. Прикрыл полою горшок и скорей на царский двор.
А черепан и сам скоро там, как ни в чем не бывало. Увидел его на пиру царь.
— Что же ты, мужичок, поскупился? Пожалел принести мне в подарок горшок, а был у тебя горшков полный воз.
— Помилуй, царское величество, — говорит черепан, — оставался у меня для тебя один горшок, да отбил его твой первый министр.
— Сколько же ты денег взял за тот горшок? — спрашивает царь.
— Помилуй, царское величество, не взял я и одного гроша.
— Даром, что ли, горшок отдал?
— Не даром отдал. А за что отдал, боюсь сказать твоей милости.
— Не бойся, мужичок, говори чистую правду.
— За то я тот горшок отдал, что твой министр мой сор-мусор съел.
— А можешь ли узнать того министра? — говорит грозно царь.
— Посмотрю, так узнаю.
Приказал царь черепану осмотреть всех своих гостей.
Осмотрелся черепан, показал пальцем на главного министра.
— Вот тот самый мой сор съел!
Подзывает царь министра к себе:
— Ты взял у черепана горшок?
Оробел, затрясся главный министр:
— Так точно, ваше величество, я взял горшок…
— И съел сор?
— Так точно, съел, ваше величество.
— Почему же ты сор съел?
— Не смел нарушить царский указ, ваше величество.
— Ах, ты этакой-растакой, — затопал ногами, закричал на министра царь. — Гоните его с моего царского двора!
Подхватили слуги царского министра под бока, вытолкали за ворота. А черепан походил вокруг царского стола, везде ему тем сором пахнет, — плюнул и пошел домой в свою деревеньку обжигать горшки.
Дурь-матушка
У старика со старухой было трое сыновей: двое работнички-молодцы, прилежные пахари, а третий ни в колоду, ни в пень — вышел Иванушка-дурачок. Умные семью кормят-поят, а Иванушке чего ни попадет в руки — все промеж пальцев посеет. Сидел себе на печи да мух ловил.
Напекла раз старуха ржаных пирогов и говорит дураку:
— Ну-ка, Ванюша, ступай, снеси в поле братьям.
Взял Иван пироги, пошел в поле.
Только вышел дурак за околицу, глядь-поглядь, а за ним его тень бежит.
«Эка, — думает Иван, — какой парень тощий, видно, изголодался бедняга. Дам-ка ему пирожка!»
Бросил Иван на дорогу пирожок, а тень не отстает, все за ним бежит.
— Ах ты, — говорит Иван, — утробушка ненасытная! На, бери все мои пироги!
Разбросал Иван все пироги по дороге. Пришел в поле с пустыми руками.
— Ты, дурак, чего? — спрашивают братья.
— А принес вам обедать, — говорит Иван.
— Где ж обед? Подавай сюда.
— Ах, братцы, — отвечает Иван, — такое у меня дело вышло: шел я к вам дорогой, и привязался ко мне чужой человек, поел ваши пироги.
— Каков-таков человек? — спрашивают братья.
— А вот он, и сейчас тут!
Рассердились, побили Ивана братья, а ему, дураку, и кулак в благодарность: стоит да почесывается.
Так-то раз вышло: послали братья Ивана в город на базар, закупить кой-чего по хозяйству. Всего закупил Иван: стол новый, дубовый, ложек кленовых, чашей липовых расписных, глиняных горшков, калачей, мяса и соли, навалил полный воз всякой всячины. Едет помаленьку домой, а кобыленка у Ивана лядащая, — не столько везет, сколько хвостом мух отгоняет.
«Ну, — думает Иван, — у моей кобыленки четыре ноги и у стола четыре, авось и сам добежит!»
Снял Иван с воза стол, поставил на дорогу, ударил кнутом по столешне:
— Н-но, не отставай, догоняй нас!
Едет дальше, а над дорогой вороны вьются, покаркивают:
— Калач, калач, калач!
«Эх, — думает Иван, — вишь, разлетались сердешные, калачика просят. Видно, не евши давно».
Вынул дурак калачи, мясо достал, побросал все на дорогу воронам.
— Кушайте, сестрицы, на доброе здоровье!
Едет дальше, по подлесью, а кругом пни торчат обгорелые.
«Эка, — думает Иван, — какие ребята-молодцы стоят, и все без шапок, озябнут так-то!»
Достал дурак с воза все новые горшки и расписные чашки, понадевал на горелые пни, на каждый пень по горшку да по чашке.
— Ну, — говорит, — теперь есть в чем ребятам гулять!
Доехал так Иван до реки, остановил лошадь поить, а кобыленка пугливая — боится, не идет к воде.
«Видно, вода в реке несоленая, оттого нейдет кобыленка, — думает Иван, — надо посолить воду маленько».
Снял дурак с воза куль с солью, высыпал соль в реку, посвистывает кобыленке:
— Фью, фью, матушка, пей — и свежа водица, и солона, и прохладна!
Остались на возу у Ивана одни ложки в лыковом кошеле. Поехал Иван дальше, а ложки в кошеле побрякивают: бряк да бряк! Послышалось Ивану, будто про него говорят ложки:
— Дурак да дурак!
Рассердился Иван, выкинул ложки из кошеля, стал лаптями топтать:
— Вот вам за дурака, негодные!
Воротился Иван домой, въехал во двор с пустым возом.
— Ну, братики, накупил я всего, как вы приказывали.
— Спасибо, Ваня. А где ж твои покупки?
— Стол у меня позади бежит, нас догоняет, — говорит Иван, — калачи и мясо голодные вороны-сестрицы кушают на дороге, горшки я ребятам в лесу заместо шапок отдал, а солью в реке воду солил, чтобы пила лошаденка.
Ахнули братья, выслушав Ивана. Кинулись на дорогу собирать добро. Остался Иван один в избе, залез на печь мух ловить. А утворялась к празднику на печь в большой кадке бражка. Слышит Иван, что в кадке побулькивает: буль, буль! буль, буль! Показалось ему, что это его, дурака, дразнят. Опрокинул Иван кадку, выпустил бражку на пол. Сам сел в корыто — сидит в корыте, на всю избу дурацкие песни поет.
Вернулись братья, увидели Ивана посереди хаты в корыте, осерчали:
— От тебя, дурака, и нам, умным, житья нету!
Посадили братья дурака в рогожный куль, поволокли в воду сажать. А пока искали прорубь в реке, остал Иван один. Сидит Иван в рогожном куле да знай себе поет веселые песни.
А на ту пору ехал по большому тракту барин на тройке вороных коней. Увидел барин рогожий куль, остановился.
А Иван кричит из куля:
— Ой, ратуйте меня, добрые люди! Садят меня на воеводство, хотят воеводой сделать, мужиков судить-рядить! А я ни судить, ни рядить, только мух ловить!
— Постой, — говорит барин, — я барин, я умею рядить и судить, вылезай из куля!
Выпустил барин Ивана, а сам залез в куль. Оставил Иван барина, сел на тройку, да и был таков.
А пришли Ивановы братья, поволокли куль к проруби, спустили под лед. Забулькало подо льдом в куле.
— Ишь ты, — говорят братья, — это, видно, выходит душа из нашего дурака.
Пошли братья домой, а навстречу им скачет Иван на тройке горячих вороных.
— Эва, каких я поймал лошадушек! — кричит во весь голос.
Задумались братья.
— Вот она, глупь да дурь-матушка: из воды сухим вывела дурака!
Назад: Борис Шергин{160}
Дальше: П. П. Бажов{167}
