Я сидел за маленьким кухонным столиком, стиснутый между Джоном и Вирджинией Вебстер; мы втроем вкушали обед из жареного бифштекса с томатным соусом. Мы ели молча, не сводя глаз со стоявшего в углу нового белого портативного телевизора, показывавшего вечерние новости. В лос — анджелесском районе Уатт разразилось массовое восстание — десять тысяч чернокожих разгромили, разграбили и сожгли несколько кварталов с населением в пятьдесят тысяч человек и нанесли ущерб на сумму свыше сорока миллионов долларов. Для усмирения бунта было призвано пятнадцать тысяч полицейских и национальных гвардейцев, но он утих лишь после того, как тридцать четыре человека были убиты и четыре тысячи — арестованы. Двести коммерческих предприятий разорилось и погибло безвозвратно.

Эпизоды, разворачивавшиеся на экране, походили на жуткие кадры из фильма ужасов. Телекамеры выхватывали злобные черные лица людей, выкрикивавших лозунги или швырявших камни и кирпичи в горящие здания. Против них стояли стеной люди с белыми лицами, готовые сделать все необходимое для того, чтобы прекратить погром и спасти перепуганных соседей. Я сидел в кухоньке, не в силах оторвать глаз от двигавшегося на экране портрета Америки в таком виде, какого никогда не мог даже представить себе, слушал негромкие голоса репортеров, комментировавших события вне поля зрения камеры, и ломал себе голову над вопросом о том, что же могло довести целый городской район до такого накала ненависти.

— Только поганый ниггер может вот так взять и поджечь свой собственный дом, — пробормотал Джон. Он набил рот мясом и, с трудом пережевывая его, пялился на экран. — А потом они крушат магазины и мастерские, которые их кормят. Мозги у них не варят и никогда не варили. Дай им хоть малейшее послабление, так они сразу спалят дотла всю эту проклятую страну и обвинят в этом нас.

— Кого это — нас? — спросил я, отвернувшись от телевизора, чтобы взглянуть через стол на человека, назвавшегося моим приемным отцом. Джон Вебстер был очень крупным — двести сорок фунтов жирного мяса, облегавших шестифутовый костяк — мужчиной с тихим, но бесконечно угрюмым нравом. Его отношение к жизни было исключительно пессимистическим, а вину за скромность своего достатка он возлагал не на свои необразованность и нехватку инициативы, а исключительно на различные этнические группы, которые вторглись в страну и захватили рабочие места, ранее принадлежавшие только белым.

— Ты спрашиваешь, кто такие мы? — недовольно отозвался он. — Белые люди. Они поджигают города, а виновными в этом оказываемся мы. Как будто я виноват в том, что они родились такими, какие есть!

— Может быть, у них есть серьезные основания для того, чтобы так злиться, — сказал я. Мой взгляд вернулся к маленькому экрану, на котором здание супермаркета занималось огнем от множества брошенных туда факелов и чернокожие подростки в футболках и джинсах бежали с цветущими на лицах победными улыбками от полиции. — Они просто не держат в себе свою злобу, как это делают все остальные, только и всего.

— Я не желаю слышать за своим столом никаких разговоров об этих людях! — сердито повысил голос Джон. — Они родились безмозглыми и такими помрут. Если хочешь пытаться оправдывать их, делай это где — нибудь в другом месте. Я не допущу ничего подобного в своем доме.

Вновь отвернувшись от телевизора, я взглянул на женщину, именовавшуюся моей приемной матерью. Она, как обычно, сидела молча, с непроницаемым лицом, заперев любые мысли и чувства, которые могли бы у нее быть, в глубинах души, скрытой в увядшем теле. Я поднялся, отодвинул стул и начал убирать со стола свою пустую посуду. Джон взял свою кружку с пивом, выхлебал одним глотком больше половины, взглянул на меня и ухмыльнулся.

— Раз уж ты так их любишь, может, мне стоит позвонить в службу социального обеспечения, чтобы они подобрали черномазую семейку для никудышного белого мальчишки, который все свободное время бегает на посылках у гангстеров. Могу держать пари, даже у самого тупого черномазого хватит мозгов, чтобы не тянуть лапы к такому ядовитому подарку.

Вирджиния, как я заметил, поморщилась, услышав грубые слова мужа, но все же опять промолчала. Я положил тарелки в раковину и принялся мыть их холодной водой из — под крана, повернувшись спиной и к кипевшему гневом Джону Вебстеру, и к неудержимому насилию, которое продолжало изливаться с маленького телевизионного экрана. Будет лучше всего, думал я, постараться не реагировать на поведение Джона, по крайней мере сейчас. Все равно я ничего не мог поделать. Я не питал ни малейшего уважения к Джону Вебстеру, да и он сам за все те месяцы, что я прожил в его доме, под его опекой, которой он даже и не пытался придать видимость заботы, ни разу не дал мне малейшего повода для уважения. Он был ожесточенным и вечно недовольным человеком и все жизненные трудности использовал для оправдания вечно клокотавшей в глубине души ненависти, которой он чрезвычайно редко позволял прорваться на поверхность. Я никогда не видел подобных эмоций у Анджело или Пудджа. Этих, по крайней мере внешне, полностью устраивало их личностная суть и положение в мире, и свои проблемы они решали сами. В отличие от Джона Вебстера Анджело и Пуддж не имели ни времени, ни желания делить мир на черную и белую половины, противостоящие одна другой. Они предпочитали рассматривать мир со стороны, откуда он был виден целиком, подпускать к себе лишь немногих — тех, кому доверяли, — и загораживаться непроницаемыми барьерами от всех посторонних. Решая, можно или нет доверять тому или иному человеку, они совершенно не принимали в расчет цвет его кожи, но старались понять его намерения и мотивы его поступков.

«Быть расистом глупо, особенно в рэкете, — однажды сказал мне Пуддж. — Наоборот, чтобы чего-то достичь, нужно не быть расистом. Когда мы с Анджело начинали, организованная преступность состояла в основном из итальянцев, ирландцев, евреев и чернокожих. Четыре группы людей, которых чуть раньше или чуть позже поглотила пасть этой страны. До сих пор много народу мечтает о том, чтобы всех нас не стало. Мы знаем, что такое быть ненавистными, что значит отторгаться обществом. Разница в том, что, если ты гангстер, люди будут все так же ненавидеть тебя и желать тебе смерти, но не станут говорить об этом вслух. Они не осмелятся открыть рты, так как боятся того, что мы можем с ними сделать. Так что поверь мне, малыш, если хочешь посмотреть на расиста, то возьми банкира из офиса за углом или парня с Уолл — стрит, ворочающего миллионами. А у нас можешь не искать. В этом грехе мы, как правило, неповинны».

Домывая тарелки, я думал о том, как жаль, что я не могу постичь причины, вызывающие бунты, найти какие — то оправдания случившимся погромам, но совершенно не представлял, как облечь в слова то, что я чувствовал сердцем. Я понимал, что значит носить на себе бремя накапливавшихся годами гнева и негодования, которым окружающие не придают ни малейшего значения. Я не знал, допущу ли я когда — нибудь, чтобы растущая в моей душе ненависть увлекла меня по той же дороге, на которую встали мятежники из Лос — Анджелеса, но отчетливо понимал, что, если я не смогу вырваться из общества Вебстеров, мое состояние прорвется всплеском насилия в той или иной форме.

— Вы уже доели? — спросил я Джона Вебстера и протянул руку, чтобы забрать у него тарелку. Пока я мыл свою тарелку и кастрюли, в которых Вирджиния готовила обед, он выпил еще одну кружку пива и переключил телевизор с репортажа о бунте на программу «Фильм за миллион долларов». Сегодня там показывали «Годзиллу» с Раймондом Берром.

Джон толкнул тарелку ко мне и смерил меня своим обычным злым взглядом.

— Если хочешь знать, та шпана, с которой ты все время шатаешься, она еще хуже любых черномазых. — Он уже изрядно налился пивом и теперь испытывал неодолимое стремление поболтать. Он потянул за колечко на крышке следующей банки с пльзеньским, из щели полезла пена. — Они хотят легко жить, а для этого идут по головам тех, кто добывает деньги тяжелым трудом, таких людей, как я. Если им чего захочется, они приходят и берут. А жить по — другому они не умеют и не хотят. Если ты не поостережешься, то и заметить не успеешь, как превратишься в одного из них. Если еще не превратился.

— С каких это пор вы стали беспокоиться о моем будущем? — Я взял тарелку и снова повернулся к раковине.

— Нисколько я не беспокоюсь. — Джон Вебстер пожал плечами и перелил пиво из банки в свою пустую кружку. — Я никогда не скрывал, что мы взяли тебя в семью только для того, чтобы получить немного дополнительных денег. Дети нам никогда не были нужны, а сейчас и тем более не требуются.

— Хватит, Джон, — впервые за вечер заговорила Вирджиния; ее помятое безрадостной жизнью лицо залилось краской. — Вся эта жестокость вовсе ни к чему. Может быть, тебе стоит спокойно допить пиво и досмотреть кино, а?

Джон повернулся всем корпусом и уставился на жену, продолжая прихлебывать пиво и медленно закипая.

— Я только попытался честно поговорить с мальчиком. Дать ему представление о том, где может быть его место в настоящей жизни. Или там, или здесь.

— Похоже, что ты прекрасно с этим справился. — Она вытряхнула сигарету из пачки «Мальборо», взяла в рот, потом привычно повернулась на стуле, наклонилась, включила одну из газовых горелок — отличная у них была плита, газ поджигался электрической искрой, когда нажмешь на кнопку, — и прикурила. — Ну а теперь было бы лучше всего прекратить этот разговор.

— Ну, вот, ты переманил леди на свою сторону, — заявил Джон, издевательски поклонившись жене. — Впрочем, это меня вовсе не удивляет — ведь это была ее затея: взять тебя. Решила, видите ли, вернуться в те дни, когда ей хотелось попробовать, что значит быть матерью. Только вот не учла, бедняжка, что это будет так противно. Я ведь правду говорю, точно?

— Ты вообще ничего не говоришь, а только мелешь без толку языком, — ответила Вирджиния и выпустила над столом тонкую струйку дыма. — И, прошу тебя, остановись. Не нужно говорить об этом при мальчике.

Я вытер руки посудным полотенцем и повернулся к ним, опираясь спиной о раковину.

— Я не услышал ничего такого, чего не знал бы уже давно, — сказал я и аккуратно положил полотенце на стопку сохнущих тарелок. — Мне непонятно только одно: почему вы так долго терпите меня здесь?

— Это не из тех вопросов, на которые я намерен отвечать, — сказал Джон. Он поднялся со стула и поплелся в спальню, расположенную в глубине квартиры. — Об этом тебе лучше спросить своих друзей гангстеров. Может, они и скажут правду. Только я поостерегся бы поставить на это свое жалованье.

За считаные секунды я испытал множество разнообразных переживаний: и гнев, и растерянность, и облегчение. Я не знал, что он имел в виду и какое отношение Анджело и Пуддж имели к моему пребыванию в этой семье, но отлично понимал, что давно уже просрочил то время, когда нужно было покинуть этот дом, где мое присутствие с трудом терпели. Мы все знали о чувствах, которые испытывали друг к другу, но все равно в кухне небольшой квартиры в доме возле железной дороги воцарилась напряженная тишина. Я шагнул от раковины, прошел мимо приемных родителей, снял с вешалки свою ветровку с эмблемой «Янки» и отпер щелястую деревянную дверь.

— Одежду можете оставить себе, — сказал я и вышел.

Я медленно спускался по лестнице дешевого доходного дома, решительно повернувшись спиной к старой жизни и направляясь к новой.

Я наконец нашел себе дом. Это место, для которого я был предназначен, где мои поступки не изучали с неблагожелательной придирчивостью и уж тем более не подвергали непрестанному осуждению, где ко мне никогда не относились как к постороннему и не строили скрепя сердце из себя родителей. Я имел собственную комнату, пользовался свободой приходить и уходить, когда захочется, и ясно понимал, что должен нести ответственность за все свои поступки. Я был ребенком, попавшим в мир взрослых, и с жадностью впитывал все важные и мелкие составляющие такого приключения. Я оказался также посвященным в таинства мира, который доводится видеть немногим из моих ровесников, и влияние этого мира навсегда определило мое отношение к обществу и понимание своего места в нем.

Когда я тем вечером шел от дома Вебстеров в бар Анджело и Пудджа, мне было совершенно ясно, что моя жизнь настоятельно требует решительной перемены. Я также знал о том, что вариантов будущего у меня крайне мало. Если эти двое, которых я считаю своими друзьями, откажутся принять меня, то меня в конечном счете отыщет полиция и семь предстоящих лет я проведу в государственном приюте. Мало кто (если такие вообще бывают) выходит оттуда полноценными людьми, а я — это мне было точно известно — не буду в их числе. По душевному складу я не подходил для уличного существования, к тому же жизнь немногих уличных мальчишек, с которыми мне доводилось водить знакомство, с постоянством, достойным чего — то лучшего, либо обрывалась от употребления наркотиков, либо их находили мертвыми в переулках. Зная все это, я отлично понимал, что моя единственная надежда опиралась на столь зыбкую почву, как прихоть двух самых опасных во всем Нью — Йорке гангстеров.

Я разговаривал с ними обоими и говорил очень кратко.

— Я буду делать все, что вы скажете, — сказал я, стоя, не сняв ветровки, в баре, где было прохладно от кондиционера. Анджело и Пуддж сидели за дальним столом и разглядывали меня, сложив руки на столе. Их лица озарял огонь стоявших на столе зажженных свечей и мигающий свет от экрана, висевшего наверху телевизора. — И я не причиню вам никакого беспокойства. Я не стану крутиться рядом с вами и, конечно, смогу выполнять всякие поручения, чтобы отработать еду.

Анджело поднес стакан молока к губам и неторопливо отхлебнул. В его черных, как маслины, глазах отражались язычки свечей, а на худом, изрезанном морщинами лице нельзя было прочесть никаких эмоций. Он поставил стакан на блюдечко и вытер рот краем сложенной салфетки.

— У меня есть жена и двое детей, — сказал Анджело своим низким и сочным голосом. — Я вижу их, только когда это действительно необходимо. Почему я должен видеть тебя каждый день?

— Я не знал, что у вас есть семья. — Я попытался, но, кажется, не смог скрыть свое удивление. — Вы никогда раньше не говорили о ней.

— Но ведь и ты никогда не говорил о том, что хочешь жить здесь, — ответил Анджело. — По крайней мере, мне не говорил.

— Вы оба очень хорошо относились ко мне, — сказал я. — Ия знаю, что явился сюда с очень большой просьбой. Так что, если вы скажете «нет», это не изменит моего отношения ни к вам, ни к этому месту.

— А куда это «нет» тебя приведет? — спросил Пуддж. Его голос звучал намного мягче, чем у Анджело, и выглядел он не настолько напряженным. — По твоему собственному мнению?

— Попробую жить сам по себе, насколько получится, — сказал я, пожав плечами. — А потом, вероятно, придется вернуться в нынешний дом, а оттуда — в приют.

— И что, в этих вариантах есть что — то такое, что тебя всерьез пугает? — спросил Пуддж, наклонившись над столом.

— Я стараюсь поменьше думать об этом, — признался я. — Но когда все же думаю, то пугает.

— Надеюсь, ты не боишься собак, — сказал Анджело. Он допил свое молоко и посмотрел вниз, на белого питбуля, который лежал возле его ног и время от времени втягивал носом воздух. — Дело в том, что тебе придется делить комнату с Идой. А она любит общаться с людьми даже меньше, чем я.

Я посмотрел на собаку, глаза которой были столь же темными и непроницаемыми, как у ее владельца, и снова поднял голову.

— Она кусается?

— Если увидит возможность, то не упустит, не сомневайся, — не без гордости ответил Анджело.

— И еще она привыкла делать все по — своему, — добавил Пуддж. — Я не слишком удивлюсь, если она заставит тебя уступить ей кровать и самому спать на полу.

— Если честно, лучше спать на полу, чем на той кровати, что была у меня до сих пор, — сказал я.

Анджело поднялся, отодвинув стул, переступил через собаку и повернулся ко мне спиной.

— Тебе придется завести поводок, — сказал он, взглянув на меня через плечо. — Со мной она ходит на свободе, но сомневаюсь, чтобы она захотела так же слушаться тебя. А это означает, что она может потеряться, и в таком случае тебе придется поступить точно так же.

Пуддж проводил взглядом Анджело, который открыл заднюю дверь и скрылся в своем крошечном кабинетике, и повернулся ко мне.

— У тебя есть одежда или какие — нибудь вещи, которые ты хотел бы взять с собой? — спросил он.

— Только то, что на мне, — ответил я, стараясь не показывать радость и облегчение, которые испытал от того, что они приняли меня в свою компанию.

— Раз такое дело, значит, тебе будет несложно переезжать, — сказал Пуддж, подливая себе в стакан граппы.

— Вебстеры, наверно, утром позвонят в социальное обеспечение, — предположил я.

— Никуда они не будут звонить. — Пуддж махнул рукой с таким видом, будто в этом действительно не могло быть никаких сомнений. — Для всех заинтересованных лиц ты официально будешь и дальше жить с ними. Мы с Анджело останемся в тени. Для тебя это значит, что время от времени тебе придется сломя голову бежать туда, если кто — нибудь из социальных чиновников мимоходом заглянет к ним. И твою комнату они сохранят в прежнем виде, чтобы было похоже, что ты там все еще живешь.

— Нос какой стати они будут все это делать? — удивился я. — Они ведь только и мечтали, как бы избавиться от меня.

— Без тебя они прекрасно обойдутся, — сказал Пуддж. — А вот с деньгами им будет жалко расстаться, и если они хотят, чтобы деньги продолжали приходить и впредь, то придется им разыгрывать эту комедию так, как мы им скажем.

— Джон Вебстер сказал, что они так долго держали меня у себя только из — за вас.

— Пьяницы не могут лгать, — отозвался Пуддж.

— Когда я могу переехать? — Я обвел взглядом бар, старательно подавляя в себе желание кричать от счастья и широко улыбаться от облегчения, которое испытал, когда моя самая заветная мечта почти осуществилась.

Пуддж поднялся, подошел ко мне и положил руку на плечо.

— Как только ты сбегаешь и купишь для нее поводок, — сказал он, указывая вниз на мирно спящего белого питбуля. — Чем быстрее ты подружишься с Идой, тем проще тебе будет жить. Только не рассчитывай, что это будет легко сделать. Ида не доверяет тем, кого не знает. Точно так же, как и мы.

— Я так и не смог выяснить, почему он взял меня к себе, — признался я Мэри. Она стояла в углу палаты, сложив руки на груди, и смотрела в окно вниз, на проснувшуюся улицу.

— Вероятно, он отнесся к вам точно так же, как Ида Гусыня некогда отнеслась к нему, — отозвалась она, не отрывая взгляда от шумной суеты уличного движения. — Вам было необходимо, чтобы кто — нибудь о вас позаботился, как было когда — то с ним. Не думаю, что за этим крылось что — то более сложное.

— Я могу понять поступок Иды, — сказал я, подойдя поближе к Мэри. — У нее не было ни одного близкого человека. Но ведь Анджело имел жену и двух детей и, судя по его образу жизни, не мог и не стремился воспитывать их, да и просто не горел желанием с ними общаться.

— Он имел вовсе не такую семью, какую хотел бы иметь. Его жена жила в большом доме на Лонг — Айленде, и его дети посещали лучшие школы. У них было множество друзей и занятий, позволявших проводить время. Это делало их счастливыми. У Анджело был Пуддж, были эти ужасные собаки, которых он полюбил с тридцатых годов, а потом добавились еще и вы. Ему для счастья было достаточно этого.

— Он никогда не говорил о своей жене, — продолжал я. — Я встречался с ней несколько раз, прежде чем она умерла. Она была милой женщиной и, казалось, совершенно не переживала из — за того, что муж вел отдельную от нее жизнь. Между ними было не больше связей, чем между барменом, нет, даже хозяином бара, и одной из сотен посетительниц.

— Это был классический пример брака по расчету, — сказала Мэри с извиняющимися нотками в голосе. — Чисто деловая акция. Ее отец был боссом ирландской банды в округе Нассау; Анджело и Пуддж рассчитывали таким образом присоединить его район к своим владениям.

— Нетрудно понять, что это была сделка, — воскликнул я. — Я не понимаю другого: раз уж кто — то из них должен был жениться, то почему это сделал именно Анджело, а не Пуддж?

Мэри накрыла ладонью мою руку и улыбнулась.

— Пуддж никогда не согласился бы на это, — сказала она. — Он слишком любил жизнь, чтобы остепениться, пусть даже ради дела. Анджело понимал это и решил выйти из положения таким образом.

— А дети? Зачем ему потребовалась еще и эта обуза?

— Дети тоже были частью соглашения, — объяснила Мэри. — Старик решил, что раз уж он передает половину своего бизнеса Анджело, то недостаточно будет снабдить дочку новой фамилией и приставкой «миссис». Он хотел увидеть внуков, играющих во дворе его дома.

— Я даже не помню ее имени, — сказал я. — Не знаю даже, когда я в последний раз вспоминал о ней.

— Гейл, — сказала Мэри. — Ее звали Гейл Мэлори, и она была хорошей женщиной, заслуживавшей лучшего, чем иметь отца, который ради бизнеса продал дочь совершенно не любившему ее мужу.

— После Изабеллы для Анджело было бы очень трудно влюбиться в любую другую женщину, — сказал я. — Не думаю, чтобы он когда — нибудь позволил себе такое.

— Однажды он был очень близок к этому, — ответила Мэри. Она вновь повернулась ко мне спиной, можно было подумать, что она с жадным любопытством рассматривает людей и машины на лежавшей внизу авеню. — По крайней мере, ближе к тому, что называют любовью, Анджело не позволял себе подходить ни до, ни после.

— И кто же была эта женщина? — спросил я, встав около окна рядом с Мэри, утреннее солнце грело сквозь стекло наши лица.

— Я, — коротко ответила Мэри. Она застыла, опустив голову и держась тонкими руками за край радиатора отопления.

Анджело то и дело посматривал на Иду, которая шла по краю пирса, останавливаясь через каждые несколько шагов, чтобы окинуть взглядом пустынный простор Гудзона. Я шел рядом с ним, как можно глубже засунув руки в карманы вязаной куртки и как можно выше подняв воротник, который все равно не прикрывал ушей. Анджело, казалось, никогда не замечал погоды, одеваясь одинаково, независимо от времени года. Чем старше он становился, тем сильнее и чаще болели его легкие, и никакой климат не помогал ослабить мучения, которые он испытывал почти при каждом вздохе. Его лицо с возрастом сделалось еще жестче, морщины теперь густо обрамляли его глаза и губы; от этого он стал казаться даже старше своих лет, и его непримечательный, в общем — то, облик становился, если присмотреться, устрашающим. Он уже почти три десятилетия стоял во главе организованной преступности, накопил десятки миллионов, но все же не давал никому оснований надеяться на свой скорый уход отдел.

«Быть предводителем гангстеров, особенно занимая столь высокое положение, как Анджело, все равно, что быть королем небольшой страны, — скажет мне позднее Пуддж. — В табели о рангах преступного мира он занимал место рядом с Лучано, Джанканой, Траффиканте и Дженовезе. Когда ты настолько силен, то рядом с тобой всегда будут люди, готовые пожертвовать своей жизнью, чтобы спасти твою. А рядом с ними кружатся те, кто был бы не прочь прикончить тебя, чтобы выслужиться перед тем королем, который придет тебе на смену. В твои руки приходят все добытые деньги, и в то же время едва ли не каждый из солдат твоего уличного войска пытается отщипнуть лично для себя хотя бы небольшой кусочек от общего большого пирога. Народ боится тебя, пока ты жив, но, когда ты умрешь, будут помнить тебя не дольше, чем о том, что ели вчера на завтрак. Но ни один король никогда не отказывается от власти. Неважно, на троне он умрет или на улице, но в этот момент корона будет так же прочно, как и всегда, сидеть у него на голове».

Я стоял рядом с Анджело. Мимо проплыла большая водяная крыса, и мы оба взглянули на Иду, яростно облаивавшую текущие внизу темные воды. Она присела на задние лапы, готовая прыгнуть и схватить добычу.

— Как вы думаете: она прыгнет? — Я подошел к собаке, чтобы успеть схватить ее за ошейник, если ей такое взбредет в голову.

— Если бы это была кошка, то, может, и прыгнула бы, — ответил Анджело. — Тогда у нее был бы шанс. Но она же понимает, что если погонится за водяной крысой, то вымокнет без всякого проку, только и всего.

— Пуддж говорил, что когда вы были детьми, то часто купались здесь.

— И купались, и занимались много чем другим. — Он посмотрел вдаль, к горизонту, от резкого зимнего ветра его щеки покрылись румянцем. — Из этой гавани мы впервые отправились на лодке за виски и почувствовали первый вкус контрабандных денег. Здесь меня чуть не убили в перестрелке с командой Джонни Руффино перед самой войной. Ранили в ногу, я упал в воду. Пуддж прыгнул и вытащил меня.

Анджело легонько подтолкнул меня, и мы двинулись дальше. Ида следовала за нами в шаге — другом, ее когти звонко цокали по булыжникам. Утренняя прогулка вместе с Анджело по воскресеньям стала частью моего еженедельного распорядка с тех пор, как я перебрался жить в комнату над баром. Это было наше время, которое мы проводили вдвоем, без посторонних, и оно всегда завершалось одинаково — завтраком с Пудджем в ресторанчике на 11-й авеню. Мне кажется, что Анджело ждал этих прогулок так же нетерпеливо, как и я, хотя ни он, ни я никогда не говорили об этом вслух. Ритуал всегда был неизменным. Я задавал столько вопросов, сколько мог придумать, стараясь узнать как можно больше. Он сообщал мне лишь ту информацию, которая, по его мнению, была необходима, и менял тему всякий раз, когда разговор касался предметов, которые ему почему — либо не хотелось обсуждать.

— А правда, что во время войны здесь были немецкие субмарины? — спросил я, остановившись рядом с Идой и указывая пальцем в воду неподалеку от пирса.

— Если и были, мне на глаза они не попадались. Газеты тогда подняли много шума на этот счет, и люди перепугались, потому что верили всему, что читали. Кое — кто в правительстве занервничал, и конечно, прежде всего попытались взяться за нас.

— И что вы сделали? — поинтересовался я, отвернувшись от реки и снова глядя на него.

— Встретились с ними и договорились, — сказал Анджело. Он сунул руку в карман, вынул кусок собачьей галеты и бросил Иде. — Правительство предоставило нам возможность заниматься всем, чем мы сочтем нужным, а мы за это пообещали им уничтожить любую немецкую субмарину, если только она осмелится сунуться в нью — йоркские воды.

— Но вы же сказали, что никогда не видели никаких субмарин, — удивился я.

— Так что мы спокойно делали деньги, не тревожась о том, что федеральные агенты снова примутся хватать нас за пятки, — продолжал Анджело, не обращая внимания на сильные порывы ветра, завывавшие в сваях, подпиравших край пирса. — Кроме того, я ведь никогда не говорил, что субмарин здесь не было. Я только сказал, что мы не видели ни одной.

— Но вы хотя бы искали их? — не отступал я.

Анджело посмотрел на меня и пожал плечами. Его зачесанные назад волосы волшебным образом оставались в полном порядке, несмотря на ветер, а красивое лицо было твердым, как камень.

— Это была бы пустая трата моего времени, — сказал он. — Я ведь никогда не учился искать субмарины под водой.

Мы перешли Западную 44-ю улицу и направлялись в жилые кварталы города, когда я заметил, что за нами едет автомобиль. В черном четырехдверном «Форде — Комета» сидели три пассажира: два на переднем сиденье смотрели вперед и пытались придать своим лицам скучающее выражение, а тот, что сидел на заднем, смотрел в боковое стекло и почему — то тер ладонью щеки и лоб. Я взглянул на Анджело и понял, что он увидел их намного раньше, чем я, вероятно, еще когда они повернули за угол, навстречу солнечному свету.

— Ты ведь знаешь, где найти Пудджа, верно? — Он глядел прямо перед собой, держался расслабленно, голос звучал совершенно спокойно. — Не поворачивай голову. Просто скажи.

— Да, — ответил я хриплым от холода и страха голосом.

— Когда я хлопну тебя по плечу, беги к нему и скажи, где я. Потом возвращайтесь сюда поскорее, а мы с Идой постараемся задержать этих парней насколько сможем.

— Может, будет лучше, если я останусь и помогу драться с ними? — спросил я, словно не слыша слов Анджело, и украдкой взглянул на автомобиль, который поползал все ближе.

— Мне уже приходилось это делать, — ответил Анджело. — И собаке тоже. А тебе — нет. Кроме того, Ида не захочет убегать от возможной драки. Стремление драться заложено в ее природе. Так что, если я отошлю ее искать Пудджа, она страшно расстроится.

— Они хотят убить вас? — Я изо всех сил старался не позволить своему телу затрястись от страха.

— Именно за это им кто — то заплатил.

Парень, сидевший на пассажирской стороне, и тот, который ехал сзади, одновременно, как по команде, открыли окна; в холодном свежем воздухе было хорошо видно, как из машины вырвались облачка густого табачного дыма. «Комета» медленно проехала мимо и остановилась за три автомобиля от нас, три из четырех дверей открылись, но мотор продолжал работать на холостом ходу. Я отвернулся от автомобиля и взглянул на Анджело.

— Отсюда до ресторана всего два квартала, — сказал я. — Почему вы не хотите бежать вместе со мной?

— Я так не поступаю, — сказал он успокаивающим тоном. — Мне нельзя убегать.

Я взглянул в темные, как вороново крыло, глаза, кивнул и, не говоря больше ни слова, повернулся и со всех ног кинулся бежать по улице, оставив Анджело и Иду вдвоем против троих наемных убийц.

Анджело с Идой между тем шли дальше, приближаясь к «Форду — Комета». Он был уже так близко, что Анджело отчетливо видел лица киллеров, возбужденные и покрытые каплями пота, несмотря на зимний холод. Опыт сказал ему, что он имеет дело не с профессионалами высокого класса. Серьезные стрелки не стали бы тратить впустую столько времени, чтобы разделаться с ним. Они просто подъехали бы, притормозили на проезжей части, отстрелялись и умчались прочь. Значит, тот, кто заплатил деньги этому трио, хотел еще и привлечь внимание Анджело, заранее дать ему знать, что его ожидает смерть. Ну а если этим троим удастся оставить его лежать, истекая кровью, на тротуаре рядом с припаркованными автомобилями, то ничего лучшего и не надо.

Всего несколько шагов отделяло Анджело от задней пассажирской двери, когда из — за угла на скорости вывернул «Кадиллак» с его постоянными телохранителями и резко затормозил, преградив дорогу «Форду». В «кадди» сидело четверо людей Анджело, каждый из которых не задумываясь убил бы кого угодно по одному лишь кивку головы своего босса. Анджело посмотрел на троих, все еще сидевших в «Комете». Двое на переднем сиденье держали в руках по пистолету, у одетого в ковбойском стиле парня с заднего сиденья было сразу два, все со взведенными курками и готовые к стрельбе. Но сейчас парни застыли, не смея даже пошевелиться: слишком силен был охвативший их страх, чтобы они решились поднять оружие и открыть огонь. Наркотики и спиртное, под действием которых они решились на эту поездку, не могли подвигнуть их на следующий, решающий шаг. Анджело всмотрелся в каждое из лиц и получил подтверждение тому, что знал заранее. Они выехали на дело утром с карманами, набитыми деньгами, снедаемые жаждой убийства и стремлением воспользоваться шансом сделать себе имя в бизнесе, где убийство открывает самый быстрый путь к карьерному продвижению. Там, откуда они приехали, они были крутыми головорезами, не видевшими для себя никакого будущего, кроме как быть гангстерами. Теперь, под холодным ветром и яр — ким светом реальности, все трое оказались перепуганными мальчишками, взвинтившими себя разговорами у стойки бара и взаимными подначками, чтобы выступить против человека, которого они знали только по газетам да могли мельком видеть по телевизору. Они имели о нем представления не больше, чем школьник — о звезде бейсбола после того, как прочтет статистическую справку на обороте подобранной на улице программки матча.

Четверо людей Анджело окружили «Комету», держа пистолеты в руках, готовые изрешетить пулями троих незадачливых стрелков. Анджело наклонился к открытой двери и пристально посмотрел на каждого из киллеров. Он стоял, положив руку на дверцу автомобиля, ветер трепал полы его расстегнутой куртки.

— Назовите мне имя, — сказал он сидящим во все еще не проветрившемся от дыма салоне, — и останетесь живы. Если откажетесь, то умрете и при этом будете горько сожалеть, что взялись за это дело и поехали сюда. И что вообще родились на свет.

— Марш, — сказал тот, кто находился прямо перед Анджело, на переднем пассажирском сиденье. Он пытался поддержать свою видимость крутого парня, но его голос предательски задрожал. — Джимми Марш, это он нам заплатил.

Анджело смотрел в глаза молодого человека и видел мальчишку с оружием на коленях, одетого в черную кожаную куртку и джинсы, пахнущего недавно выпитым виски и неспособного справиться со своими трясущимися руками.

— Кто знает этого Джимми Марша? — обратился он к своей четверке.

— Я знаю, — сказал самый рослый из группы — молодой, красивый парень, бывший рядом с Анджело с тех пор, как его ребенком оставила в вестибюле дешевого доходного дома мать — наркоманка, сделавшая свой последний в жизни укол. — Мелкий рэкетир, сшибающий наличные с нескольких торговцев мясом. Если у него и есть своя команда, то народ в ней будет не лучше вот этих. — Он презрительно кивнул на несостоявшихся убийц.

— Энтони, найдите его, прежде чем он сядет завтракать, — сказал Анджело. — И хотелось бы, чтобы он умер раньше, чем я закончу свой завтрак.

— А как быть с этими? — спросил Энтони.

— Покажите им дорогу на автостраду, — сказал Анджело и еще раз оглядел, прищурившись, всех троих. — И если кто — нибудь из них еще раз появится в нашем городе, убейте без разговоров.

Энтони кивнул и вместе со своими товарищами вернулся к стоявшему с открытыми дверями «Кадиллаку». Они не спеша уселись, захлопнули двери и поехали туда, где находилась развязка вест — сайдского шоссе следом за «Кометой», в которой сидели молодые люди, считавшие себя достаточно бессердечными для того, чтобы захотеть и смочь стать гангстерами.

Я сидел с ногами в кресле Анджело и наблюдал за приключениями Роберта Стака, который в роли Элиота Несса вел «Неприкасаемых» от успеха к успеху. Анджело и Пуддж сидели в расслабленных позах рядом друг с другом на диване и, стараясь не выдавать своего интереса, ожидали поимки телевизионного гангстера.

— Они делают из этого парня, Несса, громадную звезду, солиста, которому никакой оркестр не нужен, — сказал Пуддж. — А был ли он действительно так уж хорош? Его ведь притащили из Кливленда, верно?

— Он оказался достаточно хорош, чтобы поймать Аль Капоне, — сказал я, не сводя глаз с огромного черно — белого экрана.

— Капоне поймало время, — возразил Анджело. — А федеральный агент по имени Элиот Несс лишь случайно оказался рядом.

— Можно мелькать на первых полосах газет не дольше отведенного тебе времени, — добавил Пуддж. — Рано или поздно людям надоедает читать о тебе. И вот тогда — то извлекаются наручники и судья хлопает молотком.

— Если хочешь сделать серьезную карьеру в этом бизнесе, нужно делать ее тихо, — продолжал Анджело. — Пусть о тебе и о том, что ты собой представляешь, знают только те, кому это необходимо знать. Сделать так, чтобы твое имя появилось в газете, может любой дурак. Чтобы этого не произошло, нужен талант. А скрывать свое имя от газетчиков на протяжении долгих лет — это уже мастерство. Если ты им овладеешь, значит, тебе удастся надолго остаться в игре.

Я любил смотреть телевизор или ходить в кино с Анджело и Пудджем. Прежде чем они вошли в мою жизнь, я редко смотрел телевизор, а о популярных шоу знал лишь то, что удавалось подслушать в чужих разговорах. Кино служило для меня убежищем, как и для большинства усыновленных чужими людьми сирот. Я убегал в прохладные залы старых кинотеатров и находил там утешение от пустоты декларируемой, но несуществующей семейной жизни. Кинотеатр также служил ареной для безопасных приключений, где я мог на два часа забываться, наблюдая за чужими героическими деяниями. Анджело и Пуддж, как и все остальные гангстеры, с которыми мне когда — либо приходилось иметь дело, также питали пристрастие и к кино, и к ящику с экраном. Наши вкусы в значительной степени совпадали и в том, что нам нравилось, и в том, чего мы старались избегать, а это, естественно, делало еще приятнее наши совместные вечерние выходы в кино, которые всегда заканчивались обедом в отдельном кабинете ресторана «Хо — хо» на Западной 50-й улице.

Гангстеры ненавидят научную фантастику и романы. И чуть не каждый из них скажет, что пусть лучше его застрелят в переулке, чем он будет смотреть телевикторину. «Нет, ты объясни мне, что такое телевикторина? — требовал Пуддж всякий раз, когда я набирался нахальства, чтобы включить какую — нибудь из этих передач. — А лучше позволь — ка мне объяснить, что это такое. Это обычная, совершенно откровенная азартная игра на деньги. Берут двух человек, ставят перед ними микрофон и держат пари, что один из них не даст правильного ответа на вопрос, который ему задаст второй. Если он отвечает, ему платят. Если не отвечает, то уходит пустой. Так почему же, когда этим занимается голливудский парень, это называют телешоу, а когда это делаем мы, здесь, без камер и микрофонов, все кричат, что это преступление? Вот тебе настоящий „Вопрос на 64 000 долларов“».

Гангстеры любят истории про приключения на Диком Западе или на полях сражений Второй мировой войны, они, чуть не поголовно, страстные приверженцы триллеров, глупых комедий и затейливых ужастиков. Но всему на свете гангстеры предпочитают кино о преступниках и полицейских. Анджело и Пуддж хохотали — по — настоящему, от души хохотали! — глядя на то, как в Голливуде представляют их жизнь, окутывая каждый их день романтическим флером и донельзя драматизируя каждое движение. «По большей части кино и спектакли настолько далеки от истины, что даже не стоят того времени, которое приходится высидеть, чтобы узнать, чем закончится дело, — такие критические тирады не раз произносил Пуддж, делая паузы для того, чтобы прожевать очередной кусок яичного рулета. — Аль Капоне в исполнении Рода Стайгера получился просто дурак — дураком. Впрочем, то же самое можно сказать и о том парне из „Неприкасаемых“, которого играет Невилл Бранд. Возьмем Роберта Стака. Он более — менее похож на агента ФБР, ну и что из того? Глядя на то, как он себя ведет, ты не получишь ни малейшего представления о том, как на самом деле действуют феды. А вот фильмы Кэгни довольно толковые. Смело запоминай, что он там делал и как себя вел, выходи на улицу, в точности повторяй за ним, и можешь не слишком бояться, что тебя пристрелят. Ну, и еще несколько парней из старых фильмов поступали правильно, „по понятиям“. Например, Джордж Рафт. И еще Пол Муни и Джон Гарфилд. А Хэмфри Богарт не отработал как надо. Никто из нас не согласился бы признать его „деловым“ парнем. На его покупки мы никогда не ловились. Для нас он всегда оставался мальчишкой из богатых, научившимся держаться как „крутой“. Насколько мне известно, таким он был и в жизни, верно?»

— Мне «Команда М» нравится куда больше, чем «Неприкасаемые», — сказал я, закидывая ноги на кофейный столик.

— Это что еще за команда? — поинтересовался Пуддж, наливая себя очередную чашку кофе.

— Там, где Ли Марвин, — объяснил я. — Он еще играет такого крутого детектива.

— Да, по мне, это и впрямь неплохо, — согласился Пуддж. — В такого парня можно поверить — отставной морской пехотинец, герой войны, раненный в бою. Я могу даже представить, как он защелкивает на мне наручники и запихивает в свою полицейскую машину.

— Не могу с тобой не согласиться, — сказал Анджело с далеко не тонким сарказмом. — Если бы мне пришлось выбирать, я тоже предпочел бы, чтобы меня арестовал актер, а не настоящий коп. Из такой переделки было бы куда легче выбраться.

— Знаете, кто ну никак не сойдет за копа? — спросил Пуддж.

— Кто? — Я улыбался во весь рот, наслаждаясь этой чудесной семейной беседой.

— Тот старый жирдяй из «Дорожного патруля», — сказал Пуддж. — Напомни — ка мне, как его зовут.

— Бродерик Кроуфорд.

— Во — во. — Пуддж выпрямился на кушетке, оживился и исполнился страстью, достойной болельщика на бейсболе. — Серьезно, подумайте сами: сколько лет этому парню, а они все еще позволяют ему раскатывать на своей лайбе и ловить людей! Он должен был давно выйти в отставку и сидеть где — нибудь на теплом пляже и почесывать жирное пузо. Если бы за мной погнался такой древний коп, я ни за что не остановился бы. Дави себе посильнее на газ и гони вперед, пока не придет время ему вздремнуть.

— Я бы не стал слишком уж расстраиваться из — за этого, — сказал Анджело. — Чем старше коп, тем лучше для нас. Молодые копы хотят сделать себе имя и выбиться в люди. А самый верный путь к этому для них — это повязать тебя — или меня, а еще лучше — нас обоих. Старым копам нужно одно — спокойно дожить до отставки и получать деньги по своему пенсионному чеку. Если они не будут ввязываться в неприятности, у них наверняка все это получится. В мыслях каждый из них давно уже сидит на пляже и почесывает пузо, а не пытается отгадать, какой следующий налет мы с тобой планируем.

Я откинулся в кресле, счастливый оттого, что сижу здесь рядом с Анджело и Пудджем и что они связывают все, что мы видим по телевизору или в кино, с самой настоящей жизнью, которую они ведут, и превращают все это в один непрерывный урок жизни для меня. Я стал теперь признанным членом их семьи, и с этим пришла и необходимость заполнить пробелы в моих знаниях их представлением о жизни, и присущий им честный, хотя и изначально искаженный взгляд на мир, который они применяли даже к самым незначительным из повседневных событий. Анджело и Пуддж сводили все до уровня сюжета черно — белого кино, к «правильно — неправильно», к прибыли и потере. Они отразили все атаки, и выжили, и процветали уже несколько десятков лет в бесчеловечном бизнесе, свободном от разумных компромиссов и не склонном к мирным решениям проблем. Они смогли это сделать, объединив уличный здравый смысл с бесстрашием и непреклонным убеждением, что их волю никто не сломит, и неважно, насколько силен противник и насколько малы их шансы в борьбе против него. Они повиновались лишь определенному кодексу, сводимому к нескольким четко сформулированным заповедям, и никогда не позволяли себе далеко отступать от этих верований.

Через какое — то время их непрерывным урокам предстоит укорениться во мне, и их неопровержимые теории составят значительную часть моего мировоззрения и образа мыслей. Я, подобно им, стану добросовестным членом их маленького общества. Я рано понял, что, как ни сложится в дальнейшем мой жизненный путь, этот поворот случится в соответствии с непреклонной волей этих двух мужчин, в которых мне так хотелось видеть моих родителей. Никакое другое развитие событий не будет приемлемым для них. Им было недостаточно просто вырастить сына. Как и Ида Гусыня с Ангусом Маккуином в отношении к ним, Анджело и Пуддж рассчитывали вырастить из меня гангстера.

Вот так, из вечера в вечер, мне предстояло рассматривать их лица, освещенные неровным светом телеэкрана, закрывать глаза и улыбаться. Близился мой тринадцатый день рождения, и я не мог думать ни о чем, кроме как о том, что скоро я вырасту и стану одним из них.

Стану гангстером.

Я поглядел на часы и повернулся к Мэри:

— Я хотел бы сбегать домой, сполоснуться и переодеться. Возможно, даже урву минутку, чтобы улыбнуться детям и чмокнуть в щечку жену. Вы будете здесь, когда я вернусь?

— Да, — ответила Мэри. — Я могу ненадолго уйти, чтобы сделать то же самое, что и вы, но скоро вернусь.

— С ним все будет в порядке, — сказал я, глядя на Анджело, который спал в своей постели, окруженный мигающими зелеными экранами мониторов и еще какими — то негромко попискивающими приборами. — Дневные медсестры проверяют его состояние каждый час, если не чаще.

— Он может слышать хоть что — нибудь? — спросила Мэри. — Он хотя бы знает, что мы находимся здесь и говорим о нем?

— Доктора говорят, что нет, — сказал я. — Они говорят, что и его мозг, и его тело еле — еле функционируют и что он живет — то не все время, а только урывками.

— А как вы считаете? — спросила, мягко улыбнувшись, Мэри.

— Я думаю, что он слышит то, что он хочет услышать, и отбрасывает то, что его не интересует, — сказал я. — И еще мне кажется, что он счастлив, что вы и я встретились здесь, рядом с ним.

— Но вы еще не знаете, кто я на самом деле, — сказала Мэри.

— Это лишь вопрос времени. В конце концов вы скажете мне все, что считаете нужным. Ведь вы для этого и пришли.

— Так мог бы сказать скорее Анджело, чем вы, — сказала Мэри, чуть заметно кивнув. — Как вы ни старались преодолеть его влияние, а его личность все равно то и дело прорывается в вас.

— На обратном пути прихвачу суп и бутерброды на двоих, — сказал я, словно не слышал ее реплики. — Я уйду ненадолго. Часа на два, самое большее на три.

— Распоряжайтесь своим временем, как хотите, — сказала Мэри. — Я была бы совсем не против побыть некоторое время с ним наедине.

Я кивнул и направился к закрытой двери, но на ходу обернулся и увидел, как Мэри подошла в кровати Анджело и придвинула стул поближе. Она села боком, опираясь локтем на спинку, а правой рукой нежно погладила Анджело по щеке.