* * *

У меня есть приятель, которого зовут Дориан. Он постоянно занят тем, что ищет смысл жизни, и презирает меня за то, что я не делаю этого. А я действительно не ищу. Я его знаю.

В данную минуту я сижу за столом, гляжу на своего ученика и думаю о том, что надо будет пойти и взять у Дориана ключ от его однокомнатной квартиры.

Я заранее знаю, какой у нас будет с Дорианом разговор, и мысленно проговариваю текст про себя. Пока я готовлюсь к предстоящей беседе, мой ученик Миша Косицын играет сонатину Клементи.

— Четыре и, раз и, два и… — гнусаво считает Миша и колотит по желтым потрескавшимся клавишам. Локти у него висят, пальцы стоят неверно. Надо бы подойти, поправить руку, но мне лень подниматься.

Сижу и думаю о предстоящем свидании.

Мы познакомились вчера в метро. Я запомнил имя — Гелана, я никогда раньше такого имени не слышал. И запомнил шапку — таких я тоже раньше не видел. Если Гелана придет сегодня в другой шапке, я просто не узнаю ее.

Я очень люблю бывать в обществе женщин. С ними я чувствую себя талантливее и значительнее, чем это есть на самом деле. И женщины любят бывать в моем обществе, потому что у меня хороший характер. Я ни от кого ничего не требую, и со мной легко.

— Дальше, — говорю я Мише. — Что там у тебя дальше!

— Ригодон, — тоненьким голосом отвечает Миша.

— Выучил? — спрашиваю, хотя понимаю, что вопрос этот праздный и риторический.

— Я учил, — говорит Миша, и уши у него становятся красными.

— Выучил или нет? — снова спрашиваю я и гляжу на часы. До конца урока осталось десять минут. Я предпочел бы не дожидаться конца, но за дверью сидит Мишина бабушка и тоже, наверное, смотрит на часы.

— Пожалуйста, — говорю я.

— Три и раз… — кричит Миша. Я понимаю, что мелодии он не слышит совершенно, а процесс счета его занимает гораздо больше, чем процесс игры.

В евангелии от Матфея сказано: «Где ничто не положено — нечего взять». В моих учениках, за редким исключением, ничто не положено. Почти все они без слуха, почти все провалились в музыкальной школе и теперь учатся в клубе просто так, для себя. Вернее, не для себя, а для своих родителей.

— Ре-диез, — поправляю я и снова смотрю на часы.

Миша перестает играть, глядит сначала на правую руку, потом на левую. Он не понимает, где нужно взять ре-диез.

— Хватит, — не выдерживаю я. — В следующий раз то же самое.

Миша поднимается из-за пианино розовый и взмокший. Он стоит, смотрит в пол, мучаясь и мечтая выскочить скорее из класса. Я мечтаю об этом же самом, но почемуто задерживаю своего ученика. Я говорю ему о пользе учения вообще и музыкального образования, в частности. О гармоническом развитии личности. О том, что сейчас Миша этого не ценит, а когда вырастет большой и сумеет оценить, — окажется уже поздно. И вот тогда-то Миша не сможет укусить свой локоть, который тем не менее будет очень близок.

Закончив беседу, я взглядываю на часы и, убедившись, что Мишине время истекло, выхожу с ним в коридор. Я выхожу, чтобы направиться к Дориану, но меня останавливает Мишина бабушка.

— Ну как? — спрашивает бабушка и смотрит с мольбой и с благоговением. Она так на меня смотрит, потому что я учитель. Учу ее внука благородному делу.

— Мало занимается, — строго говорю я.

Старуха горестно кивает, в руках у нее Мишина папка и Мишине пальтишко с заплатой на локте.

— А что делать? Как заставить? Мы уж бьем…

Старуха смотрит мне прямо в рот и ждет разумного совета. Самое разумное, что я мог бы предложить, — поменять Мише учителя. Но предлагать такое не принято, поэтому я говорю бабке то, что ей хочется от меня услышать. Я говорю, что внук у нее умный и серьезный, что он образумится, возьмет себя в руки и выучит, наконец, ригодон и сонатину Клементи.

Бабка радостно кивает, она верит каждому моему слову.

Людям свойственно надеяться и верить в хорошее.

Чтобы попасть к Дориану, надо спуститься ниже этажом. Я спускаюсь ниже этажом, иду через актовый зал.

В актовом зале обычно репетирует оркестр Московского радио. Они снимают в этом клубе помещение.

Сегодня репетиция уже закончилась, музыканты почти разошлись. На сцене задержалась девушка-скрипачка. У нее светлые волосы, клетчатая юбка, и она похожа на немку. Девушка прижалась щекой к скрипке, отставив смычок, делает пиццикато. Я останавливаюсь, гляжу на нее и вспоминаю свое студенчество, то время, когда учился в Гнеси иском институте и собирался завоевать мир.

Дориан обходит своих учеников, раздает им ноты и медиаторы-Дориан руководит оркестром Народных инструментов, поэтому у него полные карманы пластмассовых медиаторов. Для себя он держит отдельный — черепаховый.

Дориан видит меня, выходит из класса и прикрывает за собой дверь. Глаза у него настороженные — он тоже знает предстоящий разговор и тоже, наверное, готовился к нему.

— Ты что сегодня делаешь? — спрашиваю.

Вместо ответа Дориан достает из-за пазухи афишу и разворачивает передо мной. С афиши на меня снисходительно смотрит мой сокурсник Толька Беляев. Под портретом большими красными буквами написана его фамилия, а пониже синими — Толькина программа: Бетховен, Спендиаров, Григ.

Ничто так не огорчает, как успех товарища. Я смотрю на красные буквы, на синие и говорю Дориану:

— Так что ты сегодня делаешь?

— Когда? — уточняет Дориан.

— Ну, с семи до десяти…

— Я иду в библиотеку сразу после работы.

— Очень хорошо, — говорю. — Я приду к тебе в гости, часов в семь.

— Как же ты придешь, если меня не будет? — наивно удивляется Дориан.

— А ты дашь мне ключ, — объясняю я.

Сейчас скажет: «Не дам».

— Не дам, — говорит Дориан.

— Почему? — ласково интересуюсь я.

Сейчас он скажет, что ему противно.

— Мне противно, — говорит Дориан.

Он нервничает, потому что знает: через десять минут, когда он окончит монолог, ключ будет у меня в кармане.

У Дориана очень дряблая воля, из него никогда бы не получился дрессировщик диких зверей. Дикие звери съели бы Дориана на первой же репетиции.

Через десять минут с ключом в кармане я возвращаюсь к своим дорогим ученикам.

Скрипачка уже ушла. Вместо нее на сцене с веником в руках стоит наша уборщица тетя Фрося. В одну из ее обязанностей входит не пускать в клуб хулиганов. Хулиганов тетя Фрося не пускает, да они и не стремятся. Все хулиганы района давно усвоили, что связываться с тетей Фросей неразумно. Затрачиваемая энергия намного превосходит отдачу.

Чтобы добиться в жизни успеха, надо уметь хотеть. Желать страстно. Вот тетя Фрося страстно охраняет клуб. Я страстно хотел завоевать мир — и не завоевал. А Толька Беляев, кстати, никогда не хотел завоевывать мир. Он хотел только играть.

Гелана пришла в шапке. Стояла возле памятника Маяковскому, и по тому, как она стояла, чувствовалось, приготовилась ждать долго.

Я подошел, невидимый со спины, и, улыбаясь, представлял, как трону ее сейчас за плечо, как она обернется и обрадуется, и мы вместе пойдем по улице, и она начнет молоть чепуху.

Я уже протянул руку, но в последний момент почемуто вдруг смутился. Стоять с протянутой рукой было неловко, и я все же тронул ее за плечо.

Далее действие начало развиваться странным образом: она действительно обернулась, но не удивилась, как я предполагал, и не обрадовалась, а посмотрела так, будто пыталась вспомнить, кто я и почему здесь стою.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался я, давая понять, что мы хорошо знакомы.

Гелана прищурилась, у нее было такое лицо, будто она решала в уме арифметическую задачу, и, ничего не сказав, пошла через площадь.

Я не знал, идти мне за ней следом или в противоположную сторону. Она остановилась. Я воспринял это как приглашение и подошел.

— Дайте мне две копейки, — потребовала Гелана.

Я вытащил мелочь, отобрал для нее монету.

— Я сейчас, — предупредила она и пошла к автоматной будке.

Я глядел, как она ступает в высоких сапогах, глядел на необыкновенную эту лохматую шапку и чувствовал смутное беспокойство.

Через минуту Гелана вернулась и сказала:

— Сначала занято, потом никто не подходит. Длинные гудки.

Мы пошли по улице Горького, мимо зала Чайковского. Я вспомнил, что последний раз был в зале Чайковского два года назад.

— Куда мы идем? — неопределенно поинтересовался я.

— К моей подруге, — сказала Гелана. — Я должна занести ей конспект.

— А это надолго? — Мне очень не хотелось заносить подруге конспект.

Гелана ничего не ответила, потом посмотрела на меня и спросила:

— Что?

Очень тонкое общение.

Дверь открыла подруга. Я заметил, что личико у нее бледненькое, а уши торчат перпендикулярно плоскости головы.

Они переглянулись с Геланой, как заговорщики, и скрылись на кухне, а я остался стоять возле двери.

Постояв так минут десять, я решил уйти по-английски, не прощаясь. Но в этот момент, когда я решил уйти, про меня вспомнили.

— А почему вы здесь стоите? — удивилась Гелана, высунувшись из кухни.

Это был довольно сложный вопрос, и я не сразу нашелся, как на него ответить.

— Проходите, пожалуйста! — гостеприимно откликнулась подруга и поманила меня пальцем.

Я правильно прочитал этот жест и доверчиво пошел следом за подругой. Она привела меня в комнату, а сама ушла обратно на кухню.

Кроме меня, в комнате оказалась старуха в штапельном платке с маленькой девочкой на руках.

— А кто это пришел? — громко спросила старуха у девочки. — Это папа пришел?

Девочка поглядела на меня серьезно и подозрительно и вдруг заплакала.

Я смутился, хотел выскочить за дверь, но в это время старуха медленно закружилась и запела:

Съезжалися к загсу трамваи,

Там пышная свадьба была…

Девочка перестала плакать, и личико ее с висящей слезой на щеке было ясное.

— А как мы поймаем голубя за хвост? — спросила старуха. Девочка вытянула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова вытянула.

— А как Наташенька делает «дай-дай»?

Наташенька вытянула пальцы, потом собрала их в кулачок и снова вытянула.

Старуха снисходительно на меня посмотрела, ища на моем лице следы восторга и зависти.

— А как Наташенька делает «папа, иди сюда»?

Наташенька, не балуя разнообразием программы, снова повторила тот же самый жест.

— Видал, что деется? — похвасталась старуха и, чтобы сделать мне приятное, сказала: — А Лека — девка самостоятельная. Сама шить может и вяжет на спицах. И учится на «пять», не то, что наша…

Я посмотрел на часы, было начало девятого. Старуха тоже посмотрела на часы и, вручив мне девочку, вышла из комнаты. Я думал, что она пошла за Геланой, но старуха возвратилась одна, держа в руках блюдечко с творогом.

— А сейчас нам дядя споет песенку про уточку… — пообещала она. Такой песни я не знал и запел побочную партию из симфонии Калинникова.

— Чу, завыл, как баптист, — обиделась старуха. — Спой, что быстрое…

— Но я не хочу петь! — запротестовал я.

В это время в комнату заглянула подруга и, сориентировавшись в обстановке, сказала:

— Они кормят, подожди еще немного…

Дверь закрылась, и голоса стали глуше. Я слышал, как подруга сказала: «Только, пожалуйста, не делай глупостей», а Гелана ответила: «Мало ли я делала глупостей, путь будет еще одна…»

Через час, оглохший и отупевший, я вышел на улицу. У меня было такое состояние, будто я проработал целый рабочий день — причем не сегодняшний, а тот далекий, когда еще работал добросовестно.

— Дайте мне две копейки, — потребовала Гелана.

Двух копеек у меня не было, и я зашел в продовольственный магазин. Кассирша менять деньги отказалась, резонно заметив, что мелочь ей нужна больше, чем мне.

Чтобы получить как-то две копейки и не испытывать при этом унижения, я купил румынский коньяк.

Гелана ушла звонить, а я остался ждать, когда она выйдет из будки.

Мне больше не хотелось к Дориану, а хотелось домой.

Хотелось поесть, а потом развалиться в кресле и, вытянув ноги, почитать «Известия».

Гелана вдруг выглянула из телефонной будки и, не сказав ни слова, потащила меня внутрь.

— Позовите Сашу мужским голосом, — приказала она и сунула телефонную трубку к моему уху. Глаза у нее были какие-то стремительные, будто она разбегалась для прыжка в воду.

— Позовите Сашу, — послушно повторил я максимально мужским голосом.

— А кто спрашивает? — поинтересовался женский голос.

— Кто спрашивает? — Я зажал мембрану ладошкой.

— Алексей, скажите, Алексей…

— Алексей, — повторил я.

— Сейчас… — подумав, сказал женский голос.

— Сейчас, — передал я Гелане и протянул ей трубку.

Она посмотрела на меня с ужасом и осторожно взяла трубку, почему-то двумя руками.

Я вышел на улицу. Шел снег, редкий и крупный. Мне показалось, что уже я стоял однажды на этом месте, видел такие вот деревья и фонари.

Гелана вышла из будки, остановилась возле меня, натянула зубами варежку.

— Ну, куда теперь? — уточнил я.

— Поедем к вам.

— Ко мне? — Я очень удивился, и это, наверное, выглядело невежливо.

— Ну да… — не обидевшись, объяснила Гелана. — Куда вы меня весь вечер тянете, вот туда и поедем.

Она посмотрела на меня стремительными своими глазами. А я, глядя в эти глаза, подумал, что из нее получился бы превосходный дрессировщик диких зверей. О всяком случае, меня она могла заставить делать все, что угодно.

Я никак не мог открыть квартиру. Я вставлял ключ бородкой вверх, а надо было как раз наоборот, бородкой вниз.

Наконец я все же открыл дверь. Гелана прошла первая и тут же начала торопливо раздеваться. Зачем-то сняла свои сапоги и в одних чулках прошла в комнату. Я подумал, что, может, родители у нее сибиряки или японцы. Обычно в Сибири и в Японии у порога снимают обувь.

— Ну? — сказала она и поглядела на меня глазами, ясными от отвращения.

Я не понимал, что значило это «ну». Я вообще ничего не понимал, меня просто парализовало ее отвращение. Я стеснялся повернуться спиной — понимал, что у меня плоский затылок. В детстве мама не перекладывала меня с боку на бок, я лежал все время на спине, и затылок от этого остался плоским.

Я боялся повернуться в профиль, потому что у меня ничтожный нос. Боялся стать фас, хотя ничего явно компрометирующего в моем фасе нет.

Боялся стоять на месте, чтобы не выглядеть балбесом. Боялся двигаться, потому что у меня отвратительная походка: ноги где-то впереди туловища, и когда я иду — впечатление, что сейчас упаду на спину.

Проклиная все на свете, я подошел к столу, сел и выпил несколько глотков прямо из бутылки. Стал ждать, когда начнет пошумливать в голове, надеясь, что, может, это освободит меня от ущербности.

— Ну? — повторила Гелана.

Она подошла ко мне и остановилась очень близко. Боковым зрением я видел ее юбку в складочку и вязаный свитер с короткими рукавами. Подумал почему-то, что она сама сшила это и связала на спицах.

Она шагнула еще ближе, и не успел я опомниться, обняла меня за шею.

Я обжегся об ее руки, испуганно скинул их. Вскочил со стула, обо что-то споткнувшись.

— Ты что? — закричал я. Мне плевать вдруг стало на свой затылок и на свой профиль. — Как ты себя ведешь? Черт знает что…

Гелана вся сжалась, виновато отошла к дивану, постояла возле него. Осторожно, будто выверяя каждое движение, села. Потом легла лицом вниз и застыла.

Я не знал, что мне делать: сказать что-нибудь или лучше помолчать. Подойти к ней или лучше держаться подальше…

Мне хотелось сказать ей «Лека», как назвала ее Наташина бабушка. И я почему-то помнил, что она самостоятельная и учится на «пять».

— Брось, — сказал я. — Не переживай. Дурак он, Саша твой. Что он понимает?

Я был совершенно убежден сейчас, что Саша этот круглый дурак и ничего, абсолютно ничего не понимает. Иначе бы он не заставил ее плакать здесь.

— Что вы знаете? — вскрикнула Гелана, оторвала от дивана голову. Глаза у нее были бешеные, даже какие-то веселые от бешенства. — Что вы вообще можете знать? Вы все ничтожества рядом с ним! Я умру…

Она снова ткнулась лицом в диван и заплакала. Сначала тихо, потом громче и, чтобы я не слышал, сильнее прижалась лицом к жесткому дивану.

А я слышал, и мне казалось, что у нее от духоты и отчаяния хрустнут ребра. И мне самому было душно.

Я отошел к окну, стал смотреть в сумерки. Напротив стоял дом. В прошлый раз, когда я сюда приходил, он еще не был заселен, а сейчас там светилось несколько окон. Я смотрел на окна и думал о том, что по мне никто так не заплачет и не скажет: «Я умру».

Мне нравилось бывать в обществе женщин. С ними я чувствовал себя талантливее и значительнее. Я всегда любил не их, а себя в них. Знакомясь, я обычно сразу предупреждал, что не собираюсь жениться. Я сразу так говорил, чтобы больше потом к этой теме не возвращаться. И получалось, что женщины действительно на меня не рассчитывали, а относились несерьезно, как к эпизоду.

И мои ученики никогда не станут профессионалами. Они вырастут, и каждый будет заниматься своим делом. Может быть, иногда вспомнят, что ходили когда-то на музыку. А может, и не вспомнят. Забудут, как неинтересный эпизод.

За окнами двигались тени. Я смотрел на них и думал о том, что моя жизнь — сплошной эпизод, а сам я — эпизодический персонаж.

А я мог бы играть главную роль в жизни того же Миши Косицына, если бы иначе относился к нему. Вернее, к себе. И женщина сумела бы по мне заплакать. А почему нет? У меня хороший характер, я ни от кого ничего не требую, и со мной легко.

Я ничего не требую, потому что сам ни в кого и ни во что себя не вкладываю. А «где ничто не положено — нечего взять».

— Пойдем, — сказал я Гелане. — Я тебя домой отвезу.

Мы шли по улице. Она плакала так, чтобы этого никто не заметил.

— На! — Я протянул ей носовой платок. — И не реви. Люди подумают, что это я виноват.

Гелана взяла платок и сказала:

— Я выстираю и верну. — Гулко высморкалась, добавила: — Только не вздумайте меня жалеть…

— А я и не жалею, — сказал я.

Дориан стоял под вывеской «Галантерея. Трикотаж», как мы условились, и ждал меня. Вернее, не меня, а свои ключи.

Мне не хотелось возвращать ключи при Гелане и не хотелось, чтобы он видел ее заплаканной.

— Подожди здесь. — Я оставил ее возле газетного киоска. — Только стой на месте и не двигайся. Я сейчас.

Дориан скакал с одной ноги на другую — то ли развлекался, как умел, а может, грелся подобным образом. Увидев меня, перестал скакать, встал на обе ноги.

— Порядок? — участливо спросил Дориан.

— Порядок, — сказал я и отдал ему ключи.