* * *

Когда Прокушев появился утром в таксомоторном парке, к нему подошёл председатель месткома Проценко и сказал, что есть туристические путёвки во Францию. На десять дней.

— А сколько стоит? — поинтересовался Прокушев.

— Семьсот рублей, — сказал Проценко.

— Ого! — поразился Прокушев. — Семьсот рублей за десять дней. Я за эти деньги три месяца должен вкалывать, каждый день по семь часов.

— Ну не бери, — разрешил Проценко. — Тебя же не заставляют.

Прошла неделя. Прокушев работал то в первую смену, то во вторую. Но и в первую смену, и во вторую, а иногда и ночью он не переставал думать о туристической путёвке. Конечно, думал он, десять дней в девять раз меньше, чем три месяца. Но зато ведь эти десять дней — не где-нибудь, а во Франции, где прямо по улицам ходят парижанки, и даже маленькие дети и те говорят по-французски. А три месяца, девяносто дней, так же, как и все остальные дни, — это такси со счётчиком и жена Люська, которая после родов растолстела на тридцать килограмм и в её лице появилось что-то сонное. И сколько ей ни приноси — все мало и все кажется, что Прокушев деньги зажимает, поскольку чаевые — доход неконтролируемый.

А для чего человек живёт? И вообще — человек он или свинья, которая только и делает, что глядит в землю, ищет жёлуди. А потом постареет, шея станет тяжёлой, уже не поднять головы, чтобы поглядеть в небо.

Прокушев высадил очередного пассажира, развернул машину и вернулся в таксомоторный парк. Поднялся на второй этаж, вошёл в кабинет к Проценко и сказал:

— Давай путёвку. Все же это Париж.

— А ты в Болгарии был? — спросил Проценко.

— Не был.

— А я был. Там вместо «да» говорят «нет». Вот так: «нет», — Проценко кивнул. — А так: «да», — Проценко отрицательно потряс головой.

— А я решил съездить во Францию, поделился Прокушев. — Черт с ними, с деньгами. Не в деньгах счастье…

— Спохватился, — без издёвки, а скорее с симпатией заметил Проценко. — Её уж взяли давно, твою Францию.

— Как? — не понял Прокушев.

— Всего ж две путёвки было.

— А кто взял? — осевшим голосом спросил Прокушев. Он думал, что, может, ещё не все потеряно и можно что-то переменить: уговорить, взяв за пуговицу и глядя в глаза.

— Ну какая разница, — не ответил Проценко, пожалев чью-то пуговицу и глаза. — Взяли, да и все.

Нос у Проценко был короткий, расстояние от носа до губы — долгое и разделено бороздкой, как у зайца. Прокушев почувствовал, что ненавидит эту бороздку. Он быстро вышел из кабинета, стал спускаться по лестнице и понял, что его раздражает эта лестница с крашеными перилами.

А дома — дом, вместе с Люськой и в какой-то степени, гораздо меньшей, но все же — дочкой Настькой. Настька чувствовала раздражение отца и, вернувшись из школы, обедала не на кухне, а у себя в комнатке. И сидела тихо как мышь. Люська тихо вздыхала из глубины души, жалея пропащую свою жизнь. Но тихо у неё не получалось, и она вздыхала гулко, как корова в стойле.

И это вместо Парижа.

Был вторник. Чётный день. Прокушев подъехал к мойке, чтобы вымыть машину, и увидел, как новенькая мойщица Райка ругается со своей непосредственной начальницей. Райка неистовствовала за стеклом. Слов не было слышно, а только видно, как Райка, в коротком платье, с волосами, убранными под ленточку, потрясает руками то вверх, то в стороны, то вместе, то поврозь. Прокушев почему-то впервые в жизни подумал о том, что человек — часть природы и Райкин гнев похож на весеннюю грозу, когда яростный дождь лупит по молодым листьям. В детстве Прокушев всегда выбегал под такую грозу, подставлял лицо дождю и жмурился. Когда это было… Если бы сейчас Прокушев выбежал под грозу, сняв ботинки, все подумали бы, что он сумасшедший, и из сострадания вынесли бы зонт.

Райка тем временем доругалась с начальницей, даже не доругалась, а прервалась на кульминации, и выскочила из мойки с лицом нежно пламенеющим, как тюльпан.

— Рая, — остановил её Прокушев, — пойдём сегодня в кино…

— Так ты ж женатый, — удивилась Рая, наивно полагая, что женатые люди ходят в кино только с жёнами или не ходят вообще. Сидят дома.

— Щас женатый, щас холостой… — неопределённо пообещал Прокушев.

— Ну вот, будешь холостой, тогда и приходи, — сказала Райка, глядя на него промытыми синими глазами.

— А пойдёшь? — серьёзно спросил Прокушев.

— Пойду, — серьёзно ответила Райка и побежала по своим делам, забыв о недавней ссоре. Потом обернулась и махнула Прокушеву куцей ладошкой.

«Ещё чего… — подумал Прокушев. — Вас много. Женись на всех». Жена Люська, хоть и толстая, однако человек верный. Проверенный. Ей и с места-то лень подняться… А Райка бегает, руками машет… Иметь за спиной такую Райку — все равно что иметь шпиона в собственном генеральном штабе. Перебежит при удобном случае, как Курбский от Ивана Грозного к полякам. К тому же Прокушев — человек ревнивый до безобразия. Если что — он её или выгонит, или убьёт и сядет в тюрьму. Второе даже вероятнее. А тюрьма — это не та перспектива, к которой человек должен сознательно стремиться.

День выдался солнечный. Прокушев включил в машине приёмник, станцию «Маяк». Оттуда доносилась музыка — то нежная, то весёлая. Машина была полна музыкой и как бы парила в веселье и нежности. И пассажиры рядом с Прокушевым переставали торопиться, а как бы выпадали из времени и говорили почему-то об одном и том же: о странностях любви.

Прокушев вдруг понял, что влюбился в молодую мойщицу Раису Никаноровну, и понял, что состояние влюблённости — это норма. А жить без любви — это болезнь, которую нельзя запускать ни в коем случае, иначе душа умрёт. Душа погибнет без любви, как мозг без кислорода. Конечно, думал Прокушев, Люська человек верный, крепкий. Да ведь как говорит тёща: «Тюрьма крепка, да черт ей рад»… А с Райкой может быть счастье — такое густое, что если пожиже развести, на три жизни хватит. И ещё останется.

Целую неделю Прокушев размышлял то так, то эдак, взвешивая все «за» и «против». С одной стороны, жалко Настьку, хоть и неряха, руки об платье вытирает. А с другой стороны: через десять лет Настька вырастет, влюбится и уйдёт, и не обернётся. Будет звонить по телефону, поздравлять с днём рождения или с днём Советской Армии… И ради этого отказываться от личного счастья…

Через неделю Прокушев понял, что учесть и взвесить невозможно, потому что каждое обстоятельство имеет два прямо противоположных аспекта. Надо совершить решительный поступок, а потом уже взвешивать внутри определённо создавшейся ситуации.

Прокушев надел выходной бельгийский костюм, подъехал к мойке и попросил вызвать Раису Никаноровну.

— А она уволилась, — сказала начальница, та самая, с которой она ругалась.

— Почему? — не понял Прокушев.

— Замуж вышла. Ей муж не разрешил работать в таксопарке.

— Почему? — растерянно спросил Прокушев осевшим голосом.

— Потому что шофёра — мужчины, — сказала начальница и ушла.

После этого случая Прокушев в течение почти года не брал чаевые. Не из принципа и не из соображений высокой сознательности, а из равнодушия. Ему стало все — все равно. И обо всем он думал: «А какая разница?..»

Люська по собственной инициативе стала покупать ему пол-литра. Он выпивал, и равнодушие оседало из груди в живот, из живота в пятки, и тогда весь Прокушев становился — одно сплошное равнодушие. Он даже перестал раздеваться на ночь и спал в том же, в чем ходил весь день.

Люська вызвала из Ростова свою мамашу, чтобы жилось не так сиротливо. Прокушев прежде не переносил тёщу, она везде оставляла волосы — в расчёске, в борще.

Но теперь ему было все равно. Равнодушие, как паутина, налипло на стены, свисало с потолка, и надо было разводить его руками, чтобы как-то продвигаться по квартире сквозь паутину равнодушия.

В середине марта все растаяло, а потом подморозило и образовался гололёд. Машины неуправляемо крутились вокруг своей оси, и в парк каждый день приходили битые такси.

Прокушев возвращался из Домодедова и шёл с нормальной для шоссе скоростью — восемьдесят километров в час, как вдруг посреди дороги возникла тощая старуха в чёрном — вся чёрная и скукоженная, как обгорелая спичка. Она шла, задумавшись, будто брела по лесной лужайке и вспоминала что-то из своей молодости. Прокушев понял, что затормозить он не успевает и у него, как всегда, два варианта: один — прямо по старушке, другой — круто вправо. Прокушев вывернул руль вправо, под высокие колёса рейсового автобуса «Интурист». У «Интуриста» не было ни одного варианта и времени на обдумывание вариантов, и он ударил прямо в «Волгу» Прокушева салатного цвета с шашечками на боку. Прокушев упал грудью на руль. А старушка, ничего не заметив, перешла шоссе и двинулась дальше, сохраняя философскую рассеянность. Прокушев успел подумать, что из-за какой-то старухи, которую на том свете обыскались с фонарями, он так серьёзно разбил государственную машину и собственную грудь. И возненавидел старуху до того, что пересекло дыхание. Он потянул в себя воздух, но воздух не шёл. Прокушев снова попытался вдохнуть, но у него ничего не получалось, будто нос и рот плотно зажали ладонью. Он полетел не то вверх, не то вниз, а где-то в стороне осталась его жизнь с верной толстой Люськой, любимой неряхой Настькой, весенними грозами, иными городами…

На гражданскую панихиду собрался весь таксомоторный парк. Слово взяли Проценко и ещё четыре человека. Все говорили, что Прокушев был глубоко порядочным человеком и умер как герой.