В возрасте восьми с половиной лет я зарекомендовала себя махровой диссиденткой.

— Ты подвела Родину, — сказал Лева с трагическим надрывом и добавил: — Ты подвела Родину в моем лице.

Я доверчиво разглядывала Левино лицо и недоумевала: неужели у нашей Родины рыжие щетинистые усы, огромный нос с яркими веснушками и очки с толстыми линзами?

Лева работал во Дворце пионеров режиссером массовых мероприятий. Какие могли быть массовые мероприятия во времена моего октябрятского детства, спрашивается? Съезды, конференции, совещания. Лева готовил на эти массовые мероприятия пионерские приветствия. Помните, когда половина делегатов медитирует, а вторая обдумывает планы дерзкого побега, в распахнутые, как для эвакуации, двери вламывается толпа детей с увядшими букетами цветов и разными дацзыбао про достойную смену.

— Нас пришли приветствовать юные пионеры!

Вот это самое и готовил Лева. Все дети хотели туда попасть, потому что для репетиций снимали с уроков.

Меня Лева взял не только за хорошую дикцию, но и за мою старшую сестру Лину. Лева был в нее давно и безнадежно влюблен.

— Марьяночка, — заговорщически шептал Лева, — пойдем, Лева купит тебе «Сказки Пушкина». «Золотого петушка» — тебе. А «Руслана и Людмилу», — тут Лева стыдливо опускал глаза и краснел, — а «Руслана и Людмилу» отнеси, пожалуйста, сестре.

Я тогда не была такой уж любительницей книг. «Сказки Пушкина» — это был такой плиточный шоколад, причудливо выложенный в виде арок, пирамид, гробниц в витринах магазинов. «Петушка» я съедала сама (знала бы мама), а «Русланом и Людмилой» щедро оделяла друзей во дворе. Я справедливо полагала, что Линка и так получает много подарков от своего ухажера из Москвы. Например, косметику из магазина «Ванда». Что Левины романтические намеки по сравнению с этими конкретными богатствами!

Лева, сама доброта, взял меня читать стихи от имени октябрят. Стихи! Где он их брал? Наверняка писал сам.

Слобуш, мой одноклассник, начинал: — «Мы скоро станем все отцами…»

А тут я верещала. Пронзительно, как будто меня топят:

— «И мамами с веселыми глазами!»

Это была «коронка» приветствия. Лева ею страшно гордился. Все умилялись, смеялись.

Когда я похвасталась дома, моя сестра хихикнула и промурлыкала, рассматривая в зеркале свой носик:

— Поздравляю, Манечка. Значит, ты скоро станешь матерью? А отец кто? Слобуш?

Моя девичья честь была оскорблена. Я плохо спала ночью. Я была задумчива днем. Я продолжала ходить на репетиции, но решение подвести Родину зрело.

Пришел день конференции. Барабаны забили раскатом. Хрипло задули горны. Мы торжественно промаршировали на сцену. Пионеры звонко поздравляли, хвалили, заверяли, славословили, по-доброму критиковали что-то абстрактное — то ли погодные условия, то ли империализм. Все шло гладко. Настала очередь октябрят. Малышня тоже что-то весело пообещала, а потом Слобуш сделал шаг вперед и прогундел:

Я тоже сделала шаг вперед и с убийственным нахальством прокричала, бережно сохраняя размер стиха:

Незатейливо… Зато честно.

Дети растерялись. Слобуш захлюпал носом — ведь, по собственному заявлению, вскоре ему предстояло стать отцом-одиночкой. — Ты подвела Родину! — стенал Лева. — И меня.

Для меня, восьмилетней, Родина — это была чужая, незнакомая суровая тетя из учебника «Родная речь». Тогда я еще не умела жалеть чужих теть. Мне было жаль Леву. Я чувствовала себя коварной изменщицей, подготовившей заговор против доброго, невинного и щедрого человека. Я очень страдала и думала, что жизнь моя кончена.

К слову, на этом мое диссидентство не кончилось. В следующий раз на конференции учителей белая форменная пионерская юбка, выданная в костюмерной, обернутая вокруг меня по причине большого размера и небрежно заколотая английской булавкой, сползла с меня плавно на пол как раз тогда, когда я произносила с теплым чувством:

Но Лева тогда уже не работал во Дворце.

Ушел на свободные хлеба. Играл на свадьбах, юбилеях. На разных инструментах. На аккордеоне лучше всего у него получалось «У моря, у синего моря» и «О Марианна, как сладко спишь ты, Марианна…»