Виктория Самойловна Токарева
Центровка
По причине, о которой мне не хотелось бы распространяться, я решила покончить с собой.
Только не пугайтесь и не удивляйтесь. Уверяю вас, не я первая, не я последняя. У Маршака есть замечательные строчки: «Смерть пришла как дело и жизнью завладела»…
Ко мне тоже это решение пришло как дело, и я стала выбирать наиболее комфортный способ перемещения. Опыта по части самоубийства у меня не было, поэтому я обратилась к примерам художественной литературы. Эмма Бовари отравилась. Насколько я помню, у Флобера — это долго, мучительно и, учитывая состояние современной медицины, — не наверняка. Спасут, а потом напишут письмо на производство. Оказывается, жизнь каждого члена общества принадлежит обществу и я не имею права покушаться на общественную собственность. Так что травиться — не подходит. Стреляться — нереально. Пистолеты полностью вышли из обихода. Это не девятнадцатый век, когда пистолеты имелись у каждого уважающего себя человека, как сейчас зажигалка или шариковая ручка.
Что остается? Вешаться — неэстетично. Бросаться из окна — страшно. А мне бы хотелось, чтобы смерть явилась незаметно, нежно взяла меня за руку и увлекла за собой, как в счастье. Как в любимые объятия после долгой разлуки. А ведь так оно и есть. Жизнь — это разлука с вечностью. Я пришла из вечности и в нее уйду. А жизнь — пауза между двумя вечностями, и это сугубо мое личное дело, какой длины будет эта пауза.
Я задала себе вопрос: «Что я больше всего люблю?»
Больше всего я люблю радоваться. Но от радости еще никто не умирал.
А еще я люблю спать. Стало быть, я должна умереть во сне.
Можно принять снотворное, но снотворное продают только по упаковке, значит, его надо собирать в течение недели. А за неделю можно передумать или переориентироваться. Причина, о которой я не хочу распространяться, не исчезнет, но может измениться мое к ней отношение.
Есть и другой способ заснуть: это замерзнуть. Как ямщик в той степи глухой. Очевидцы говорят, что вначале бывает холодно, потом тепло, потом тебя посещают блаженные сны.
Вы только не подумайте, что я шучу или разыгрываю. Мне ничуть не весело, хотя, если честно сказать, то и не грустно. Мне себя не жаль. У меня деловое настроение. У Ахмадулиной есть строчки: «Претерпим гибель нас двоих без жалости и интереса».
Как видите, я вся начинена строчками из современной поэзии. Некоторые стихи я знаю целиком, например: «Мне совершенно все равно, где совершенно одиноко…» Но хватит о поэзии. У меня есть дела посерьезнее.
Я пошла в ванную, стала под душ, облилась водой. Потом накинула сверху махровую простыню и вышла на балкон. На тридцатиградусный мороз.
Мне показалось, что я ступила в костер, как Жанна д’Арк. Оказывается, холод обжигает. Очень высокие и очень низкие температуры производят одинаковый эффект. Стоять было невыносимо, так же как в открытом огне, но только без дыма. До блаженных снов было далеко, да, может, это и неправда. Может, это просто художественный вымысел. Но для того чтобы проверить, надо домогаться. А чтобы домогаться, надо дотерпеть. А чтобы дотерпеть, надо настроиться. В любом деле самое главное — настроиться.
Мои волосы в мгновение сделались стеклянные, как трубки, ресницы стали белые, длинные и пушистые. Луна в черном небе висела надо мной непропеченным блином. Я уйду, а она останется. Другие будут глядеть на нее с земли, а она так же им будет врать своей многозначительностью. Город мерцал огнями окон. За каждым окном по идиоту — или по нескольку идиотов сразу.
Сбоку от меня что-то громоздко зашуршало, будто лез медведь. Может быть, это начало блаженного сна… Но ничего подобного. Все вполне реально. На мой балкон с соседнего перелез и прыгнул здоровенный мужик. Скорее всего — вор. Он грабил соседнюю квартиру, но неожиданно пришли хозяева — и ему захотелось остаться незамеченным. А может быть, это незадачливый герой-любовник. Пришел к чужой жене, и неожиданно вернулся муж. И ему было легче рисковать жизнью, чем объясняться с мужем.
А может быть, это — маньяк-убийца. Случаются и такие человеческие экземпляры. Их, как правило, отлавливает милиция, но, пока найдут, они, маньяки, кое-что успевают на своем поприще. Лично для меня появление маньяка — это подарок судьбы, ибо он сократил бы мое перемещение отсюда ТУДА, как бы поймал такси, чтобы было быстрее и удобнее. Но согласитесь: одно дело — уходить из жизни самой, а другое дело, когда тебя из нее выпихивают против твоей воли, даже на такси.
Я завизжала что было сил, хотя сил оставалось мало.
Разбойник увидел меня — босую, обледеневшую, завернутую в простыню. И офонарел. Стоял, как фонарный столб, с той же степенью деревянности и неподвижности.
— Что вы здесь делаете? — изумился он вполне интеллигентным голосом.
— А вы? — спросила я.
Мои губы не двигались, и я произносила слова, как чревовещатель.
— Я хотел бы пройти через вашу квартиру на лестницу. Это возможно?
— Идите, — разрешила я.
— А вы?
— Что я?
— Вы меня не проводите? Я не знаю ваших замков.
Видимо — не вор. Иначе бы замки его не смутили.
— Пошли, — согласилась я и ступила с балкона в свою комнату.
Свет горел. Я его не погасила перед смертью. Простыня на мне замерзла и стала будто из жести.
Разбойник шел за мной следом и, видимо, ничего не мог понять.
— Что вы там делали? — не выдержал он.
— Жарко стало, — ответила я.
— Вы йог?
— Йог, — согласилась я. Так было короче.
— А вам не холодно?
— Нет. Я привыкла.
Мы подошли к двери. Я отомкнула негнущимися пальцами замок и, перед тем как выпустить разбойника, посмотрела на него. И меня снова ожгло, как холодом. Я его узнала.
— Вы Онисимов?
— Нет. Не Онисимов. А кто это?
— Да так… Один…
Онисимов — моя Первая Любовь. Я училась в седьмом классе. Наша школа стояла против студенческого общежития, и окна нашего класса были против окна двух веселых студентов. На переменах девчонки гроздьями свисали с подоконника и выкрикивали что-то веселое и дурацкое. А студенты отвечали, сильно высунувшись из окна, — тоже что-то вполне дурацкое. И всем было весело. Один из этих двоих был Онисимов. Он так и крикнул: «Я Онисимов!» У него были светлые волосы, овальное лицо и большие руки с сильными кистями. Я их запомнила.
Любовь к Онисимову вошла в мое сердце, как игла счастья, но я ни в чем ее не выражала, мою любовь. Я никогда не висела на подоконнике и не кричала. Я стояла за спинами и смотрела не отрываясь. Он меня, должно быть, не видел. И не подозревал о моей любви.
На уроках я постоянно сидела с вывернутой шеей, смотрела на окно Онисимова. Он иногда мелькал, и тогда мое сердце делало кульбит, мягко страгивалось с места, как в состоянии невесомости, и плыло в живот. Я почти теряла сознание.
Потом я перешла в восьмой класс, и наши окна стали выходить на противоположную сторону. На том все и кончилось. Мы с ним так и не познакомились, он не сумел меня разочаровать, и поэтому моя к нему Любовь осталась нетленной. Как мед в саркофаге. Недавно из глубины веков отрыли какого-то фараона. От фараона даже пуговиц не осталось, а амфора с медом как стояла, так и стоит. Хоть садись и пей чай. Вот так и моя Любовь к Онисимову.
Я не могу сказать, что я его ждала всю жизнь. Он не мог появиться, потому что он меня не знал. Тогда на подоконнике царила рыжая красавица Ритка Носикова. А я стояла за спинами, в очках и с перекрученными чулками, набитая строчками от стихов и целыми стихами. Он меня не видел и, естественно, не догадывался о моей любви. Но я его помнила, он был в моей жизни. И то, что он явился именно в эту роковую минуту, было, с одной стороны, невероятно, а с другой — совершенно естественно.
— Нет. Я не Онисимов, — повторил он. — Но меня всегда с кем-то путают. Я всегда бываю на кого-то похож.
Он действительно был похож на Онисимова, но я могла спутать. С тех пор, с седьмого класса, с моих четырнадцати лет, столько воды утекло. Да и видела я его издалека, через дорогу.
Я посмотрела на его руки. Такие руки не могут украсть или убить. А ласкать они могут.
— До свидания, — попрощался Не Онисимов. — Извините, пожалуйста.
Я закрыла за ним дверь и почувствовала, что идти обратно на балкон мне не хочется. У меня пропал настрой.
Я вошла в ванную, напустила горячей воды, легла и стала медленно оттаивать, как курица после заморозки. Тепло входило в меня постепенно, слоями, проникая все глубже. Я ощущала тепло как счастье — настолько реальное, что его можно было потрогать рукой.
Разморозившись окончательно, я достала шампунь «Зеленое яблоко», вымыла голову и высушила ее феном. Горячая струя обвевала мои волосы, и они струились вокруг моего лица.
Далее: я стерла с ногтей старый лак и сделала свежий маникюр. Надела свадебное платье: на белом батисте белое шитье, в свое время оно было сшито из югославской занавески и стоило немыслимо дорого по тем временам. А сейчас нормально. Сейчас изменилось понятие цены. Я надевала его раз в жизни, на свадьбу. С тех пор оно висит в моем шкафу, как экспонат в этнографическом музее, отражающий мою историю и мое славное прошлое.
Одевшись, как невеста, я достала из холодильника начатую бутылку шампанского, села за кухонный стол и открыла газ — все четыре конфорки и духовку. Резко запахло чесноком. Голова как будто наполнилась газом и стала легкой.
Только не подумайте, что я сумасшедшая. Просто я похожа на самолет, в котором кончилось горючее, и он начал планировать. А потом в нем нарушилась центровка — и он пошел вниз. Именно в этом состоянии вы меня и застали. В состоянии извне.
Я налила шампанское и выпила. Стены кухни вздрогнули и закружились в ритме медленного вальса с ударением на сильную долю. Мне показалось, что я даже слышу этот вальс. Мне захотелось встать и покружиться вместе со стенами. В эту минуту раздался звонок в дверь. Я решила, что звон стоит в ушах, но в ушах не может звенеть так настырно и панически. Потом звон прекратился и начался стук: колотили кулаками, ногами, а потом стали разбегаться и ударяться всем телом. Я поняла, что, если сейчас не встану и не открою, дверь вышибут.
Я подошла, отодвинула задвижку. Сняла цепочку. На пороге стоял Не Онисимов. Он увидел меня в белом платье и офонарел во второй раз.
Потом решительно отодвинул меня в сторону и пошел сразу на кухню, будто он не в гостях, а у себя дома. Не Онисимов закрыл все конфорки и распахнул окно. Из окна в кухню шагнул морозный воздух. Он был слишком тяжелым, чтобы летать.
— Зачем вы открыли газ? — строго спросил Не Онисимов.
— Грелась, — ответила я.
— То вам жарко, то вам холодно, — недовольно сказал он.
— А ваше какое дело? Что вы шастаете туда и обратно? То в окно, то в дверь?
— Потому что вы мне не нравитесь.
Он посмотрел прямо в мои глаза, я сняла очки, чтобы не видеть его так отчетливо.
— Ну почему вы так себя ведете? Вас обидели?
— Я же не задаю вам вопросов, — сказала я.
— Можете задавать.
— Почему вы удрали через балкон? Муж пришел?
— Да, — подтвердил Не Онисимов и кивнул головой. — А вы откуда знаете?
— Из анекдотов. Типичная ситуация. Он пришел — и не вовремя.
— Да. Мы не договаривались.
— Это понятно. Это можно не объяснять.
— Я не хотел его видеть. Дело в том, что я убил его жену.
Это был неожиданный поворот типичной ситуации. Я надела очки и, прозрев, глядела на моего незваного гостя.
— Из ревности? — спросила я.
— Я врач. Хирург. Я сделал ей операцию.
— Ах, вот что… Неудачная работа. Брак. Ну что ж… Это бывает во всяком деле.
— Неудачная работа? Это операция века! Такую операцию делал только Дебейки! Вы слышали это имя?
— Нет, — созналась я.
Не Онисимов с презрением посмотрел на меня, как будто Дебейки — это Шекспир. Я, кстати, и Шекспира тоже не читаю. Я смотрю его в театрах.
— Дебейки — первый хирург в мире, который предложил вшивать в сердце клапан из тефлона. До этого были шариковые клапаны, шарик выполнял роль непосредственного клапана, но он так стучал, что человек напоминал заведенные часы. Тикал на пять метров вокруг. Потом были лепестковые клапаны, потом пытались приживить клапан от свиньи. Дебейки первый предложил тефлон. Знаете, что такое тефлон?
— Нет.
— Вы ничего не знаете. Это сверхпрочный синтетический материал, из него делают сковородки, на которых можно жарить без масла. Тефлоновый клапан практически не изнашивается.
«Как первая любовь», — подумала я. Если бы того фараона оперировал Дебейки, то сейчас нашли бы мед и клапан.
— Вы вшили такой же клапан? — догадалась я.
— Не вшил. Вклеил. Я пошел дальше Дебейки. Я пять лет вместе с учеными разрабатывал органический клей, который потом постепенно рассасывается. Клапан вживляется без единого шва, без травмы сердечной мышцы. А главное — время. Раньше такая операция шла пять часов. А теперь сорок минут. Как при удалении аппендикса. Я шагнул на сто лет вперед. Я практически избавил людей от страха перед сердечными заболеваниями. Сердца можно будет ремонтировать, как моторы в ремонтных мастерских. Я звонил Дебейки. Он меня ждет вместе с моей больной. А она не выздоравливает.
— Почему?
— Не борется. Говорит, что устала. А когда человек не хочет жить — это смертельно опасно. Потому что все здесь. — Не Онисимов постучал пальцем по виску. — У меня был случай: я оперировал очень тяжелую язву, совершенно не верил в успех. Больной — шофер грузовика, обслуживал рыбный холодильник. Ел одну рыбу, как кот. И пил, по-моему… Но это не важно. Я боялся, что он умрет на столе. Но обошлось. Довел операцию до конца. Через час пошел посмотреть его в реанимации, а койка пуста. Я заглянул под койку: думал, упал. Никого нет. Побежали искать. Я захожу в туалет, смотрю — он сидит и курит. Мозг не принял тяжести агрессии. И, представляете, он выздоровел… А здесь… Такая операция в Америке стоила бы полтора миллиона долларов.
Не Онисимов налил себе шампанского и выпил.
— Хотите? — предложил он мне, хотя предлагать должна была я, а не он.
— Спасибо. — Я села к столу.
Не Онисимов тоже сел, но пить не стал, а, подперев лицо рукой, застыл в скорбной позе.
Я посмотрела на его невзрослую макушку, и в мое сердце вошла игла жалости.
— Но ведь вы ни при чем, — с убеждением сказала я. — Вы сделали все, что от вас зависело. А как она… это уж ее дело.
— Операция сама по себе, в отрыве от больного, не существует. Лучше пусть он выживет после плохой операции, чем умрет после хорошей… А тут еще муж пришел «спасибо» говорить. Коньяк принес. Французский.
— Значит, это ваша квартира? — удивилась я.
— Конечно. Я живу в соседнем подъезде.
— Я вас никогда не видела.
— И я тоже никогда вас не видел.
— А муж, значит, у вас сидит?
— Не знаю. Наверное.
— А почему нельзя было уйти через дверь?
— Неудобно уходить, когда к тебе пришел человек. А так я просто исчез. Без объяснений. Одно дело уйти, другое дело исчезнуть.
— И все-таки неудобно, — возразила я. — Вы должны вернуться.
— Я должен быть в больнице.
— А который час? — не поняла я.
— Это не важно. Я должен быть возле нее. Вернее, не должен. Я просто не могу быть ни в каком другом месте.
— Так идите…
— Я не могу вас бросить.
— Почему?
— Я уже сказал: вы мне не нравитесь.
— Но вы же не можете быть сразу в двух местах.
— Пойдемте со мной, — попросил Не Онисимов.
Я надела поверх свадебного платья дубленый халат. Сняла золотые босоножки и сунула ноги в валенки. Не Онисимов был в свитере и джинсах. В чем исчез, в том и остался.
— Дать вам что-нибудь? — спросила я.
— А что у вас есть?
— Ничего. У меня нет мужских вещей.
— Тогда одеяло, — нашелся Не Онисимов. — Одеяло у вас есть?
Одеял у меня было два. Одно пуховое. Другое ватное.
Я вынесла пуховое одеяло, поскольку оно было легче. Не Онисимов накрылся им с головой.
Одеяло ему очень шло.
Больница состояла из нескольких белых корпусов, и в темноте казалось, что корпуса в медицинских халатах.
Мы вошли в одну из дверей, стали подниматься на второй этаж.
— А почему меняют клапаны? — спросила я.
— Старый приходит в негодность. У нее был такой клапан, что я не понимал, как она вообще жила.
— А отчего они портятся?
— Не «они», а он. Митральный клапан. Между предсердием и желудочком.
— А почему он приходит в негодность? От переживаний?
— От ревматических атак.
— А что это за атака?
— Вы же не врач. Вы не поймете.
Мы вошли в кабинет. Не Онисимов сбросил одеяло на диван, достал из шкафа халат. Вышел из кабинета, но тут же вернулся.
— Идемте со мной! — велел он. Видимо, боялся оставить меня без присмотра.
В коридоре горел слабый свет. Было пустынно. Больные спали в своих палатах. «И тихо, как вода в сосуде, стояла жизнь во сне». Я пропустила «ее». «Жизнь ее во сне».
Она — не спала. Она лежала в одиночной палате. Смотрела над собой. Возраст ее не читался совершенно, что-то от двадцати до пятидесяти. Не меньше двадцати и не больше пятидесяти. Она смотрела над собой пустыми глазами и никак не отреагировала на наше появление.
— Алла! — позвал Не Онисимов.
Она продолжала смотреть над собой.
Не Онисимов приподнял от груди ее слабую руку и стал слушать пульс. Потом вернул руку на место.
— Алла! — тихо взмолился Не Онисимов. — Ну пожалуйста…
Алла не слышала. Или не желала слышать. От нее исходил вселенский холод равнодушия.
Не Онисимов хотел что-то сказать, но не смог. Повернулся и, как слепой, вышел из палаты. Мне показалось: он пошел и заплакал. Он даже меня забыл в отчаянии.
Игла жалости пронзила меня насквозь.
— Ну пожалуйста… — тихо повторила я и села на край постели.
Я села так, чтобы попасть в направление ее взгляда. В прямом смысле слова: попасться ей на глаза. Она увидела меня в белом свадебном платье и валенках и, видимо, решила, что это явилась Смерть в таком странном обличье, но даже Смерть ее не заинтересовала.
— Я понимаю вас, — горячо зашептала я. — Понимаю… Вы так долго мучились… Непонятно, как вы вообще жили. Вы устали и хотите отдохнуть любой ценой. Пусть даже вечным сном. Вы хотите отдохнуть от боли, от людей, от всего, что есть жизнь, потому что ваша жизнь — это сплошные атаки. Невозможно так давно и так долго страдать. Вы надорвались. В вас лопнула пружина. Я понимаю. Но, Алла… Вы же не одна. За вами стоит ваш врач, который вас починил. За вами сотни, тысячи больных людей, для которых необходимо ваше выздоровление как гарантия. За вами Дебейки, который вас ждет, и вся Америка. Там ведь тоже люди болеют. Там, между прочим, такая операция стоит полтора миллиона долларов. Ее может позволить себе только миллионер, да и то не каждый. А вам сделали бесплатно. А вы еще… кочевряжитесь. Ну хорошо, вам, может быть, наплевать на человечество, и на Америку, и на Дебейки, вы их не знаете. Но ведь за вами близкие люди. Ваш муж сидит сейчас, не спит, с ума сходит. Да вы просто не имеете права… Вы меня слышите?
— Кто вы? — тихо спросила Алла.
— Никто, — сказала я.
— Вы мне не кажетесь?
— Нет. Я есть.
Я низко наклонилась над Аллой, и мои очки упали на ее лицо. Алла оторвала от груди свою руку, поднесла к моим очкам и надела их на себя.
— Действительно… — проговорила она. — Вот теперь я вас вижу.
Она меня видела и слышала, и это вдохновило меня до озноба. Я совершенно забыла о себе и о той причине, о которой я не хотела распространяться. Была только эта палата, эти проявившиеся глаза и Не Онисимов за стеной.
— Нельзя думать только о себе… Только себя любить. Только себя жалеть. Иначе нарушится центровка.
— Что нарушится? — спросила Алла.
— Все нарушится. Во всей Солнечной системе. Вы не имеете права!
— Что вы от меня хотите? — слабо спросила Алла.
— Чтобы вы пошли в туалет.
— Зачем?
— Покурить.
— Мне не хочется. И я не могу.
— А вы не знаете: можете вы или нет. Человек не знает своих возможностей.
Я обняла Аллу за плечи и стала ее приподнимать. Она ухватилась за мою шею и стала мне помогать.
— У меня клапан не оторвется? — спросила Алла. Она испугалась за свою жизнь, и это был хороший симптом.
— Не оторвется, — заверила я. — Но удивится.
Она встала. Мы обнялись и медленно вышли из палаты в коридор. На мне было белое свадебное платье, на Алле белая больничная рубаха с печатью на спине. Мы медленно продвигались, обнявшись, как привидения, и мне казалось, что если мы подпрыгнем, то взлетим и поплывем. Ее слабость перетекала в меня, а в нее — моя радость, та самая, которую я люблю больше всего на свете и от которой мне хотелось бы умереть.
Но сейчас мне не хотелось умирать. Мое деловое настроение пропало, улетучилось. Я хотела одного: идти вот так, обнявшись, и, как бабочку в ладошке, нести эту чужую хрупкую жизнь.
Коридор был по-прежнему пуст. Медсестра кемарила на диванчике. Уютно тикал будильник, и его мерное тиканье сверчка разносилось по всему коридору.
Из кабинета вышел Не Онисимов. Увидел нас.
Офонарел, вот уж действительно по-настоящему. У него сегодня был день офонаренный.
— Добрый вечер, — поздоровалась Алла, хотя было уже почти утро.
— А… что вы здесь делаете? — только и мог вымолвить Не Онисимов.
— Покурить идем, — сказала я.
Не Онисимов метнулся к нам. Взял руку Аллы, стал слушать пульс. Потом обернул ко мне потрясенное лицо и спросил:
— Слушайте, а что вы сделали?
Зазвонил будильник. Было шесть часов утра. Время первых уколов.
Медсестра поднялась с дивана. Она была широкая, в круглых очках, какая-то лесная, похожая на Ухти-Тухти. В детстве я слышала эту сказку, но кто такая Ухти-Тухти, так и не поняла до сих пор. То ли курица, то ли еж.
— Здесь, — скомандовал Не Онисимов.
Таксист остановил машину возле его подъезда.
— Спать хочу, — поделился Не Онисимов, расплачиваясь. — Пятые сутки не сплю. Сейчас приду и засну как убитый.
Мы выбрались из такси. Таксист с удивлением посмотрел на Не Онисимова в одеяле. Интересно, что он подумал…
Я направилась к своему подъезду.
— Куда? — окликнул Не Онисимов. — Ко мне…
Он подзывал меня, как собаку. И я подошла к нему, как собака, с той же степенью доверия и простодушия.
— Но вы же ляжете спать, — напомнила я.
— Ну и что? И вы ляжете спать. У вас даже одеяло с собой. Под свое одеяло и ляжете.
Не Онисимов взял меня за руку и повел за собой.
— Я не могу спать без ночной рубашки, — слабо сопротивлялась я.
— Ничем не могу помочь. У меня нет женских вещей. Ляжете в платье.
Мы вошли в лифт. Не Онисимов припал затылком к стене и закрыл глаза. Он засыпал на ходу, как лошадь. Вернее, как конь. Я нажала нужную кнопку. Этаж я знала, поскольку мы были соседи и жили на одном уровне.
Я подвела Не Онисимова прямо к его двери. Не просыпаясь окончательно, он стал отпирать, но ключ не поворачивался.
— Что за черт! — удивился Не Онисимов.
С той стороны послышался шорох. Дверь распахнулась. На пороге стоял патлатый, красноклетчатый безвозрастный человек. Я догадалась, что это муж Аллы. Ему можно было дать и тридцать лет, и пятьдесят. Либо ему было тридцать — и он плохо выглядел, что естественно в его ситуации. Либо ему уже стукнуло полтинник, но выглядел он очень хорошо.
— Вы еще здесь? — не удивился Не Онисимов.
— А где же мне быть? — в свою очередь, удивился мужчина.
Мы стояли и смотрели друг на друга.
— Вы проходите, — пригласил муж. — Раздевайтесь.
Мы прошли и разделись. Не Онисимов скинул одеяло, потер задубевшие руки. Лицо его было утомленным и счастливым одновременно. И он был хорош, как Алеша Попович после сражения с татарами.
— Доставайте свой коньяк, — распорядился Не Онисимов. — Теперь можем его выпить. Имеем право. Заработали.
— Так я уже выпил, — растерялся муж. — Вы бы еще дольше гуляли.
— Весь? — удивился Не Онисимов.
— Ну весь, конечно… — виновато подтвердил муж. — Я ждал, ждал…
— Тогда идите домой, — отпустил Не Онисимов и снова потер руки, как человек, которому что-то удалось. Этим «что-то» у Не Онисимова была операция. А операция — итог всей предыдущей жизни. Не Онисимову удалась его жизнь. Не больше и не меньше. — Идите домой.
— Я? — переспросил муж и ткнул пальцем в свою красноклетчатую грудь.
— Оба. И вы тоже, — он обернулся ко мне. — Нормально разденетесь и будете спать нормально. Все-таки одетой спать неудобно.
— А почему вы меня прогоняете?
— Потому что вы мне не нравитесь.
Он подошел ко мне. Снял с меня очки. Стал рассматривать мое близорукое лицо, как будто гладил глазами.
Мое сердце сделало кульбит, мягко стронулось с места и поплыло, как в состоянии невесомости.
— По-моему, я вас уже где-то видел…
— Конечно, видели. Мы же соседи…
— Нет. Раньше.
Может быть, тогда, за спинами. За смеющимся широким лицом Ритки Носиковой.
— Мне не хочется спускаться и подниматься. Можно, я уйду через балкон?
— Можно, — разрешил Не Онисимов. — Но я вам помогу.
Мы вышли на балкон. Он подал мне свою сильную, красивую, талантливую руку. Я оперлась на нее. Уверенно встала на балконные перильца.
Город спал и смотрел предрассветные сны.
Сколько раз в своей жизни я протягивала руку помощи и скольким людям. А когда помощь понадобилась мне, их не было рядом. Рядом случился незнакомый человек, совершенно случайно свалившийся на голову. Значит, принцип «ты мне, я тебе» не срабатывает, потому что добpo бескорыстно. Ты мне, я другому, другой третьему — и так далее во времени и пространстве. И чтобы цепочка не прерывалась.
Муж Аллы вышел на балкон, заботливо накрыл Не Онисимова моим одеялом. Муж опекал Не Онисимова. Не Онисимов поддерживал меня. Я — Аллу, Алла — все человечество, а человечество, даст Бог, протянет руку мужу. И тогда весь мир замкнется в едином хороводе.
Небо посветлело, из черного стало серым, и луна, потеряв шикарный выгодный фон, полиняла и уже никак не выглядела: ни хорошо, ни плохо. Дома как будто окунулись в проявитель. Стены стали светлые, а окна темные. И казалось, что за каждым окном спит по гению или даже по нескольку гениев сразу.
На главную: Предисловие
