Виктория Самойловна Токарева За рекой, за лесом
Артемьев любил любовь. Женщины – как цветы, каждая неповторима. У каждой своя красота и свой аромат. Невозможно пройти мимо. Хочется остановиться, сорвать и понюхать. А потом, естественно, выбросить. Что еще делать с сорванным цветком…
И женщины его тоже любили. За слова. За нежность. Таких слов и такой нежности они не знали ранее. И уже не могли без этого жить. Однако наступал момент разлуки. Артемьев не умел красиво расставаться. Просто исчезал, и все. Трусил. Не хотел выслушивать чужие трагедии.
Брошенные женщины вели себя по-разному. Гордые – не возникали. Исчезали, страдая. Другие – не мирились, преследовали и даже мстили. Одна из них, по имени Элеонора, пришла к его дверям и стала беспрерывно звонить. Артемьев не открывал, поскольку был не один, а с Розой.
Элеонора закричала, что сейчас подожжет дом. И действительно подожгла. Она распорола обивку на двери, сунула туда тряпку, пропитанную бензином. И подожгла. Квартира наполнилась дымом. Роза смотрела на Артемьева большими перепуганными глазами. Они боялись оставаться в квартире и боялись выйти. Разгневанная Элеонора могла плеснуть в них бензином и поджечь, как дверь.
Артемьев пережил с Розой напряженные минуты. Это их сблизило.
Впоследствии Артемьев женился на Розе, хотя она была не лучше других. Это была попытка защититься от хаоса, как сказал один рано умерший писатель, тоже бабник.
* * *
Роза родила Артемьеву двоих дочерей – одну за другой. И это оказалось очень кстати. Впоследствии старшая выросла и уехала в Англию. А младшая, Людмилочка, осталась с ними. Была бы одна дочь – все равно что никого. Какой смысл от дочери в Англии…
Роза и Артемьев жили хорошо, у них было много общего. И прежде всего – жадность. Материальная ориентация. Это не такое уж плохое качество, как думают. Жадность в детстве и старости не что иное, как инстинкт самосохранения. А в среднем возрасте – двигатель прогресса. Жадность и любопытство – вот что правит миром.
Артемьев про свою жадность ничего не знал. Это чувствовали остальные. А сам со своей жадностью он не сталкивался и не перебирал золотые монеты в сундуке, как Скупой рыцарь.
Артемьев скупал картины и уже не мог жить без хорошей живописи. Он разбирался в художниках, умел увидеть настоящее там, где не видел никто. Умел предвидеть и предвосхищать.
Войдя в свой дом, Артемьев сразу начинал отдыхать, как бы ни устал. Полотна на стенах как будто говорили ему: «Привет. Ты дома». И он мысленно отвечал им: «Привет. Я дома».
Роза была частью дома, частью его самого. Он ее любил. Но гулял. Привычка.
Первое время Роза переживала. Скандалила. Потом махнула рукой. Здоровье дороже.
Так и жили. Артемьев пропадал бог знает где. Однако ночевать приходил домой. Это был неписаный закон: ночевать дома. И бедный Артемьев среди ночи на перекладных перся через всю Москву. Являлся к четырем утра. Но являлся. Роза ждала. Не спала.
Хранить верность жене Артемьев не мог. Но хотя бы верность дому.
И он хранил.
Подружек Артемьева Роза называла «похихишницы». От слова «похихикать». И от слова «хищницы». Но не родилось еще такой хищницы, которая могла бы отодрать от Артемьева хоть жалкий клок. Артемьев подарков не делал. Он сам подарок. Мог написать стихотворение и напечатать его в газете. Стихотворение было прекрасным, возвышающим душу. И все материальное рядом с этим меркло.
Похихишницы не понимали: как он может жить со своей Розой, такой скучной и страховидной? Как он может провести с ней романтический вечер? Но Артемьев не рассматривал свою жену как сексуальный объект. Роза – это дом из камней, как у Наф-Нафа. В таком доме не страшен серый волк. Роза – это пространство, где стоит его письменный стол, и он может за ним работать. Более того, Артемьев мог работать только тогда, когда Роза находилась в соседней комнате. За стеной, но рядом. Он успокаивался от ее присутствия. Уравновешивался.
Артемьеву нравилось, когда ему мешали. Он лучше собирался и сосредотачивался, когда ему мешали.
Девочки любили забегать в кабинет отца. Артемьев разыгрывал возмущение, гнал упрямых девочек. Они уходили не сразу. Он успевал вдохнуть запах детства, увидеть, какие они неправдоподобно прекрасные Божьи создания. Вся красота жизни и смысл бытия были сосредоточены в этих русоголовых, сероглазых, благоуханных, как ветка жасмина.
Пугало будущее: вырастут и наткнутся на такого, как он, пожирателя чужой молодости. Эти мысли Артемьев гнал прочь. Он много работал – так требовала душа. Зарабатывал, чтобы сколотить капитал и передать выросшим дочерям. Пусть у них сразу будет все. Чтобы не зависели от мужей, как Роза. Чтобы сами распоряжались своими жизнями.
Любовь к детям, ответственность перед ними – вот что являлось главным топливом Артемьева. Что касается Розы – он ее не бросит. И это все. Он сохранит ее статус – жены писателя.
В анкетах сокращенно писалось: «ж. пис.» Звучало «жопис».
Женский мир состоял из похихишниц и жописов.
Каждая похихишница мечтала перебраться в жописы. А каждая жена мечтала о нежности и высоких словах. Но все вместе не бывает. Что-то одно. Девочки выросли. Старшая уехала учиться в Англию. Пошла такая мода: учиться за границей. Завела себе бойфренда, индуса. Хорошо хоть не негра.
Индус на фотографиях был красивый, похож на таджика. Дочь не собиралась возвращаться в Россию.
– Неужели она поедет в Индию? – пугалась Роза. – Там блеск и нищета. И коровы на улицах.
– Там тепло, – отвечал Артемьев. – Там на улице можно жить.
– Зачем же мы строили дачу? – вопрошала Роза.
Этот вопрос был самым мучительным. Зачем все их напряжение, если это не пригодилось.
Но подросла младшая дочь, Людмилочка. Она была похожа на своего некрасивого отца. Друзья дома шутили:
– Вылитый папаша, но обошлось.
И действительно, все, что в Артемьеве было некрасивым: короткий рубленый нос, глубоко утопленные глаза, – в Людмилочке как-то откорректировалось, выстроилось в музыкальную фразу. Короткий нос, пышный рот и яркие хрустальные глаза в темных ресницах. Хоть на обложку журнала. Вылитая Орнелла Мутти, только моложе.
Хорошо было бы посмотреть на папашу Орнеллы. Очень может быть, что он похож на нашего писателя Артемьева. Артемьеву меж тем исполнилось 55 лет. И тут произошло нечто из ряда вон выходящее. Он влюбился.
Всю прошлую жизнь Артемьев как будто шел по цветущему лугу, срывал цветы удовольствия, нюхал и бросал. А сейчас замер. И больше никуда не пошел. Остановился.
Его новая похихишница была не лучше прежних. Просто он сам стал другой.
Ее звали Елена. Елена – скромная врачиха из писательской поликлиники. Она выслушивала Артемьева через стетоскоп, близко подвинув лицо. От ее лица шло тепло.
Их лав стори начиналась как заурядный роман. А потом Артемьев вдруг понял, что не может без нее жить. И может при ней работать. И плоть ликует и кричит: да, да, да… И так захотелось счастья и покоя. Никуда не бегать, не врать. А просто остановиться и замереть.
Дочери выросли, у них свои индусы. У Людмилочки наметился полукитаец из Новосибирска. Правда, китаец оказался не простой, но об этом позже.
Роза… Она давно ему мать. Он не спит с ней лет десять. Кто же спит с мамашей…
Артемьев заколебался.
Пол дрогнул под ногами, стены заходили. Серый волк не сдул дом. Но землетрясение…
В один прекрасный день, вернее, ночь – поистине прекрасную – Артемьев не пришел домой ночевать. Это был грозный знак.
Роза спросила:
– Где ты был?
– На съемках, – сказал Артемьев. – Ночное телевидение.
Роза поняла: он врет. Но не нарывается. Мог бы признаться.
И что тогда? Тогда надо принимать решение. А он не хочет принимать решение. Значит, все останется по-старому. Муж в доме. А на похихишницу придется закрыть глаза. Можно подумать, что для нее это новость.
Артемьев всю жизнь гулял на длинном поводке, как козел в чужом огороде. И как знать, может быть, эти похихишницы сохранили Розе семью.
В глубине души Роза не обвиняла мужа. Она обвиняла этих недальновидных глупых баб, которые лезут к чужому мужу вместо того, чтобы завести своего собственного. Пусть плохонького, но своего. Роза презирала каждую, как воровку, которая ворует вместо того, чтобы идти работать. Врачиха задержалась в жизни Артемьева. Прошел год, другой, третий, а она все стояла на небосклоне и светила, как солнце в полдень. И все было ясно без слов. Роза ничего не спрашивала. Артемьев ничего не врал. Наступила негласная договоренность: «Я буду жить как хочу. А ты будешь жить как раньше…»
Людмилочка называла врачиху «постоянка». Значит, постоянная.
Розу все время трясло, как будто она стояла босыми ногами на оголенном проводе. Она боялась, что Артемьев уйдет на зов любви и Людмилочка уйдет к своему полукитайцу. И Роза останется одна-одинешенька, а у нее ни профессии, ни хобби. Ее единственная профессия – это Артемьев. Она создавала ему дом, готовила еду и берегла накопленные богатства в виде живописи, недвижимости и просто денег, которые она ласково называла «денежки». Денежки лежали на книжке, и в сейфе, и в тайнике в ванной комнате. Ни один вор не догадается.
Если Артемьев бросит Розу, ее жизнь погрузится во мрак и холод. Наступит вечная ночь, как на том свете. Это и будет смерть при жизни.
Роза замирала от страха. Просила Людмилочку:
– Поговори с отцом.
– О чем?
– Пусть он ее бросит.
– Да какая разница, – возражала Людмилочка. – Ему почти шестьдесят. Скоро этот вопрос отпадет сам собой.
– Ну да… – не верила Роза. – А вон режиссер, как его… по телевизору, восемь раз женился.
– У него такая привычка: все время жениться. А у нашего привычка все время соскакивать. Он и сейчас соскочит.
– Почему это? – не поверила Роза.
– Потому что он жадный. Все наследство должно перейти детям. А не на сторону. Купеческий закон. И дворянский.
Роза успокаивалась на какое-то время. Потом ее опять начинало трясти. Постоянное перенапряжение сказывалось на сосудах. Стало прыгать давление.
Роза пила успокоительные лекарства и ходила прибалдевшая. Жила как под местным наркозом: все слышишь, но терпишь. Артемьев ничего не видел и не слышал. В нем постоянно звучала музыка любви и заглушала все остальное.
Елена казалась Артемьеву совершенством. В ней было все прекрасно: лицо, одежда, душа и мысли. Чеховский идеал. При этом она была тихо верующая, принимала жизнь такой, как она есть. И ничего не требовала: ни денег, ни того, что раньше называлось «положение в обществе». Она не выдирала Артемьева из семьи. Это грех. В ней не было никакой агрессии. Она была счастлива своей любовью к нему. И его любовью к ней.
Артемьев любил бывать с Еленой на людях: на выставках, в театре, на презентациях. Он ее развлекал, как сейчас говорят, «тусовал».
Среди людей особенно чувствовалось их единение. Их поле как будто было замкнуто друг на друге.
Стоя среди людей или сидя в темноте зала, Артемьев все время помнил, что у нее под кофточкой прохладная грудь. А заветное место – тугое, резиновое, всегда чуть-чуть влажное от желания. Она постоянно его желала, и он не мог не отозваться на ее зов. Он был сильным рядом с ней. И он ей верил. Артемьев рассказывал Елене свои замыслы и во время этих рассказов проверял себя: интересно или нет. Если ему было интересно рассказывать, а ей интересно слушать – значит, он на правильном пути.
Артемьев был военный писатель. Но война была фоном, на котором решались нравственные проблемы.
Война все переворачивала с ног на голову. В своих повестях Артемьев пытался все поставить на свои места. Легко рассуждать о добре и зле в мирной жизни. А попробуй сделать это в аду.
Елена не имела к литературе никакого отношения, но у нее был абсолютный слух на правду. Она безошибочно улавливала фальшь. Она была душевно продвинута, и Артемьев ориентировался на нее, как корабль в ночи ориентируется на свет маяка.
Последнее время ему стало казаться, что без нее он не сможет работать. Она должна быть всегда рядом, на расстоянии вытянутой руки. Грянула перестройка.
Люди начали жить на доллары. Рубли стали называться «деревянные». Артемьев и Роза живо сообразили, что от деревянных надо избавляться. И все, что у них лежало в сейфе и в тайнике, вложили в недвижимость.
Купили еще один дом под Москвой. И дом на острове Кипр. Там оказалось дешевле, чем в России. Оба дома сдавали, поскольку невозможно жить везде одновременно.
Полукитаец Людмилочки раскрутился, стал мощным воротилой. Открыл сеть ресторанов и сеть казино.
Людмилочка уговаривала отца вложиться в казино, но Артемьев сомневался. Боялся, что его обманут, или, как сейчас говорят: кинут. Он вообще был человеком недоверчивым. Страшно было потерять то, что заработано трудом всей жизни. А жизнь уже не повторить. Елену тем временем уволили из писательской поликлиники. Шел передел собственности. Явился новый хозяин. Набирал новую команду. Елена ушла, чтобы не путаться под ногами. Стала работать в обыкновенной районной поликлинике. Вызовы на дом. Прием больных.
Кончилась прежняя жизнь закрытой поликлиники с отсутствием очередей, тишиной и чистотой, вышколенностью персонала, заискивающей вежливостью пациентов.
Районная поликлиника – как вокзал. Минимальное количество времени на больного, потому что поджимает следующий. Тяжело вникнуть, и в конце концов тупеешь, и неохота вникать. Больные – горластые и настырные, качают правду. Их разверстый рот похож на хайло, печное отверстие. Хочется его заткнуть несвежим вафельным полотенцем. И вся эта музыка – за смешные деньги. В цивилизованной стране врач получает такую сумму за час работы. А здесь – за месяц. Да что сравнивать…
Единственный свет в окне – Артемьев. Он придет к ней вечером. Начнет рассказывать. И его глубокий голос будет тихо струиться, уносить в другую реальность. И ради той, другой реальности можно вытерпеть эту. Роза терпеливо ждала: когда же иссякнет роман? Когда же Артемьев перестанет шастать на сторону? Но роман не иссякал, и даже наоборот – раскручивал обороты.
Артемьев, уже не стесняясь, жил на два дома, и даже существовал негласный график. Рабочую неделю он жил с семьей, а выходные проводил у Постоянки. У него все чаще мелькала мысль: пора бы определиться, прибиться к одному берегу. Но удерживала привычка бытия и купеческий закон: все наследство – детям.
Артемьев мог бы уйти в чем стоял. Постоянка не претендовала на наследство. Но тяжело обидеть Розу, оскорбить детей… Роза будет раздавлена. Дети унижены. И он сам тоже окажется раздавлен своей виной.
И еще одна причина. Для творчества не полезна душевная гармония. Необходим разлад души с действительностью. Разность потенциалов.
С другой стороны, Постоянка тоже могла поднять восстание. Она старела в любовницах. Не заводила детей. Года наплывали один на другой. А что впереди? * * *
Однажды Роза стояла за спиной мужа и смотрела, как он одевается. Шарф. Пальто. Кепка. Отправлялся к Постоянке.
– Какая же она дура… – выговорила Роза.
– Почему? – удивился Артемьев. При этом не уточнялось, кто «она». И так ясно.
– Потому что ты не женишься. Ты нас не бросишь.
– Не женюсь, – подтвердил Артемьев. – Кто же бросает своих…
– И цветочка не купишь. И денег не дашь…
– При чем тут деньги?
– Значит, ни статуса, ни материальной поддержки, – подытожила Роза. – Тогда что же остается?
– Остается чистое чувство, – сказал Артемьев.
– Понятно… Любовь – морковь…
– Просто любовь. Без моркови.
– Я же говорила: дура…
Роза храбрилась. Но тряслась. Она продолжала стоять на оголенном проводе.
Артемьев вел себя нагло, потому что за ним была сила. Он – держатель денег. А кто платит, тот и хамит. И ничего с этим не сделаешь.
Роза ждала, что Постоянка допустит грубую ошибку, например: начнет закатывать скандалы. Артемьев не выносит скандалов. Или заведет себе другого, чтобы вызвать ревность. Ревность, как правило, подогревает чувство у всех, кроме Артемьева. Для него ревность – это недоверие. А недоверие убивает любовь наповал.
Однако Постоянка сидела тихо, ошибок не делала, в дом не звонила, денег не требовала. Если разобраться – идеальная любовница. Мало ли какая могла попасться, наглая и алчная…
– Ты должна ей молоко покупать, за вредность, – замечала Людмилочка.
– А мне кто будет молоко покупать? – вскидывалась Роза. – Сколько здоровья уходило на его пьянки-гулянки. И конца не видно. И под старость покоя нет. Когда же это кончится? – вопрошала Роза.
– Это кончится вместе с ним, – предполагала Людмилочка.
Что думала, то и говорила. Хоть бы наврала во спасение.
Роза отправилась к гадалке по имени София.
София раскинула карты, покачала головой.
– Скоро, скоро твое сердце успокоится, – пообещала она. – Возле червовой дамы смерть. Вот смотри…
Постоянка – червовая дама, поскольку блондинка. Возле нее действительно сплошная чернота: крести и бубны.
– Неужели помрет? – оробела Роза. – А когда?
– Это же карты. Здесь не написано. Скоро.
Роза щедро заплатила Софии за эту новость. Пошла домой.
Роза не была злым человеком, поэтому она не злорадствовала. Более того, она сочувствовала бедной Постоянке: молодая еще, могла бы жить и жить. Но судьба не дает слишком много одному человеку. Она подарила Постоянке большую долгую любовь, а за это отнимает жизнь.
Вот ей, Розе, судьба выделила унылую погоду, как в средней полосе: короткий день, беспросветная зима. На Розе природа сэкономила солнышко любви, поэтому Роза будет жить долго. Она природе не в тягость.
Так размышляла Роза по дороге домой. Она ехала на автобусе, хотя могла бы взять такси. А зачем тратить деньги? У денег глаз нет.
Роза приехала домой. Артемьев оказался дома, несмотря на субботу. Его лицо было желтым, как горчица.
– Что с тобой? – испугалась Роза.
– Не знаю. Я пожелтел… Наверное, что-то съел.
Розе стало ясно: гадалка перепутала. Черная карта относилась к трефовому королю. * * *
Артемьева положили в больницу.
У него определили цирроз печени. А он ничего не чувствовал и не предчувствовал. Любил – и был счастлив. Работал – и был счастлив. Что же явилось причиной болезни? Может быть, подспудная вина… А может, просто компьютер дал сбой.
Казалось, что болезнь можно обмануть.
«Если дружно мы навалимся втроем, то тяжелые ворота разнесем», – сказала себе Роза.
И они дружно навалились: Роза, Людмилочка, полукитаец со своими немереными деньгами, старшая дочь и ее индус со своими целебными лекарствами и травами с самого Тибета.
Роза обеспечивала диетическое питание и возила в больницу. Базар, кухонная плита, кастрюльки, баночки.
Людмилочка – по связям с общественностью. Переговоры с врачами, доставание лучших специалистов, консилиумы.
Полгода семья кипела, как гейзер. Каждый день, каждый день…
Артемьев лежал в хороших условиях. Лечили его хорошо. Везде сплошное хорошо, единственное неудобство – посещения. Он не хотел сталкивать Постоянку с родственниками, и ему приходилось работать регулировщиком. Артемьев каждый раз выяснял: кто, когда, – и переносил Постоянку на освободившееся время. Если жена днем, то Постоянка – вечером. И наоборот.
Но однажды произошел сбой. Постоянка столкнулась с Людмилочкой. Они явились одновременно.
Постоянка растерялась и от страха проговорила:
– Здравствуйте…
– Здравствуйте, – спокойно ответила Людмилочка. – Давайте познакомимся.
– Елена Юльевна, – представилась Постоянка.
– Мила. – Людмилочка протянула руку. Последовало рукопожатие вражеских сторон.
Артемьев смотрел на них слегка отрешенно. У него было мало сил на эмоции – как положительные, так и отрицательные. У него было очень мало энергии, и он ее берег.
Людмилочка знала, что цирроз – это прежде всего слабость. Она быстро попрощалась и ушла, чтобы не мешать.
Людмилочка села в холле и стала ждать. Ждать пришлось не мало. Целый час. «О чем это они? – удивлялась Людмилочка. – После десяти лет знакомства…»
Артемьев тем временем рассказывал своей Елене Юльевне новый замысел. Сюжет – треугольник: Ленин – Крупская – Арманд. Там были захватывающие моменты. У интересных людей и любовь протекает интересно.
– Это не треугольник, – заметила Постоянка. – Квадрат. Ты забыл революцию. Ленин, Крупская, Арманд, революция.
– Точно… – согласился Артемьев. – Без революции это бытовая история. Как у нас с тобой.
– У нас не бытовая, – возразила Постоянка. – Вместо революции у нас литература.
– А… – покивал Артемьев. – Точно…
Они говорили и говорили. И откуда силы брались.
Когда Постоянка уходила, Артемьев сразу засыпал.
Елена вышла из палаты. Людмилочка поднялась ей навстречу. От нее веяло успехом и благополучием. От Постоянки веяло глубокой печалью. Она знала диагноз Артемьева и его прогнозы с точностью до дней.
– Простите… – начала Людмилочка. – Я подумала: зачем вам прятаться?
– Я не прячусь. Я не хочу его огорчать.
– Ну да… Я подумала: мама очень устает. Она не может ходить каждый день. У нее больные ноги. Может, вы возьмете на себя три дня в неделю: пятница, суббота, воскресенье. А рабочая неделя – на нас.
Елена Юльевна выслушала внимательно и бесстрастно. У нее было выражение лица, как у врача, который выслушивает пациента.
График посещений оставался примерно тот же самый, что и раньше. Елена посещала Артемьева в свои выходные. Но ей была оскорбительна легализация графика. Ей РАЗРЕШАЛИ. Более того, ей ПРЕДЛАГАЛИ. Почему? Потому что она неопасна. Артемьев уже не уйдет к ней. Он уйдет только в вечность.
Постоянка молчала. Людмилочка по-своему поняла ее молчание.
– Я понимаю, это нагрузка. Дорога, фрукты – это дорого. Разрешите, я предложу вам триста долларов в месяц.
Постоянка удивилась. Ее глаза сделались круглыми, брови приподнялись.
– Никто не узнает, – заверила Людмилочка. – Я сама буду вам платить. Это наша с вами личная договоренность. Для меня триста долларов не проблема.
– Дело не в деньгах, – сухо сказала Постоянка. – Просто есть вещи, которые не покупаются. И не продаются: Вера, Надежда, Любовь… Я понятно говорю?
– Ну… Извините, конечно, – смутилась Людмилочка. – Я хотела как лучше. Я о вас беспокоилась…
– Обо мне не надо беспокоиться. Подумайте лучше о себе.
Людмилочка пожала плечами. И пошла, пошла… Людмилочка ехала домой на удобной машине. Машина была высокая, казалась очень надежной.
Она думала о своем друге, полукитайце. Его мать была русской. Имя тоже русское: Саша. Вроде русский человек, а хитрожопый. Азиатская примесь сказывается. С женой не разводится. Детей не бросает. Людмилочке рожать не разрешает. Понятное дело. И чем она отличается от Постоянки? Ничем. Точно такая же Постоянка, только с деньгами. Постоянка двадцать первого века. Сейчас все сместилось: за деньги отбирают жизнь, и любовь можно купить за деньги, и, между прочим, не так уж дорого. И совесть спокойно продается.
Елена Юльевна – реликтовый экземпляр. Ее можно занести в Красную книгу.
Людмилочка вернулась домой в самых противоречивых чувствах. Ей вдруг захотелось бросить полукитайца с его круглым, как тарелка, лицом. Позвонить Ваньке Полозову, с которым она трахалась с девятого класса, и больше ни с кем она не могла повторить этого чувственного фейерверка. Ни с кем и никогда.
Людмилочка поймала себя на том, что завидует Постоянке. Хотя чему там завидовать… Время упущено. Мужик умирает. А больше у нее ничего и нет. Только память. У Постоянки нет будущего, но есть прошлое. Вот что у нее есть. Прошлое. И если расходовать помаленечку, его может хватить надолго. До конца.
– Кушать будешь? – спросила Роза. – У нас сегодня супчик из белых грибов. И пловчик с баранинкой.
– Что? – переспросила Людмила.
– Плов…
– Так и говори: плов. А то пловчик, супчик, как одушевленные. Прямо дети…
Роза исподлобья глядела на дочь. Не понимала, чем та недовольна. Для Розы любить – значило накормить. А что еще? Елена рассчитывала отложить себе на туфли. Но ничего не вышло. Все деньги уходили на такси.
У нее не было сил добираться на общественном транспорте, полтора часа в один конец с тремя пересадками. Больница находилась за городом. Там лежали номенклатурные работники, имеющие собственные машины с шофером.
Елена брала такси – это тоже машина с шофером.
Она приходила к Артемьеву. Вынимала из сумки бутылочки со свежевыжатыми соками. И обязательно цветы. Цветы слабо благоухали. Звали к жизни.
Артемьев был равнодушен ко всему. Ни цветы, ни соки его не радовали. Его глаза были повернуты в глубь тела, в котором происходило что-то неотвратимое и от него не зависящее.
Елена гладила Артемьева по голове, по лицу, как своего сыночка. А он только моргал. Его голубые глаза оставались печальными и одинокими.
Елена знала как врач, что происходит в глубине его тела. Рабочие клетки печени стремительно замещаются соединительной тканью. Поле зарастает чертополохом.
Если бы можно было остановить процесс или хотя бы замедлить. Но цирроз – на третьем месте после онкологии и сердечно-сосудистых заболеваний. Палач номер три.
Артемьев не говорил о смерти. И о любви тоже не говорил. Его жизнь заканчивалась. Позади остались страсти, книги, успех. Где-то отдельно от него жили своей жизнью дочери. А он сам как будто не жил на белом свете. Так быстро проскочила его жизнь. Одиночная ракета вознеслась в небо, поискрила, да и погасла. Роза пришла во вторник. Это был ее присутственный день. Кровать стояла без белья.
Роза отправилась в ординаторскую. Спросила:
– Куда вы перевели Артемьева?
– Сядьте… – предложила лечащий врач.
Роза осела на стул.
Шофер Саша не ждал хозяйку возле больницы. Отъехал полевачить.
Роза отправилась домой на метро. Артемьева хоронили по первой категории. Гроб выставили в Союзе писателей.
Народу пришло неожиданно много. Это удивляло, потому что начиналась эпоха большого равнодушия. Стало ясно: Артемьев сказал что-то очень важное о своем времени. И люди были благодарны и пришли попрощаться. Не поленились.
Елена тоже пришла. Стояла скромно, в сторонке.
Ей было важно увидеть лицо Артемьева. Он умер без нее, ночью. Елена хотела понять: мучился ли он перед смертью, было ли ему больно. И она вглядывалась, не отрывала глаз, искала черточки страдания. Но лицо было абсолютно спокойным, светлым и красивым. Казалось, будто он легко и доверчиво шагнул в неведомое. Переступил черту.
Елена не плакала. Она мысленно держала Артемьева за руку. Не удерживала, а вела…
Он был большим ребенком, доверчивым, по-детски жадным, по-детски любопытным. Он и был ее ребенком. А еще он был ее Мастером. И только с ним она была ТАЛАНТЛИВА. Как скрипка в руках Паганини. Роза надела шляпу с полями и обвила ее черным гипюром. Получилось красиво. Роза сидела на почетном месте возле гроба, но зорким взглядом углядела в толпе всех его похихишниц. Их было не меньше пяти штук, не так уж и много. По одной на пятилетку.
Похихишницы толкались жопами, клали цветы, норовили протолкнуться поближе к гробу, попасть в телевизионную камеру.
Роза едва заметно ухмылялась, наблюдая эти усилия. Камеру интересовала только семья, дочери и жена, а также видные политики! Людмилочка наклонилась к матери и тихо проговорила:
– Мамаша, притушите победный блеск ваших глаз. Это заметно…
Роза не отреагировала на замечание. Она ничего не могла с собой поделать. Она действительно присутствовала на главной победе своей жизни. Быть женой Артемьева – это полдела. Жена – величина переменная. Сейчас жена, а через полчаса уже не жена. Но быть вдовой Артемьева – это НАВСЕГДА. Теперь никто не украдет мужа, статус, благосостояние. Все – ее. А похихишницам только и остается толкаться возле гроба, как голубям. Собирать жалкие крохи. И при жизни – крошки, и сейчас – считай ничего…
Панихида окончилась. К Розе и Людмилочке подошел сам мэр и поцеловал им руку. Каждой по очереди. Телевидение отразило этот акт сочувствия и уважения.
Гроб перенесли в автобус.
Артемьев завещал похоронить себя в родной деревне Заколпье. Предстояло ехать сто километров.
Никто из важных гостей не пожелал преодолевать такие расстояния. А похихишницы пожелали, как ни странно. Одна за другой полезли в автобус, оттопыривая зады разных размеров и форм.
Роза растерялась, а Людмилочка сказала:
– Пусть едут. Автобус полупустой. Перед деревенскими неудобно.
Постоянка стояла в стороне. Людмилочка подошла к ней.
– Может быть, вы хотите проводить папу? – проговорила она. – Папа был бы очень рад. И я тоже.
Елена поднялась в автобус.
«Папа был бы очень рад»… Странно сопрягать такие понятия, как радость и смерть. И вместе с тем Елене казалось, что Артемьев еще здесь. Рядом с ней. Он ее почувствует, и ему будет спокойнее. Не так одиноко и не так холодно.
Елена села в ногах и незаметно коснулась гроба коленями. Хоронили на высоком месте, под широкой разлапистой сосной.
Артемьев сам себе приглядел это место – еще давно, когда был молодым и крепким мужиком. Он сказал тогда: «Хочу лежать здесь».
Все смеялись. Казалось, это время никогда не придет. Но оно пришло. Вот оно.
Внизу текла река, за рекой – луга, и лес в отдалении. А надо всем синее небо и барашки облаков. «Равнодушная природа продолжала красою вечною сиять». Природе все равно, кого именно она смывает с лица земли: того или этого, хорошего или плохого, любимого или бесхозного. Ей главное – освободить место для следующего.
Гроб опускали деревенские.
Могила уходила в песок. Никакой влаги. Хорошее место выбрал себе Артемьев.
Роза заплакала. Она осознавала, что и ее тут положат. Стало себя жалко. Хоть и муж под боком, и песок, а все равно… Жалко расставаться с детьми, с белым светом. И Артемьева тоже жалко. Он был такой живой и грешный, и порядочный при всех своих грехах. У него была крепкая деревенская середина. Без городской гнильцы.
Полетели комья земли.
Похихишницы завыли. Хоронили их молодость, страсть, звездные часы жизни. Каждая была уверена: только ей достались его любовь, крики и шепоты, жаркое дыхание жизни.
Пусть жене отойдет все нажитое добро. Но ведь его с собой не возьмешь, и за тобой не понесут…
Елена не знала, кто эти женщины. Может быть, родственницы. Хотя для деревенских они были слишком ухоженны.
И похихишницы не понимали, кто эта странная молодуха – стоит и не плачет. Хоть бы слезу уронила для приличия.
Елена действительно не плакала. Она осознавала умом, что хоронят ее любимого Артемьева, но сердцем не верила. Ей казалось, что он отъехал в дальнюю командировку, куда-то на Север, например. Они будут как-то общаться, подавать друг другу сигналы, сниться во сне, мысленно беседовать. И он будет отвечать на все ее вопросы. А потом, когда придет время, она к нему поедет и они встретятся. И уже не расстанутся. И сейчас не расстались. Их души по-прежнему на одной волне. Она чувствовала, что он рядом. И растерян. Она мысленно говорила ему: «Ничего не бойся. У тебя все получится».
Материальный мир этого объяснить не может. Но вера открывает другие знания и другие возможности.
Елена не плакала. Она просто стояла и вслушивалась: как он там?
* * *
Поминки справляли в доме Артемьева. В его летней резиденции – как говорила Людмилочка. Дом всю зиму стоял нежилой, и сейчас в него было неприятно войти. Запах сырости и гнилой картошки.
– Значит, так, – распорядилась Людмилочка. – Снимайте каблуки, берите ведра. И за водой…
Похихишницы не возражали. Они скинули свою выходную обувь. Сунули ноги в галоши, стоящие у двери, и строем пошли к колодцу. Колодец был не рядом, на середине длинной улицы, но им это не мешало. Наоборот. Хотелось перевести душевную тяжесть в физическое действие.
Телевизионная дива скинула свои меха и переоделась в телогрейку. Приобрела вид хипповый и жизнеутверждающий.
Похихишницы превратились в простых рукастых теток. Наносили воды, вымыли полы и даже окна. Одна из них, циркачка, подставила лестницу и забралась под потолок. Протерла стены. Дом как будто вздохнул и посветлел.
Похихишницы старались от души. Людмилочка командовала, осуществляла общее руководство.
Роза накрывала на стол. Она привезла с собой все, что следует. Надо было разложить по блюдам, чтобы выглядело красиво. Не на газете же есть.
Постоянка тихо помогала Розе. Перетирала тарелки кухонным полотенцем. Вилка слева, нож справа.
Стол был накрыт. Все сполоснули потные лица и уселись в свободном порядке.
Пришли деревенские. Принесли бутыль самогона. Пришлось сдвигаться. Места хватило всем. В тесноте, да не в обиде. А вот рюмок не хватило. Пришлось добавить стаканы и железные кружки – все, что нашлось в доме.
Стали поминать Артемьева. Ровесники помнили его ребенком и молодым парнем. Роза все это слышала не раз: как Артемьев мальчишкой тонул в полынье, как его спасли. И он спасал, когда вошел в силу. Заботился о деревне, доставал доски и гвозди через свои каналы. Тогда ведь ничего нельзя было достать. А жить надо было.
Сейчас – другое время. Бессовестное. За деньги можно все. Только где их взять, деньги?
Бывший председатель колхоза, а ныне просто фермер, завел страусов. Страусиные яйца – это тебе не куриные.
– Но они же бегают, – заметила цирковая похихишница.
– Бегают, когда жизнь заставляет. А тут им еду в загон приносят. Куда бежать?
Соседка Артемьевых Зоя стала рассказывать, что в соседний колхоз заехали американцы – муж и жена. Организовали фермерское хозяйство. Сами молодые, красивые. Коровы мытые, сытые. В коровнике чисто. Доят по компьютеру. Вся деревня работает вместе с американцами. Никто не пьет и не матерится. Культурно разговаривают.
– А почему не матерятся? – спросила Людмилочка. – Американцы же не понимают. И коровам все равно.
– Не хочется грубостей, – объяснила Зоя. – Хочется культурно. Надо бы и в нашу деревню пару американцев.
– А русские не могут? – спросила цирковая похихишница.
– Не могут, – спокойно сказал фермер. – Нет культуры труда.
– Научатся, – помечтала Роза.
– Может, когда-нибудь научатся. Сколько стояла советская власть? Семьдесят лет. Вот считай: семьдесят на обратную раскрутку.
– Алексей петь любил, – напомнила Елена. – Давайте споем его любимую.
– Пел мимо нот, но громко, – вспомнил Гена, Зоин муж.
Гена поставил на колено гармонь, развернул мехи. Запел. Голос у него был хрипловатый, но пел он хорошо. Людмилочка с удивлением посмотрела на Гену. Он пел не хуже эстрадных певцов, если не лучше.
– За рекой, за лесом… – начал Гена. – Солнышко садится…
– Что-то мне, подружки, дома не сидится, – подхватили деревенские. Они разделились на голоса. Выстраивался хор.
– Сладкая истома, черемухи цвет…
Похихишницы не выдержали, влились в хор.
– Усидишь ли дома в восемнадцать лет…
Как они пели… Как рвалась душа на волю.
Елена глядела на поющий стол. Все объединились и слились в одно. Не было городских и деревенских, богатых и бедных, победителей и пораженок, законных жен и случайных похихишниц.
Все объединились в одну большую душу, как во время молитвы. Артемьев лежал под елью. Земля еще не слежалась и пропускала звуки. Он слышал голоса, сплетенные в песню. Это были голоса тех, кого он любил в течение жизни. Они звучали так красиво и всепрощающе. Возможно, это пели ангелы. А может быть, просто шел дождь…
На главную: Предисловие
