Имя итальянской крестьянки Евзапии Палладино пользовалось мировой известностью. Тайна, окружавшая эту женщину, тщательно скрывалась целым штатом ее свиты. Евзапия Палладино была спиритическим медиумом, иными словами — умела с помощью «потусторонних» сил совершать действия, недоступные обычным людям.

На сеансах Евзапии музыкальные инструменты играли без прикосновения человеческой руки, занавес двигался сам собой, предметы летали через комнату, а таинственная материя, с помощью которой Евзапия производила все эти чудеса, излучала загадочное сияние. Как тут было не изумиться!

В чудеса Палладино верили и добросовестные ученые, и нервные дамы, и ловкие мошенники. Речь шла о «беспроволочной передаче духовной энергии», о «лучах смерти», о беседах с духами и о новом состоянии «биологической материи» — «эктоплазме».

Томсон присутствовал на двух сеансах Евзапии. «…На первом из них, который начался в шесть часов вечера, присутствовали: лорд Рэлей, профессор Рише, Майер, Ричард Ходсон, миссис Сайдвик, миссис Верраль и я. Мы уселись за длинный стол. Евзапия сидела на конце стола, лорд Рэлей — справа от нее, а я слева. Миссис Верраль забралась под стол и держала Евзапию за ноги. Неподалеку от нас стоял маленький столик, где лежала дыня, которую согласно программе Евзапия должна была перенести с помощью «эктоплазмы» с одного стола на другой.

Окна были закрыты тяжелым бархатным занавесом, и, когда выключили свет, стало совершенно темно. Мы должны были образовать замкнутую цепь, взявшись за руки, и сидели довольно долго без каких-либо происшествий. Вдруг Майер, ученый-спирит, сопровождавший Евзапию, неожиданно вскочил и заявил, что кто-то толкнул его в бок. Наша цепь разомкнулась, и прошло не менее минуты, прежде чем мы снова ее восстановили, взявшись за руки. Так мы сидели еще некоторое время, как вдруг миссис Верраль под столом вскрикнула: — Она отдернула ногу!

А потом:

— Ах, дыня упала мне на голову!

Нетрудно сообразить, что произошло в действительности.

В ту минуту, когда наша цепь разомкнулась, у Евзапии освободились руки, она взяла со столика дыню и положила к себе на колени, рассчитывая потом перенести ее на большой стол. Но, для того чтобы с колен переложить дыню на стол, ей пришлось отодвинуть назад ногу. И тут-то вмешалась миссис Верраль, которая держала ее под столом за ноги. В результате дыня соскользнула ей на голову…»

Однако Евзапия объявила, что может показать свою чудодейственную силу и на других предметах.

Второе «чудо» состояло в том, что тяжелый бархатный занавес, находившийся в нескольких метрах от стула, на котором сидела Евзапия, неожиданно вздувался, как парус. Это объяснялось облаком таинственной «эктоплазмы», которую направляла туда Евзапия. Кто-то даже видел свечение этой новой формы «материи».

Томсон попросил у Майера разрешения протянуть в комнате перед сеансом веревки, перекинутые через блоки так, чтобы пространство между стулом Евзапии и занавесом можно было контролировать. Ученый-спирит с большой неохотой уступил просьбе Томсона. Но, когда Евзапия явилась, разразился скандал: она приказала немедленно сорвать все веревки, и Джи-Джи так и не удалось узнать, каким образом надувается оконная занавеска.

За разоблачение Евзапии Палладино взялся один из самых веселых ученых — американец Роберт Вуд, которого называли Томом Сойером в науке.

В отличие от Джи-Джи, пытавшегося обмотать комнату веревками, переброшенными через блоки, Вуд установил на полу деревянную решетку из тонких вертикальных дощечек наподобие венецианских оконных жалюзи, окрашенных в черный цвет. В угол комнаты он положил маленький клин и, подняв его на 5–6 миллиметров, установил электрическую лампочку так, чтобы пол был слабо освещен снизу. Благодаря этому он мог наблюдать через дыру в потолке за тем, что происходило на фоне освещенного пола. Евзапия же этого видеть не могла, потому что в комнате было совершенно темно, а черные дощечки ловко скрывали источник света.

С помощью этого способа наблюдения Буду удалось убедиться в том, что в руках у Палладино был какой-то треугольный предмет, тень которого двигалась между ней и якобы «играющим самостоятельно» тамбурином. Это разоблачало трюк медиума, утверждавшего, что тамбурином «играют потусторонние силы», но не давало полного представления о предмете, которым она орудовала.

Тогда физики установили перед сеансом за стеной рентгеновскую установку, с помощью которой надеялись «просмотреть» всю комнату в темноте. Все ожидали начала сеанса. Джи-Джи прибыл вовремя и был проведен за кулисы.

Однако, когда Евзапия под рукоплескания публики вошла в «экспериментальный зал», она заметила следы технических приготовлений. Подозвав к себе своих «верных спиритов» из группы сопровождавших ее мошенников, она заявила, что плохо себя чувствует, и сеанс отменяется.

Легкий шум разочарования послышался из комнаты, где находилась рентгеновская установка. Физики осторожно выходили из своего укрытия. «Звезда спиритизма» уже уехала.

По возвращении в Англию над Томсоном опять нависли «тяжелые цветы славы». В 1906 году он получил высшую награду: ему была вручена Нобелевская премия «За теоретические и экспериментальные исследования прохождения электричества через газы». На основании статьи девятой устава о Нобелевской премии Томсон должен был сделать в Стокгольме публичный доклад на тему премированной работы.

Церемония вручения золотой Нобелевской медали шведским королем требовала множества условностей. Перед королем необходимо было предстать с супругой. Разумеется, он — во фраке, она — в вечернем туалете. Непременно надо представиться и старой кронпринцессе, принимающей высоких гостей в особой маленькой комнате. Розе-Элизабет Томсон следовало познакомиться также с первой и второй придворными дамами. Все происходило как в хорошо отрепетированной сказке. Эммануэль Нобель, племянник изобретателя динамита, оказался приятным молодым человеком, не лишенным остроумия. Побывав в России, он привез королю Швеции в подарок от царя огромный глиняный горшок с черной икрой. «Все, что мы могли бы послать ему в виде ответного подарка, — заметил Эммануэль Нобель, — это ящик с динамитом. Но вряд ли царю это было бы приятно».

Томсон выдержал все положенные на его долю испытания и вернулся в Англию.

Ему предложили стать членом еще нескольких клубов. Он охотно участвовал в светской жизни.

В спорах с любителями спорта он часто горячился и утверждал, например, что во время американских футбольных матчей, которые проходят вяло, он не «жаждет крови», в то время как в Кембридже он готов броситься через канат.

Любил он и весельную регату. Однажды у него в гостях оказался приехавший из Австралии ученый, который расхваливал их состязания на реке.

— У нас очень удобно наблюдать за ходом гонок: по берегу реки движется поезд с такой же скоростью, с какой происходят гонки. И пассажиры прямо из окон могут наблюдать за состязаниями.

— Так медленно ездят ваши поезда? — ядовито спросил Джи-Джи.

— Нет, так быстро ходят наши ялики, — ответил находчивый австралиец.

Джи-Джи был всегда щедро доброжелателен к коллегам. Лекции, советы, консультации занимали у него не меньше времени, чем научные исследования. (В конце своей жизни он перечислил более пятидесяти имен ученых, возглавивших крупнейшие научные центры в разных уголках земного шара, — это все были его ученики.)

Раз в году собирались его бывшие ученики на традиционный обед двадцать пятого декабря в честь открытия электрона. На одном из таких обедов оказался приехавший из Советского Союза физик А. Ф. Иоффе. Его несказанно изумило все происходящее:

…Но сейчас еще идет 1912 год. Зарождаются новые теории, которые станут началом революции физики двадцатого века.

В науке Джи-Джи был «однолюбом». Он считает самой интересной областью науки — физику газового разряда, где он сначала открыл отрицательные «корпускулы», а теперь собирается приступить к изучению положительно заряженных ионов — «положительных лучей».

Джордж, работающий с отцом над его книгами, осторожно замечает, не становится ли Джи-Джи «любителем» только собственных идей? Знает ли он о рождении теории относительности? Статья молодого Альберта Эйнштейна, напечатанная в немецком журнале «Аннален дер физик», наделала много шума. Знает ли Джи-Джи об этой статье? Томсон легко отговаривается: не читал, так как не знает иностранных языков. А не знает он-де их потому, что… лишен музыкального слуха.

Френсис Астон, заглянувший в кабинет к Томсону, слышит предыдущий разговор о теории относительности и об иностранном языке, об отсутствии музыкального слуха. Сам Френсис завсегдатай кембриджских концертов, музыкальный критик и, конечно, физик.

Войдя в кабинет шефа, он переглядывается с Джорджем. Хитрый Джи-Джи охотно пошел бы сегодня с ними на концерт Моцарта, но ведь он только что жаловался на отсутствие музыкального слуха. Конечно, он скажет, что отправится играть в гольф.

— Кажется, у Эйнштейна какие-то неприятности в Германии? — спрашивает Томсон. — Я слышал, что тот самый Филип Ленард, который сутяжничал с Рентгеном из-за открытия икс-лучей, теперь чем-то недоволен в теории относительности?

— Ты бы прочел внимательно работы Эйнштейна, — с упреком говорит Джордж. — Ведь и ты в свое время писал об изменяемости массы.

— Я допускал только изменение массы заряженного шара, движущегося в электрическом поле, — сухо говорит Томсон. — А теория Эйнштейна совершенно новая философия физики. Я к ней непричастен.

Астон и Джордж с улыбкой переглядываются. Старик явно прочел статью Эйнштейна.

— Может быть, это и великая теория, — раздраженно продолжает Томсон, — но я ее не понимаю. Что касается Ленарда, — добавляет он неожиданно, — то он наихудшая разновидность завистника в науке. К тому же он пользуется запрещенными приемами: выбивает ученого из науки, объявляя его политически неблагонадежным. Кстати, ты видел, Джордж, как в американском футболе выбивают мяч у игроков? Это тоже запрещенный прием.

Профессор набрасывает на листе бумаги ход игры на гарвардском футбольном стадионе. Номера игроков двигаются к жирной точке в сложной комбинации, но вот стрелки сгущаются: идет драка из-за мяча.

— Целая толпа наваливается на одного человека. Вместо этого по правилам английского футбола должно происходить следующее. — Томсон тут же набрасывает рядом схему изящного розыгрыша мяча. — Но главное, мальчики, — обращается он к молодым людям, — надо всегда бить по мячу самому. А ты, Джордж, так и не научился играть — всегда только подавал мячи.

Джордж пожимает плечами. Астон иронично улыбается. Дался старику этот футбол и гольф в придачу. Вечные признаки кембриджского джентльмена. Но все меняется. Наступают новые времена. Жизнь становится сложнее, а занятия наукой — будничнее. Открытия будут делаться деловито и скромно — без торжественных спектаклей. К счастью, Джордж Томсон это понимает.

— Джордж, ты пойдешь со мной на концерт сонат Моцарта? — спрашивает Астон.

— Конечно, он пойдет, — говорит Джи-Джи. — Хотя я предпочел бы видеть вас обоих на весельной регате. Сегодня соревнование между Кембриджем и Оксфордом.

— На концерте будут оба Брэгга: отец и сын. Кажется, они получили новые результаты по рассеянию рентгеновых лучей в кристаллах.

— А это уже по твоей части, Джордж. Хотя мы сходимся во взглядах со старшим Брэггом, а ты с младшим.

— Неизвестно, — загадочно заметил Джордж. Джи-Джи остро на него взглянул.

— Передай от меня поклон Брэггу-старшему, — сказал Томсон. — Астон, завтра с утра мы займемся нашими «положительными лучами».

…Итак, шел 1912 год. Глубокие течения подтачивали физику. Ее классические законы еще незыблемо стоят, и на их фасадах написано «верую», но источники новых идей бурлили уже под самыми фундаментами, угрожая разрушить стройное здание науки. Теория относительности. Квантовая теория Планка. Экспериментальные исследования Резерфорда. Планетарное строение атома в теории Бора. Наступление на внутриатомные процессы. Радиоактивный распад элементов.

Но прежде чем изменились судьбы науки, изменилась судьба всего человечества: надвинулась первая мировая война. И всякий вступивший в нее стал измерять свою жизнь тем, что у него было до войны, и тем, что осталось после нее…