«Эх, яблочко, куды котишься? Покатилось раз — не воротишься!»

Работала гармоника.

Покатился Сенька Поярков вниз со ступеньки на ступеньку во весь разгон своей хулиганской души. По ордеру из жилотдела раздобыл машинистке бесхозную квартиру, коврами государственными устлал три комнаты, бехштейновский рояль поставил, затребованный будто для клуба молодежи, понавез мешки с крупчаткой и с рафинадом на целый год и пришпилил к дверям охранную грамоту.

— Живи, чирикай, пташка любимая! Пей чай в накладку, сколько влезет!

Подкатило Сеньке к самому горлу счастье, утонуть в счастье можно!

Машинистка переехала в новую квартиру; переехали вместе с ней папа с мамой, Москвин и Люся Артамонова. Еще портрет Ленина Сенька привесил — на всякий пожарный случай.

Текли дни и ночи, краснели глаза от бессонницы, издергалась вконец гармоника, пролетели сквозь пальцы ордера и наряды на шубу, на ботинки, на чулки, на дрова и на сладости…

Но всякому чуду конец бывает. Пришел как-то Сенька к себе в кабинет, позвал кладовщика и тут же учуял особым чутьем, по запаху что ли, по каким-то несказанным фразам, что будет неладное. Не выудил в свое время того, кто обронил на собрании слово «Пупсик», как собаку не пристрелил из нагана!

В ту же ночь на квартире с бехштейновским роялем спешно сматывались узелки. Машинисточка беспомощно топталась по ковру, много раз принималась плакать от страха и жалости и все уговаривала ехать вместе, все обещала Сеньку с папой, с мамой познакомить. Пупсик только рукой махнул.

На завхозных санях, с узелками под полостью, осторожно ехали мимо охтенских пустырей, мимо Лесного, через Юки к финляндской границе. Еще с детства Сенька помнил все пути и дороги, где, что и как. Вез, спасал, вызволял свою любовь, драгоценность, сокровище! Там, в лесу, словно и не было революции. Осыпался черный снег с еловых веток, тихие скрипы дрожали в воздухе. В правой руке холодные вожжи, левой — обхвачена теплая шубка. Вот за эту шубку, за эту притихшую девчонку, единственную, самую лучшую в мире, был готов Сенька Пупсик на всякий подвиг в черном притихшем лесу, в черных снегах.

Привязали лошадь к дереву, шли пешком через сугробы. Набивался снег в ботинки, леденил, кусал коленки, побагровевшие, должно быть, досиня, падал сверху за воротник и не таял. На второй версте поднял Сенька машинисточку на руки и так донес до Сестры-реки и поставил снова в снег только на другом берегу, за границей.

Кончилось Сенькино счастье, глубокая радость уплывала в черную, настороженную, пограничную ночь.

— Теперь катись, моя цыпочка, катись пока что.

Обцеловал всю — глаза, губы, шубку, до кончиков бот, — в руки пачку казенных червонцев сунул и сбежал вприпрыжку вниз на речной лед.

Машинисточка пошла с узелками по финскому берегу до первого патруля, а Сенька вернулся к себе в район на завхозной лошади.