Алеша

Рассказывали об одной девушке, к которой мертвец ходил. Дело было в деревне, во Владимирской области. Небольшая деревенька на двадцать домов, вокруг леса густые, церковь, кладбище старое.

И вот соседи заметили, что девушка та на кладбище что-то зачастила, хотя там никто из ее родных похоронен не был. Почти каждый день туда идет, а по пути – если лето – цветов полевых соберет, а если зима – обязательно принесет кусочек хлеба или что еще. Самим нечего есть, а она кладбищенских ворон кормить повадилась.

Родные пытались ее не пускать, так она – плачет, говорит, мол, не ваше это дело. А им и жаль ее, дуру, – одинокая совсем, мужика хорошего после войны днем с огнем не найдешь, годы идут – и страшно.

И вот однажды ее тетка проследила и выяснила, что ходит девица на могилу молодого парня, единственного сына одной из деревенских старух. Старуха та, получив с фронта «похоронку» и сама в считаные дни увяла. А вскоре умерла во сне – через месяц после странных похорон сына: никакого тела под наскоро сколоченным крестом не покоилось – только рубашка с пятнами крови. Фронтовой товарищ привез.

Родные посовещались и отстали от девицы – решили, что, наверное, до войны она любила парня того. Он красивый очень был, даже непонятно, в кого уродился, – узкое бледное лицо, тонкие черты, глаза огромные. Конечно, ничего у них быть не могло – она же до войны совсем девчонкой была, но, должно быть, заглядывалась, мечтала. Вот и оплакивает, как будто он был ее жених.

Однажды ночью отец той девицы услышал странные звуки из ее комнаты, где дочь спала с младшими сестрами. Возня какая-то, сдавленный смех, с трудом удерживаемый стон. Сначала мужик удивился, а потом и рассвирепел – что же она себе такое позволяет, при детях, сестрах маленьких. Совсем стыд потеряла, на всю голову больная баба. Ворвался, а там и нет никого из посторонних. Мелкие девчонки по своим лавкам спят, а старшая на кровати сидит и волосы длинные расчесывает.

– А смеялся тут кто? – спросил растерянно.

– Да тебе, отец, со сна все померещилось, – ответила.

А сама улыбается, и глаза – сытые и наглые, как у лисы. Но не пойман – не вор.

С тех пор девица стала часто отлучаться по вечерам, под разными предлогами. Соседи уже начали нехорошее о ней болтать. Якобы видели ее в лесу полуголой, а когда посрамить пытались, она только рассмеялась им в лицо. Но не запрешь же ее в доме – баба взрослая. Одно непонятно – если она полюбовника нашла себе, то где? В их-то деревне молодых мужиков и вовсе не было, а в соседней – только два брата, крепко выпивающих, и один из них даже однажды пытался ее посватать, но она только поморщилась брезгливо.

Первое время она несколько раз в месяц так пропадала, потом – каждую неделю, а потом и через день куда-то бегать начала. Сначала родные думали – ну пусть странная, зато как похорошела. Румянец на щеках горит, как будто три километра по морозу прошла, глаза блестят, улыбка с лица не сходит. А потом заметили – живот у девки округлился, и пусть та пытается прятать его под накрученным платком, а все равно уже срок такой, что правда сама в глаза лезет.

Тут уж, конечно, всем стало ясно. Отец к стенке прижал – приведи, мол, милого своего в дом, пусть женится, как родного примем. Но дочь только улыбнулась рассеянно да что-то невнятное ответила. Уехал, дескать, жених, нет больше его, и не вспоминайте. Но сама продолжала уходить куда-то – позор-то какой, уже на сносях, а губы свеклой натрет, и в лес. Да еще и оборачивается все время, чтобы за нею никто не увязался, – осторожная стала.

И вот наступил день, когда родился у нее малыш. Хороший малыш, крепкий, мальчик. На ангела похож – родился со светлыми кудрями и глазами цвета летнего неба. Да еще и взгляд такой, не младенческий, а как будто понимает что-то. В семье ему обрадовались – ну да, девка весь род опозорила, соседи уже не в спину, а в лицо смеются, но зато парень-то каков получился! Алешей его назвали.

И хоть вся семья вокруг маленького Алеши хороводы водила, хоть и всем хотелось повозиться с ним, но если кто, кроме матери, брал его на руки, начинал он орать так, что уши закладывало. Никого, кроме нее, не подпускал к себе. Даже над кроваткой склониться не давал. Сначала все пытались как-то перебороть, а потом вой этот так надоел, что лишний раз и подходить остерегались. Победил их Алеша маленький.

Мать же его до родов ходила вся налитая и румяная, а потом осунулась и побелела, как будто была при смерти. С каждым днем будто бы все слабее и слабее становилась. Ее уже и не дергал никто, чтобы по дому помогла.

В первые недели после рождения Алешеньки она еще вставала, а потом и это перестала – целый день валялась на кровати, с сыном на руках. Однажды пошла в сени – воды из кадки набрать, да там, обессиленная, и свалилась. И никто не мог понять, что с ней происходит. Вроде бы, и роды легкими были, и питалась она хорошо – все самое лучшее ей на тарелке несли. Даже младшие сестрички, жалея, лучшие куски ей отдавали. И хоть бы что.

А однажды пришла в их дом бабка, которая в деревне ведуньей слыла, – ее немного побаивались даже, хотя, вроде бы, никто не помнил, чтобы она кому-то зло сделала. Просто чувствовалась в ней какая-то сила, несмотря на то, что ростом бабка была с двенадцатилетнего мальчика, и глаза ее давно потухли, а все лицо иссохло и потемнело, как забытая в золе картофелина. Пришла она, от предложенного чая отказалась наотрез. И сразу заявила:

– Девку-то вашу вы проглядели, неужто не жалко вам ее?

Отец возмутился: вам-то, мол, какое дело. С мужем или без, все равно родная кровь, не гнать же в лес ее, в самом деле.

– Да я не про мужа, – как-то нехорошо усмехнулась старуха. – Неужели вы сами до сих пор не поняли ничего?

– А что мы должны понять? – насупился отец девицы.

– Сколько Алеше вашему стукнуло? Месяца, поди, два уже?

– Четвертый пошел. И что тебе с того?

– Недолго ей осталось, вот чего. Высосет ее до дна и за вас примется, упыреныш. А как ходить научится, так и всю деревню в страхе держать будет.

– Да что ты несешь, ведьма старая! И не стыдно тебе. Катись откудова пришла! – И дед Алешенькин поднялся из-за стола, давая понять, что за своих он горой и разговор окончен.

Но соседка не тронулась с места:

– Скажи, а девка твоя чахнет, небось? Бледная стала, с кровати не встает целыми днями? Ест хорошо, да не в коня корм?

– Ну и дальше что?

– А то! Мой тебе совет – посмотри, как она в следующий раз кормить малого будет. Не молоко он пьет. Кровь он ее пьет. Пока маленький – много не выпьет, так ведь растет с каждым днем, упыреныш.

– Пошла вон! – вышел из себя мужик, мрачной горой нависнув над злоязыкой бабкой. – Тебя сюда не звали. И чтобы я тебя и близко к дому нашему не видел, а то на вилы подыму, чертовка!

Старушка не испугалась. Даже сгорбленная спина не мешала ей держаться с таким достоинством, словно она была урожденной аристократкой, а не прожила всю жизнь в глуши среди лесов да полей.

– Я-то уйду, – вздохнула она, – а ты мои слова запомни. С мертвецом связалась девка твоя. На свидания к нему весь год бегала, а вы и не заметили. Хлебушек на кладбище носила, цветочки. Он и окреп, и вышел к ней, и стал ее любить. Только вот любить они не умеют, мертвые… И упыреныш ее – ручки к ней тянет, а у самого на уме только крови напиться, окрепнуть чуть-чуть.

В ту ночь плохо спалось отцу девицы. Мрачные мысли он гнал прочь, все повторял: «Дурная старая карга, дура темная!», да только что-то такое было в глазах старухи, что мешало ему вот так просто отмахнуться от ее суеверий. Проворочавшись до рассвета, он все-таки решил заглянуть в комнату, где жили молодая мать с Алешенькой. На цыпочках подкрался, украдкой заглянул.

Дочь его сидела на кровати, такая исхудавшая и бледненькая, белее ночной сорочки. Волосы, которые некогда походили на копну подсушенной на солнце пшеницы, стали тусклыми и редкими. Она склонилась над Алешей, который прильнул к ее груди, его круглые щеки работали, пил он жадно, словно боялся, что в любой момент отымут. Затаив дыхание, отец наблюдал – вроде бы, такая умилительная картина, мать кормит малыша, и все же было в этом что-то пугающее. А может, померещилось просто – после страшных соседкиных слов.

И вдруг Алеша заворочался, повел носом, как животное, почуявшее чужака, отлип от материнской груди, повернул голову и посмотрел прямо на деда, и взгляд его был серьезный и нечеловеческий какой-то, словно не три месяца от роду ему было, а сотня лет. Злое бессилие было в этом взгляде, и мужчине вдруг показалось, что если бы Алеша мог, то бросился бы вперед и вцепился ему в горло. Так смотрел бы старый цепной пес, у которого отобрали миску с требухой, – с ледяной яростью, с пониманием, что тяжелая цепь все равно не позволит немедленно отомстить обидчику, и надеждой, что когда-нибудь либо цепь порвется, либо отнявший пищу подойдет ближе, чем следовало бы. А на губах Алеши – пухлых младенческих губах – запеклась кровь.

Перекрестившись, мужчина ахнул, и только тогда дочь его заметила. Медленно подняла бескровное лицо, и отец в очередной раз отметил, как постарела она за эти месяцы, как заострились ее скулы, как запали глаза.

– Что тебе? – слабо отозвалась она. – Не видишь, Алеша есть не может, когда ты рядом.

– Доченька, – отец бросился к ней, – дай посмотреть! А почему он такой… Господи, что творится-то… Почему у него рот-то в крови?

– Да губу прикусил, – прошелестела дочь. – Шел бы ты уже… Алешенька голодный, а при тебе он нервничает, есть не будет.

С тех пор отец внимательнее присматривался к тому, как Алешу кормят. И младенец тоже будто бы присматривался к нему – словно почуял в нем врага. Иногда лежит в своей колыбели, спеленутый туго, а сам глазами следит за дедом. Куда дед пойдет, туда и Алеша смотрит.

Девице же даже ведро возле кровати поставили – не было у нее сил до дощатого туалета во дворе добраться.

Алеше исполнилось одиннадцать месяцев, когда он наконец достаточно окреп для того, чтобы пойти самостоятельно. Быстро это получилось. Он был намного более крепким, чем его ровесники, хрупкие послевоенные дети. Коренастый, румяный, ножки-столбики, которыми он бодро перебирал по комнате, придерживаясь за стены. Кажется, он вообще ни разу не упал.

Дед его в то время совсем сон потерял. Он и ругал себя за глупость, но и не мог поделать ничего. Страшно ему было засыпать, когда он знал, что в соседней комнате – Алеша, что тот может выбраться из кровати и прийти к нему.

Дочь же совсем разболелась. Лежала в кровати, бледная как простыня. Ни с кем, кроме сыночка, не общалась.

В тот месяц соседка еще раз навестила ее отца.

– Что же творишь ты, – мрачно сказала она. – Упыреныш почти совсем большой стал. Еще три-четыре месяца, и упустишь момент. Уйдет он в лес от вас, и потом уже не достанешь его. Всю деревню уничтожит, потом и за соседнюю примется.

– Сердце болит у меня… – честно признался Алешенькин дед. – Иной раз смотрю – и кажется мне, права ты. А иногда… Он же дитя совсем… Ну что же я могу сделать…

– Удавить его, когда дочь твоя уснет, вот что. Сам-то упыреныш не спит вовсе. Он тебе так просто не дастся, покусает. Нельзя, чтобы он укусил, после них раны гноятся долго. Знавала я человека, который руку вот так потерял. Так что ты к нему в рукавицах иди.

– А дочка моя…

– Знает все дочка твоя, – нахмурилась старуха. – Думаешь, не понимала она, что кровью поит его, а не молоком? А сейчас – ты откинь с нее одеяло-то, посмотри на тело ее!

– Да что ты говоришь срамоту какую-то! – рассердился мужик. – Болеет она, все это знают.

– Кровью поила, а теперь мясом своим подкармливает. Ты аккуратненько подойди к кровати ее и посмотри. Нож она где-то прячет. Отрезает этим ножом по кусочку и скармливает ему.

– Ох, прости господи, о чем же я тут толкую с тобой! – Нехорошо стало отцу, даже лицо его побелело. – Если ты говоришь, мол, покусать он может – что же он ее не кусает тогда?

– Пожилой ты мужик, а глупый, – усмехнулась старуха. – Говорю же – после их укусов раны гноятся быстро. Если не вырезать сразу, за сутки загнешься. Зачем же ему кормилицу убивать свою. Он же понимает все. Да она и сама отойдет скоро. Вот тогда Алеша ваш в лес и сбежит.

– А откуда ты знаешь это все? – прищурился отец.

– Да чай дольше тебя, дурака, на свете живу, – покачала головой соседка. – В общем, мой тебе совет – удави, пока не поздно.

Не спалось в ту ночь отцу. Ворочался-ворочался, смотрел на тонкий, как незаживающая рана, месяц в окне. Многое он видел – двух жен схоронил, на войне сына потерял, а сам уцелел – думал уже, что ничего ему теперь не страшно, потому что худшему горю все равно не бывать. И вдруг такое.

Уже под утро решил он в комнату, где дочь с Алешей жили, заглянуть. Комнатка теперь принадлежала им двоим – другие его дочери еще полгода назад сказали, что лучше уж они будут в прохладных сенях по лавкам спать, чем крики Алешины слушать.

В комнате было тихо. Отец крался как кот. Дочь спала, накрывшись одеялом почти по самую макушку. В последнее время она очень мерзла – куталась, как древняя старуха. Из Алешиной кровати доносилось только тихое сопение.

Отец подошел ближе, сердце его колотилось, во рту было сухо. Младенец спал, подложив руку под пухлую щеку, причмокивал во сне. В тот момент таким невинным он казался, таким спокойным.

Ангел во плоти. «А говорила соседка, что не спят они… Напридумывала, ведьма старая, а я чуть было не поверил ей… Взял бы грех на душу». Дед Алешенькин протянул руку и погладил малыша по влажноватым светлым кудряшкам – тот даже не шелохнулся, продолжал спать. Тогда мужчина подошел к дочери. Хотел только одеяло поправить, но любопытство взяло верх.

В синеватом свете луны дочь напоминала покойницу. Худая, сильно постаревшая, под глазами – коричневые тени, щеки впалые… Осторожно откинув одеяло, он остановился в растерянности – ну и что дальше? Не раздевать же ее… А вдруг проснется, потом позору не оберешься. Крик подымет, слухи по деревне поползут.

Дочь застонала во сне, и лицо ее скривилось – то ли больно ей было, то ли просто сон дурной пришел. Дрожащей рукой отец откинул подол ее платья. И ахнул, рука его взметнулась ко рту, помогая сдержать крик. Он увидел ноги женщины – синеватые, худые, как у ребенка, а бедра все – в ранах полузаживших, как будто бы с них ножом срезали мясо по кусочку маленькому. Как наяву услышал он соседкины слова: «Кровью его поила, а теперь мясом своим подкармливает…» И лицо Алеши вспомнил – напряженное, и глаза – умные и холодные.

Исполненный решимости, мужик в один прыжок оказался у колыбели. Лишь бы не проснулся младенец. Все у него получится. Войну прошел, на первой линии фронтовой побывал, а тут – ребенок, года еще нет, как с ним не справиться. Даже если и не человек он, а нежить опасная, но маленький такой все-таки.

Кроватка была пуста.

Мужчина метнулся было из комнаты – надо что-нибудь взять, топор, вилы, свечу… Но не успел – из-под стола на четвереньках выполз Алеша. Передвигался он быстро, как животное.

– Уйди… Не подходи! – Бывший фронтовик рассчитывал, что звук: собственного голоса придаст ему сил.

Алеша оскалился. Зубы у него были белые и остренькие, как будто ножовкой обточенные. Бросился дед его к двери – но младенец оказался шустрее. И как только успел сил набраться! Оттолкнувшись четырьмя конечностями от пола, он одним кошачьим прыжком преодолел расстояние, отделявшее его от деда. Высоко прыгнул – в горло, видно, вцепиться хотел, но не достал, промахнулся. Укусил деда в бок, чуть выше печени, – дернулся от боли старик, уж больно остры были Алешины зубы. Младенец снова заполз под стол и теперь смотрел на деда оттуда – ни дать ни взять пес, охраняющий еду.

Пошатываясь, дед вышел из комнаты.

Ранним утром соседи сбежались к их дому на крик. Кричали девочки – младшие дочки хозяина. Проснувшись на рассвете, они сначала обнаружили мертвого отца – он лежал, скрючившись, на полу в кухоньке, на лице его застыла гримаса отчаянного ужаса, а к груди он прижимал остро заточенный топор. Что с ним случилось – никто так и не понял. «Может, до белой горячки допился», – неуверенно предположил деревенский фельдшер. Но всем было известно, что дед Алеши и не пил почти. На его боку обнаружили странную рану – как будто собака некрупная укусила. Следы маленьких зубов, а вокруг – чернота, и гнилью пахнет.

И это была не последняя страшная находка. В дальней комнате нашли старшую дочь несчастного – она тоже была мертва. Впрочем, ее кончина никого не удивила – девица болела давно, на улицу совсем не выходила, было понятно, что не жилец она. А вот сынишку ее маленького так и не нашли. Кроватка пустая стояла. И в доме – никого. Звали Алешеньку, звали – не откликнулся. А ему и годика не было, сам бы далеко не ушел.

С тех пор на деревню ту неприятности посыпались. Хорошо, что младшие дочки старика этого уже не увидели – на следующее утро их увезли доживать детство в казенном доме. А через несколько дней единственную на всю деревню корову волки загрызли. Непонятно, как и пробрались в сарай, – дверь была плотно заперта. Утром хозяйка вошла – а вместо Зорьки ее только шматки окровавленного мяса, над которыми мухи роятся.

Старуха, которую все в деревне ведьмой считали, что-то бормотала о том, что место это теперь проклятое и надо ноги уносить всем, кто хочет в живых остаться. Но ее никто не послушался – во-первых, она всегда что-то мрачное бубнила, а во-вторых, податься им было некуда. Но в итоге права старуха оказалась – все они, один за другим, в тот же год жизни лишились, и все одинаково погибли – в пасти волчьей.

Странно это было, никогда волки в тех краях не лютовали. Но стоило кому чуть от дома отойти в одиночестве – и вместо человека только косточки обглоданные находили. Правда, один мужик, лесником он был, после нападения выжил, приплелся в деревню, на руках полз – потому что одна нога у него была полуобглоданная.

Страшные вещи успел перед смертью рассказать: будто бы маленький ребенок напал на него в лесу.

Сам-то лесник в тот день за грибами отправился, и вдруг увидел – за кустом малины дитя прячется, мальчик, полностью обнаженный. Лесник подманил его: мол, ты иди, не бойся, не обижу. В райцентр отвезти хотел. Мало ли что, время смутное, сирот много вокруг. Но мальчик вдруг встал на четвереньки, звериными прыжками подбежал к нему и сразу же прокусил ногу через брючину. От неожиданности и боли лесник на несколько минут сознание потерял, а когда пришел в себя, обнаружил, что ребенок сидит на нем и ногу ест его. «Все лицо в крови, а глаза вообще ничего не выражают… Жрет – только челюсти ходуном ходят… Очень он похож на Алешу был, мальчика пропавшего…».

Конечно, не поверил леснику никто.

Но история эта передавалась из уст в уста, и даже сейчас в тех краях ее часто рассказывают, хотя никого из свидетелей давно в живых не осталось.