Откуда не возвращаются

Дело было в Сибири. Однажды компания молодых людей отправилась за грибами.

Их было четверо – все друзья детства, трое мужчин и одна девушка. Вошли они в лес ранним утром, когда землю еще обнимал слоистый туман, похожий на порванную фату. И к полудню уже утомились настолько, что решили возвращаться, – вот тут и выяснилось, что никто не имеет точного представления, в какую сторону идти.

В компании был человек, который жил в тех краях с самого детства и полагал, что знает лес не хуже огорода своей бабки. Был и человек, зачем-то взявший с собою компас. Были и те, кто самонадеянно считал, что умеет ориентироваться по наростам мха на камнях и стволах деревьев. Но вот того, кто повел бы всех за собою, уверенный в собственной правоте, – не было.

Никто особо и не расстроился, ибо все пребывали в возрасте, когда подобные недоразумения воспринимаются приключением. Передохнули на какой-то полянке, посидели на обросшем травой бревне, выпили кофе из термоса, съели припасенные бутерброды и приняли решение идти строго на юг.

– Вообще, не зря мы заблудились именно в этом лесу, – вдруг сказал один. – Про него всегда говорили – странное место, гиблое.

Никто не отнесся к его словам всерьез, ибо он с детства слыл любителем драматизировать. Когда все они еще и школьниками не были, именно он имел привычку пугать всех историями, что якобы у него дома живет домовой. И ладно бы просто жил – а то изводит всех, стучит по ночам, иногда и оплеуху залепить может. Даже переезжать собирались – всех этот дух достал.

Да и работу он впоследствии выбрал соответствующую – репортер. Это только в народе репортеров до сих пор считают кем-то вроде летописцев, а на самом деле на одной реальности далеко не уедешь, приходится осторожно перчить ее фантазиями.

Например, в прошлом году он нафантазировал, что у одного из жителей города ручной удав сбежал в унитаз. А система канализации устроена так, что теперь в любой момент, мол, трехметровая змея толщиной с ногу футболиста может вылезти из унитаза вашего. Так что когда пойдете справлять естественные надобности, будьте аккуратнее, дорогие земляки, а то проголодавшаяся змея может ухватить вас за сами понимаете что. Такой вой поднялся – в мэрию сотнями приходили возмущенные письма, люди в туалет боялись ходить. Пришлось даже делать отдельный репортаж о том, что это была шутка.

– Да ну тебя, – нарочито легкомысленно рассмеялся кто-то другой. – Нарочно пугаешь. Лес как лес.

– А я тоже слышала про этот лес, – подала голос третья. – Мне говорили, тут детский плач слышат иногда. Причем это уже лет пятьдесят продолжается, а орет один и тот же младенец. Местные привыкли к его голосу. Как будто он вечно новорожденный, не взрослеет. Когда впервые услышали, конечно, переполошились. Думали – какая-то дура нагуляла, родила под елкой, да и сбежала трусливо, а младенчик погибает теперь. День искали, другой, третий… Никого. А плач продолжается. Настоящий малыш давно погиб бы.

– Да это ерунда, местная байка. Ты что, не знаешь? Мне дед говорил. Просто здесь на опушке во время войны нескольких младенцев похоронили. У местных считается, что они до сих пор ползают по лесу, мертвые и неупокоенные. Но это же бред.

– Ага, а вот что ты скажешь на это. – Один из молодых людей даже остановился. – Было мне лет двенадцать, и мы с отцом пошли за грибами вот так же. И так же заплутали. Бродили, бродили, пока наконец не вышли на довольно просторную поляну. Отец мой тогда выглядел очень удивленным – он ведь рос в этих местах, лес вдоль и поперек исходил, но поляны такой не встречал. Но самое странное – она была явно искусственная. Деревья вырублены, трава вытоптана, хотя место – полная глушь. И знаете, что самое страшное?

– Что? – ахнули попутчики парня.

– Там кресты стояли. Не как на могилках, маленькие. А огромные такие кресты, в человеческий рост. Четыре креста, полукругом. И на перекладинах были толстые веревки, обугленные по краям. И я вам скажу, даже отец мой струхнул тогда. Побледнел и быстренько увел меня. Все еще зубы заговаривал, чтобы я не боялся. А я делал вид, что и не боюсь, хотя у самого аж желудок свело. До сих пор помню.

– А вы потом не пытались выяснить, что это за кресты?

– А то! Конечно, пытались. Отец с мужиками в лес ходил, все поляну ту искали. Да так и не нашли ничего. Мужики потом на него рассердились даже, думали, что он до белой горячки допился. Но я-то точно помню. Было такое.

– А мне еще прабабка рассказывала, когда жива была, что в этих краях леший водится, – с неловкой улыбкой заметила единственная девушка в компании. – Я мелкая совсем была, мне было интересно и страшно. Каждое лето тут у прабабки проводила, мы с ней по вечерам забирались на печь, пили теплое молоко с вареньем, и она рассказывала. Говорила, что леший сам никого не тронет, но стоит только войти в лес поглубже, сердится, что потревожили. И заманивать начинает. И если поддашься, то уже никогда из леса не выйдешь, так кругами тебя водить и будет, пока не издохнешь от голода и слабости. Или вообще в болото заведет, потом и косточек не найдут… Я когда уже школьницей была, подняла однажды прабабку на смех. Мол, ну кого ты пытаешься обдурить, дремучая. Лешие – это сказки, а мир живет по законам физики и биологии. Нет такого биологического вида – леший. И если кто по пьяни потерялся да утоп в болоте, это только и значит, что пить надо меньше, а не в сказки глупые верить. А прабабка обиделась, губы поджала и сказала, что сама его видела. Якобы ходила она однажды в лес за малиной, зашла чуть дальше обычного, и начал ее тогда леший звать. Сначала тонким девичьим голосом – «Ау!» кричал. Будто колокольчик звенит. Прабабка сразу поняла, кто это, и не обратила внимания. Но леший не унимался – ему, видимо, обидно стало, что обман его так легко какая-то девица раскрыла. И снова стал звать ее из чащи, но уже детским голосом. Как будто мальчик маленький кричит, да так отчаянно – «Помогите!» Сердце ее едва не размякло. Она ведь совсем молодой девушкой была тогда. А ее сестра старшая как раз в то лето первенца потеряла. Сережей его звали, и пяти лет мальчонке еще не было. Пошел на пруд один, хоть ему и запрещали, да и утоп. Кто-то говорил – слышали, как он «Помогите!» орет, прибежали, да поздно было… Но усилием воли прабабка заставила себя развернуться и пойти прочь, в сторону деревни. Тут-то леший и показался ей. Он почти никогда этого не делает, рассказывала прабабка, хоть и может принять почти любой облик. Ей вот вышел навстречу парнем молодым. У нее в первый момент дыхание в горле застряло, как будто воздух вдруг превратился в лед. Не просто парень это был, а тот, кого прабабка любила тайно, сохла по нему. Все надеялась, что разглядит он в ней это робкое, распускающееся чувство. Да как же заметить ему, если она и взгляд боялась поднять, да и красавицей никогда не слыла. А минувшей зимой его деревом придавило, насмерть. Сам и спилил смерть свою. Повалил не в ту сторону. Всей деревней его хоронили, и прабабка тоже, конечно, была. Ночами все глаза выплакала, но при людях держалась спокойно – а то сплетни ведь пойдут, на смех поднимут, потом из женихов и не позарится никто. И вот идет он ей навстречу, как живой. И рубаха на нем та, которую он в праздники носил, – в ней, кажется, и хоронили. И улыбается так тепло, как никогда при жизни не улыбался, и смотрит как на родную. «Привет! – говорит. – Скучал я по тебе, многое рассказать тебе должен. Дай провожу тебя до деревни?» «Ты же умер, Митенька!» – прошептала прабабка, а сама так и вросла ногами в землю, даже пошевелиться не может, как в дурном сне. «Знаю, – грустно так отвечает он. – Только вот некоторые мертвые так тоскуют, что и от земли оторваться не могут. А я по тебе тоскую. Будешь моей невестой?» Прабабка моя в первый момент разум потеряла – бросилась к нему. А он и руки расставил, как для объятия, и улыбается. И только в самый последний момент взглянула она в глаза ему, а зрачки-то – не человечьи, а вытянутые, как у рыси. Тогда она и отскочила, прокричала вслух: «Тьфу на тебя!», повернулась спиной и к деревне побежала. А он ее грустно так звал. И очень хотелось ей обернуться, хоть увидеть его в последний раз живым, но отчего-то она точно знала: нельзя. Если обернется – пропадет. Так и ввалилась в деревню, на подгибающихся коленях и глотая слезы. А родным потом сказала, что волка встретила и перепугалась.

Некоторое время шли молча. Веселье отчего-то испарилось, шутить больше никому не хотелось.

– А мне говорили, что не леший тут живет, а старуха мертвая. Якобы колдовала она, всех местных жителей достала. Чуть кто не так на нее взглянет, она нашепчет чего-то вслед, и у человека потом неприятности всю неделю. И однажды ночью собрались всей деревней и решили, что пора с ней расправиться. Подкрались к дому старухиному и быстро заколотили досками дверь и окна ее. И что страшно – когда они к последнему окну подошли, из него глянула на них старуха, спокойно и насмешливо, как будто бы все заранее знала и ждала их. Космы седые распущены, какой-то длинный балахон на ней. Всем не по себе стало – даром что она была мелкая и хрупкая, а их – десяток здоровых мужиков. Переглянулись они и поняли, что старуха изведет всех, если живой останется. Ну и заколотили последнее окно, а потом дом бензином облили и подожгли. Как страшно она кричала – люди так не кричат, только звери. Сначала басом, потом на визг перешла, потом – на вой. И долго так. Дом уже весь в пламени, крыша падает, а она все кричит. А когда одна стена рухнула, она на улицу выбежала, живая еще. Говорят, все обмерли. Космы горят, кожа на лице почернела, оплавилась и сползать начала, уже и кости видно, а она бежит, руки расставила. Так в лес и убежала. Говорят, потом всю ночь звери волновались. И волки выли, и вороны переговаривались, и совы. А старуху больше никто никогда не видел. Мужики на следующий день отправились тело ее искать, похоронить хотели. Блуждали до обеда, так и не нашли ничего. Не могла же она, обгоревшая, уйти так далеко. Но не нашли. А потом все жители той деревни поумирали один за другим, буквально за год. Кого-то телегой придавило, кто-то в лесу зимой заблудился и замерз, кто-то с сердцем слег, а у одной бабы странная опухоль случилась, прямо на лице – черная, как древесный гриб. За месяц сгорела, хоронили в закрытом гробу. Никого не осталось. Деревня долго стояла заброшенной, потом появились какие-то наследники, постепенно дома распродали, появились другие люди. Но все замечали – неспокойно тут в лесу, и к ночи углубляться в чащу точно не стоит. Говорят, тут ходит старуха с обугленным лицом.

Какое-то время шли молча. В компании не было никого моложе двадцати трех лет – вроде бы, взрослые люди, один даже женат и по макушку погружен в быт. А когда болото быта затягивает, не до страшных сказок. И вроде бы, сюжеты наивные – ну кто в двадцать первом веке поверит в лешего и призрак сожженной старухи.

Но все-таки настроение было испорчено. И сам лес как будто бы стал немного другим – еще недавно и золото солнечного света с неба лилось, и птицы перекликались так весело, как бывает только в зените лета, когда воздух наполнен предвкушением. А сейчас на лес опустилась тишина, и это было непривычно. Больше не было ни стрекота жучиных крылышек, ни шелеста листьев – казалось, все вокруг замерло, как хищник на несколько мгновений замирает перед атакой. К тому же, никто не был уверен в направлении. Вроде бы, шли на юг, каждые сто метров сверялись с компасом, только вот на глаза попадались одни и те же полянки, одни и те же поваленные сосны.

И вдруг кто-то воскликнул:

– Ну наконец-то! Смотрите, там, впереди, чей-то дом! Сейчас кто-нибудь нам подскажет дорогу. Наверняка это уже окраина леса, кто же строит себе жилище в чаще.

И правда, сквозь ветки просвечивали какие-то темные доски. Образ финишной ленты прибавляет сил – и те, у кого были стерты ноги, и те, в чьей голове роились мрачные и не вполне укладывающиеся в реальность мысли, – пошли веселее.

Однако стоило им подойти чуть ближе, весь энтузиазм сошел на нет – да, это был домик, человеческое жилище, но до такой степени разрушенное, что становилось ясно – здесь никто не жил по меньшей мере лет пятьдесят. Отсыревшие прогнившие бревна, покосившаяся крыша, оторванные ставни, почти полностью разложившееся крыльцо.

Зачем-то они все-таки поднялись в дом, при этом едва не поломав ноги, – ступеньки истлевшего крыльца рассыпались под их весом. Дверь с трудом, но поддалась – тяжело, с неприятным глухим скрипом.

Внутри пахло болотом и плесенью. Несмотря на отсутствие стекол, здесь было темно, молодым людям пришлось подсвечивать путь экранами мобильных телефонов. Никто из них не смог бы объяснить – зачем они вообще пробрались в недра этой развалины, ведь это могло быть небезопасно. Шли и шли. Возможно, это была жажда хотя бы иллюзии крова. Возможно, они надеялись успокоиться, увидев хотя бы покрытый пылью и плесенью отпечаток чьего-то былого очага.

В домике все было вверх дном – то ли многие годы назад отсюда уезжали второпях, то ли его разграбили уже после отъезда хозяев. Покосившаяся самодельная мебель – стол из еловых досок, две скамьи, сундук, полки, уставленные потрескавшейся глиняной посудой. Везде паутина, по стенам разрослись древесные грибы. На покрытом толстым слоем желто-зеленой пыльцы столе – единственный граненый стакан. Который тут же притянул к себе взгляды вошедших, потому что был относительно чист. И наполнен чем-то белым.

Подошли ближе, кто-то взял стакан в руки, поднес к носу и потрясенно прошептал:

– Это же молоко… И оно не скисшее. Его налили совсем недавно.

Все молчали, потрясенные. Этот сгнивший домик – вот-вот сложится, как карточный, этот нависший потолок и выбитые окна, еле открывшаяся дверь, пыль, паутина – здесь явно никто не был уже долгие годы. И деревень поблизости – нет. И людей.

А молоко – живое, свежее, еще не остывшее даже – вот оно, в пусть и плоховато, но промытом стакане. Как будто бы кто-то ждал их в гости, как будто бы кто-то их нарочно сюда привел.

Они молчали и почему-то старались друг на друга не смотреть, как будто бы каждый из них находился в особенном и печальном виде транса – Трансе Понимания. Как будто бы каждый точно знал, что ему остались считаные мгновения в этой жизни и в этом теле, и хотел провести эти драгоценные минуты наедине с собой.