Книга: Половинный код. Тот, кто убьет
Назад: ВИЗИТЕРЫ
Дальше: Ч 0.5

КОДИФИКАЦИЯ

Я в фургоне Селии, лежу, уткнувшись лицом в металлический пол. Почти два года прошло с тех пор, как я лежал так на этом же полу, но облупившаяся краска все еще кажется знакомой.
Киеран уже начал заживлять свой расквашенный нос, но ему еще долго над ним трудиться. В руках у него цепь, она спускается от моих наручников к лодыжкам, обвивает их, и он время от времени дергает за нее, просто так, от скуки.
Клей сидит на пассажирском кресле впереди, Тамзин за рулем, Меган едет за нами в джипе, а Селия, я так думаю, осталась дома.
Мне только и остается, что расслабиться и отдыхать, но, стоит мне задремать, как Киеран дергает меня за цепь или бьет ею меня по заду. Когда ему и это надоедает, он кричит водителю:
— Эй, Тамзин, я еще придумал.
— Что? — отвечает она.
— Какая разница между половинным кодом и трамплином?
Она не отвечает, а я чувствую, как на мою спину тяжело опускается башмак и слышу:
— Когда встаешь на трамплин, разуваешься.
Следующую остроту он произносит тихо, так, чтобы слышал только он и я.
— Какая разница между половинным кодом и луком? — Он поднимает подол моей рубахи. Я чувствую, как его пальцы шарят по нижней части моих шрамов, его шрамов, и он продолжает: — Когда режешь лук, плачешь.

 

Через четыре-пять часов фургон останавливается. Судя по голосам, мы на заправочной станции где-то на шоссе. Они заливают в машину бензин, потом сами заправляются бургерами, чипсами и газировкой. Запах был бы очень соблазнителен, но я страшно хочу в туалет и не могу даже думать о еде и напитках.
Наверное, все равно не поможет, но я попробую.
— Мне надо в туалет.
Цепь снова бьет меня по ляжкам.
Фургон трогается с места. Клей бормочет какие-то указания водителю, но я ничего не могу разобрать.
Через двадцать минут фургон тормозит. Меня выволакивают за лодыжки наружу, прямо на улицу, вернее, в кусты, в которых стоит фургон. Шума движения почти не слышно. Они нашли тихий уголок.
— Любая мелочь. Что угодно. И ты мертвец. — Киеран так близко, что брызги его слюны летят прямо мне в ухо.
Я делаю вид, что ничего не слышу.
Он расстегивает мои наручники и освобождает мою правую руку.
Я писаю. Долго-долго и с удовольствием.
Едва я успеваю застегнуть ширинку, как на меня снова надевают наручники и запихивают в фургон. Я лежу внутри и улыбаюсь, отчасти оттого, что пописал, отчасти оттого, что думаю о Селии: она круче этих идиотов.
Мы едем дальше. Киеран, наверное, уснул, потому что он больше меня не беспокоит. Гвоздь по-прежнему у меня во рту, но рядом трое Охотников, и у меня нет шансов на побег.

 

Ржавый пол фургона царапает мне щеку, когда меня опять за ноги выволакивают наружу.
— На колени.
Я во дворе здания Совета, там же, откуда меня забрали больше года тому назад.
Толчок в спину.
— На колени! — вопит Киеран.
Клея нет. Тамзин и Меган стоят у кабины фургона. Киеран стоит надо мной, а я щурюсь на него снизу вверх. У него распух нос и синяк под глазом.
— Что-то ты медленно лечишься, Киеран.
Его ботинок взлетает в воздух, чтобы врезаться мне в лицо, но я успеваю упасть, перекатиться и вскочить на ноги.
Тамзин смеется.
— А он проворный, Киеран.
Киеран притворяется, что ему все равно, и отвечает:
— Ладно, теперь пусть они с ним возятся.
Я оглядываюсь и вижу двоих охранников, которые хватают меня за руки и уволакивают прочь, не говоря ни слова.
В здание Совета мы входим через деревянную дверь, идем по коридору, сворачиваем направо, потом налево, минуем внутренний двор, входим в другую дверь и опять сворачиваем налево. Тут мы попадаем в коридор, который я узнаю, и вот я уже сижу на скамье перед дверью в комнату для Освидетельствований.
Я залечиваю многочисленные царапины и ушибы.
Все почти как в старые добрые времена. Разумеется, приходится ждать. Руки у меня все еще в наручниках, за спиной. Я гляжу на свои колени и на каменный пол.
Проходит много времени, я все еще жду. В дальнем конце коридора открывается дверь; раздаются какие-то шаги, но я не поднимаю голову. И вдруг шаги останавливаются, и мужской голос говорит:
— Пойдем другой дорогой.
Я поднимаю голову, а потом встаю.
Голос Анны-Лизы тих.
— Натан?
Мужчина рядом с ней, наверное, ее отец, и он старательно толкает ее назад, к двери, в которую они вошли. Дверь захлопывается за ними, становится тихо.
Передо мной стоит охранник, он загораживает обзор. Я знаю, он хочет, чтобы я сел, но я мешкаю, а потом все-таки сажусь, и коридор снова такой же, как раньше.
Но Анна-Лиза была здесь. Она изменилась: повзрослела, вытянулась, побледнела. Она была в джинсах, светло-голубой рубашке и коричневых ботинках. Я снова проигрываю все в голове: шаги, «Идем другой дорогой», я вижу ее, наши взгляды встречаются, в ее глазах радость, она тихо произносит мое имя: «Натан?», так, как будто она сомневается, как будто не может поверить, а потом отец толкает ее назад, она упирается, он толкает сильнее и загораживает ее от меня, она выглядывает из-за его руки, наши взгляды встречаются снова, и, наконец, дверь закрывается. Дверь блокирует все звуки: ни звуков шагов, ни голосов из-за нее не слышно.
Я проигрываю это снова и снова. Кажется, это было на самом деле. Кажется, это было.

 

Меня освобождают от наручников, взвешивают, измеряют и фотографируют. Все, как перед очередным Освидетельствованием, только до моего дня рождения еще несколько месяцев, поэтому я не знаю, что теперь будет — Освидетельствование или еще что. Я спрашиваю об этом у человека в лабораторном халате, но охранник, который следит за мной, командует, чтобы я заткнулся, и человек в халате не отвечает. Охранник снова надевает на меня наручники и выталкивает в коридор, я опять жду.
Когда меня вводят внутрь, в центре стола сидит на этот раз Сол О’Брайен. Я не удивлен. Женщина-советник сидит на своем прежнем месте — справа, а мистер Уолленд слева. Ладно, хоть Клея нет.
Они начинают задавать мне вопросы, как всегда перед Освидетельствованием. Я отказываюсь подыгрывать им, молчу и все. Вид у Сола, как всегда, скучающий, но теперь я больше, чем когда-либо, убежден, что он прикидывается. Он все время прикидывается. Каждый вопрос он задает дважды и никак не реагирует на мое молчание, но скоро они сдаются и больше даже не стараются. Задав последний вопрос, Сол шепчет что-то на ухо сначала женщине справа от него, потом мистеру Уолленду.
Потом он заговаривает со мной.
— Натан.
Натан! Это что-то новенькое.
— До твоего семнадцатого дня рождения осталось меньше трех месяцев. Это важный день в твоей жизни. — Он смотрит сначала на свои ногти, потом на меня. — И в моей тоже. Надеюсь, что именно я смогу дать тебе три подарка.
Что?
— Да, тебе это может показаться странным, но я думал об этом много лет, и мне хотелось бы… мне было бы интересно это сделать. Однако, прежде чем я дам их тебе, я должен убедиться — мы все должны убедиться, — что ты действительно на стороне Белых Ведьм. Я обладаю правом выбрать тебе код, Натан. Полагаю, в твоих интересах, чтобы он был Белым.
Раньше и я этого хотел и думал, что это ответ на все вопросы, но теперь я больше так не думаю.
— Натан, ты наполовину Белый от рождения. Твоя мать происходила из талантливой и почтенной семьи Белых Ведьм. Мы здесь, в Совете, уважаем ее семью. Некоторые из ее предков были Охотниками, вот и твоя сводная сестра, Джессика, тоже стала Охотницей. Так что по материнской линии ты являешься наследником благородной и уважаемой семьи. А в тебе есть многое от матери, Натан. Многое. Твоя способность к самоисцелению — самый верный знак.
Тут я начинаю думать, что он несет какую-то чушь, потому что мой отец, как я думаю, тоже неплохо самоисцеляется.
— Тебе известна разница между Черными и Белыми Ведьмами, Натан?
Я не отвечаю. Жду обычных аргументов насчет черного-против-белого.
— Интересный вопрос, не так ли? Я часто об этом размышляю. — Сол О’Брайен глядит на свои ногти, потом на меня. — Белые Ведьмы используют свои таланты во благо. Именно так ты и можешь доказать нам, что ты Белый, Натан. Используй свой Дар во благо. Сотрудничай с Советом, с Охотниками, с Белыми Ведьмами по всему миру. Помоги нам, и… — Он откидывается на спинку стула. — Твоя жизнь станет намного проще. — Его глаза, кажется, взблескивают серебром, когда он добавляет: — И дольше.
— Меня почти два года держали в клетке. Меня били, мучили и не отпускали домой, к моей семье, Белым Ведьмам. Объясните мне, в чем именно тут «благо».
— Мы заботимся о благе Белых Ведьм. Если тебя признают Белым…
— То вы дадите мне хорошую теплую постель? Да уж, стоит мне только согласиться убить моего отца.
— Нам всем приходится идти на компромиссы, Натан.
— Я не стану убивать отца.
Он еще раз окидывает восхищенным взглядом свои ногти и говорит:
— Что ж, Натан, ты бы разочаровал меня, если бы согласился сразу. Я с большим интересом слежу за тобой с момента нашей самой первой встречи, и ты редко меня разочаровывал.
Я матерюсь на него вслух.
— И в каком-то смысле я рад, что ты не разочаровал меня сегодня. Но, так или иначе, мы все равно своего добьемся. Мистер Уолленд проследит за этим.
Я не успеваю ничего ответить, потому что Сол, кончив говорить, тут же кивает охранникам, те подходят и берут меня под руки.
Когда они выволакивают меня из комнаты и ведут дальше, по коридору, я пытаюсь запомнить направление — налево, направо, опять налево, окна, двери, — но это слишком сложно, и мы скоро оказываемся в такой части здания, где коридоры не прямые, а тот, по которому идем мы, опускается вниз, становясь все уже и уже, так что под конец один стражник идет впереди меня, а другой сзади. Скоро мы оказываемся на лестнице, ведущей вниз. Холодно. Слева тянется ряд металлических дверей.
Стражник, идущий впереди, останавливается у третьей по счету двери, выкрашенной голубым, но краска местами облезла, из-под нее выглядывает серый металл. Это не та дверь, вид которой может преисполнить вас надеждой. Первый стражник открывает ее, второй вталкивает меня внутрь.
Я стою в камере. Свет попадает в помещение только из коридора. Камера пуста, не считая кольца в стене, с которого свисает цепь — ее охранник замыкает вокруг моей лодыжки. Потом он выходит в коридор, захлопывает дверь, закрывает ее на ключ и задергивает засов.
Полная темнота.
Я еще в наручниках. Сделав шаг вперед, я обхожу камеру, касаясь шершавого камня стены пальцами ноги, боком и щекой. Через три шага влево от кольца я упираюсь в угол, делаю еще пару шагов, и цепь туго натягивается. То же самое вправо. Короткая цепь не дает мне дойти до двери.
Пол холодный и твердый, но сухой. Я сажусь спиной к стене. Четыре каменные стены, одна дверь, кусок цепи и я.
Но вскоре к нам присоединяются тошнота и ужас.
Луна как раз в середине цикла, так что дела обстоят плохо, хотя бывает и хуже. Просто я уже давно не находился в помещении ночью. Сначала я дергаю только ногами. Потом всем телом. Это помогает справиться с паникой, но не с тошнотой. Я ложусь на бок и, не переставая подергиваться, перекатываюсь к стене и утыкаюсь головой в угол. Так я и лежу, периодически дергаясь.
Потом меня начинает рвать слизью, поскольку в желудке ничего больше нет. Я не ел с самого завтрака, но позывы к рвоте не прекращаются. В животе у меня пусто, но все мое нутро продолжает сжиматься и выворачиваться, и я то и дело захлебываюсь кашлем, как будто пытаюсь от чего-то освободиться.
Потом начинается шум. Я слышу свист и стук, но не уверен, что они настоящие, может, они мне только кажутся. Свист ужасный, непрерывный; удары такие громкие, что от каждого я вздрагиваю всем телом. Я пытаюсь привыкнуть к ним, но не могу. Все, что я могу, — кричать. Крики заглушают шум, но я не могу орать всю ночь. Меня снова начинает тошнить, и я лежу, уткнувшись головой в угол, и то мычу, то подергиваюсь всем телом, то кричу, когда удары становятся особенно громкими и заставляют меня вздрагивать.
Рассвет. В камере по-прежнему темно, но тошнота и шум проходят так же быстро, как начались.
Никто не приходит.
Надо придумать какой-нибудь план, но ничего не идет в голову.
Никого нет.
Я голоден. Во рту гадкий привкус. Принесут они мне поесть и попить? Или забудут обо мне и бросят здесь умирать?

 

Про меня вспомнили. Принесли воды, но решили, что есть мне не надо. И имя мое тоже забыли.
Я и сам его уже плохо помню.
— Еще раз прошу, назови свое имя. — Молодая ведьма больше не добавляет «пожалуйста».
Я действую по своему обычному плану, то есть молчу. План, конечно, не самый изысканный, он вызывает раздражение у тех, кто допрашивает, и никак не влияет на конечный исход дела. Но это все же план.
Вместо ответа я только смотрю на нее, внимательно разглядываю ее наружность: гладко причесанные мышиного цвета волосы, маленькие бледно-голубые глазки, аккуратно наложенную тушь, тонкий, ровный слой тонального крема и накрашенные розовой помадой, четко очерченные губы. Ее тщедушное тело одето в хороший бежевый костюм, на ногах колготки и черные лакированные туфли. Судя по всему, она очень старалась выглядеть хорошо, а еще она хорошо выспалась. Не забыла даже брызнуться духами, какими-то цветочными.
И чем дольше я на нее смотрю, тем сильнее поражаюсь тому, что она, такая хорошенькая, может быть так бесконечно, так жестоко глупа. Оделась, как на деловую встречу, а меня-то в камере держат.
И тут у меня возникает план. Выставив вперед одну ногу, я немного наклонюсь к ней и говорю:
— Мое имя Иван Шухов.
Вид у женщины становится озадаченный и слегка взволнованный. Наверное, пытается сообразить, что это за сленг такой.
— Нет, ты Натан Бирн. Сын Коры Бирн и Маркуса Эджа.
Я откидываюсь назад и говорю, как можно небрежнее:
— Не-а, я Иван. Вам, наверное, другой парень нужен, тот, из соседней камеры.
— В соседней камере никого нет.
— Хотите сказать, он сбежал?
Она растягивает свои подкрашенные губы в улыбку, может быть, хочет показать, что у нее есть чувство юмора.
— Нам просто надо проверить, что ты понимаешь, что происходит.
— Конечно, я понимаю, что происходит, — сказал я небрежно и тут же перестроился на другой тон. — Изумительный Совет Белых Ведьм обращается со мной, как с королем. Кормят сладко, сплю я мягко, да еще и… — тут я опять подаюсь вперед, — знакомят с симпатичными, душистыми Белыми Ведьмочками. — Охранник тянет меня за руку. — Я Иван Шухов, и я понимаю, что происходит. А вы?
— Никакой ты не Иван. Ты Натан Бирн, и тебя должны кодифицировать.
— Понятия не имею, что это за штука.
Взгляд ее холодных глаз устремлен на меня, льдистый бледно-голубой блеск на бледно-голубом фоне.
— Звучит не слишком весело, — говорю я. — Жалко мне этого паренька, Натана.
— Ты и есть Натан.
— Что значит кодифицировать? Расскажу Натану при случае.
— Это значит нанести сложную татуировку.
— С чего это вы решили, что в татуировках есть что-то сложное?
Она улыбается.
— В этой есть. Мистер Уолленд долго работал над ее составом.
— Что за татуировка такая?
— Твой код, конечно.
Я подаюсь вперед, охранник хватает меня за обе руки и тянет назад.
— Клеймо то есть.
Розовые губы на безукоризненно накрашенном лице приоткрываются, чтобы заговорить, и тут я плюю в них. Точное попадание.
Она визжит и плюется, трет розовый рот. Охранник оттаскивает меня обратно.
Женщина слегка попятилась; ее макияж уже не столь безукоризнен, как прежде, и она вытирает носовым платком помаду. Все еще держа платок у губ, она говорит:
— Твое имя — Натан Бирн. Твоя мать была Белой Ведьмой, твой отец — Черный Колдун. Ты — половинный код, так тебя и кодифицируют.
Мой второй плевок попадает на подол ее юбки. Она отшатывается так, словно я ее ударил. Охранники держат меня за руки.
— Отведите его в комнату два-эс.
Шаркая ногами, охранники выходят из камеры и выволакивают меня в узкий коридор, где им приходится развернуться боком, что мне только на руку: ногами я умудряюсь взобраться на стену, хотя один из них и держит меня за шею. У выкрашенной зеленой краской двери с надписью 2С они останавливаются. Дверь отъезжает в сторону, и я ненадолго даже перестаю сопротивляться.
В комнате 2С оказывается стол, вроде операционного, с черными ремнями по периметру. Я снова начинаю орать и вырываться.
В конце концов, им приходится вырубить меня ударом кулака в голову.

 

Приходя в себя, я закашливаюсь. У меня во рту что-то торчит. Я не могу это выплюнуть. Оно из резины и металла.
Рядом со мной стоит женщина, смотрит на меня сверху вниз. Она улыбается и говорит:
— А, очнулся, наконец.
Я дергаюсь и кричу, но это жалкие попытки, и я их прекращаю. Стены в комнате 2С выкрашены белым, потолок голый, не считая одной лампы и чего-то вроде камеры слежения в дальнем углу.
Вот и все, что я знаю о комнате 2С, потому что я не могу пошевелиться и ничего больше не вижу. Я лежу на столе, привязанный ремнями. Наручники с меня сняли, но вокруг моих запястий ремни, так что я ощупываю стол кончиками пальцев и чувствую, что лежу на простыне, а под ней есть мягкая обшивка. Моя голова прижата к столу налобным ремнем, затылком я чувствую небольшое углубление. Ощущение такое, что ремни фиксируют мое тело, руки, ноги и лодыжки.
Я стараюсь не думать о Наказании. Не вспоминать о порошке, который сыпал мне на спину Киеран. Но во рту у меня кляп. Может быть, кодификация — это просто другое название Наказания?
Дребезжит дверь, я слышу, как она отъезжает в сторону, потом что-то тяжелое тащат по полу. Свет становится таким ярким, что оборотная сторона моих сомкнутых век становится красной. Снова что-то тяжелое волокут по полу, звякают какие-то металлические инструменты.
— Натан. Посмотри на меня.
Это мистер Уолленд. У него очень темные синие глаза с белыми крапинками. На нем лабораторный халат.
— Ты здесь для кодификации. Процедуру буду выполнять я. Возможно, тебе будет немного неприятно, но постарайся вести себя тихо. Расслабься.
Я снова начинаю ерзать.
— Это немного похоже на татуировку, но делается быстрее и проще. Сначала мы сделаем то, что на пальце. Чтобы ты почувствовал, как это будет. Ты ведь левша, правда?
Вряд ли он может угадать ответ в моих сдавленных воплях и попытках вырваться.
Он надевает на мизинец моей правой руки металлическое кольцо и закрепляет его.
— О’кей. Итак, все просто. Надо только расслабиться. Все будет готово…
Я ору в кляп, когда в кость моего пальца входит игла.
Игла выходит.
Мистер Уолленд ослабляет кольцо и сдвигает его вниз, к ногтю. Игла вонзается снова.
Я вцепляюсь зубами в кляп и смотрю на него, из моих глаз текут слезы.
Боль прекращается.
Мое сердце колотится.
Это не татуировка.
Мистер Уолленд расстегивает кольцо и снимает его совсем. Он и та женщина разглядывают мой палец.
— Отлично. Просто отлично. Почти никакого отека. У тебя исключительное тело, Натан. Просто исключительное.
Мистер Уолленд огибает стол, направляясь к моей левой руке.
— А теперь перейдем к другим татуировкам, побольше. Тут может быть больнее.
Я чувствую холодное металлическое прикосновение к тыльной стороне левой ладони, на уровне среднего пальца. Я смотрю на своего мучителя и матерюсь в кляп.
Мистер Уолленд не обращает на меня никакого внимания и продолжает заниматься своим делом, склонившись надо мной так, что мне видна его макушка. Темно-русые волнистые волосы.
— Постарайся расслабиться.
Ага, как же, сейчас. Что-то царапает внутреннюю часть моей руки, скребет прямо по кости.
Волнистая макушка мистера Уолленда неподвижна. Я тоже не двигаюсь.
Когда царапание прекращается, меня тошнит, я чувствую головокружение.
Мистер Уолленд смотрит на меня.
— Ну как, не очень больно, а? Теперь постарайся запомнить одну вещь — они не исчезнут. Никогда. Они у тебя внутри. Если ты попытаешься избавиться от них, срезав, предположим, верхний слой кожи, они проявятся вновь. Так что лучше даже не пробовать.
Он снова глядит на мою руку, проводит по ней пальцем. Рука кажется набрякшей, от его прикосновения становится неприятно.
— Код получился отлично. Очень хорошо.
Он отходит к дальнему концу стола.
— Теперь лодыжка. Расслабься. Это займет всего несколько секунд.
Несколько секунд подряд игла пробирается через мою плоть, впивается в кость, проникает в костный мозг. У меня во рту кляп, и я понимаю, что блевать нельзя.
— С большими костями дольше, — говорит он. — Ну вот, осталась последняя.
Он передвигает машину к верхнему краю стола, исчезает из виду и тут же появляется вновь справа от меня.
Он устанавливает машину вокруг моей шеи.
Ох нет… нет… нет…
— Постарайся успокоиться. — Он наклоняется вперед, его лицо оказывается прямо рядом с моим. — Здесь ощущение может быть немного странным.

 

Я лежу на тонком матрасике, подтянув к животу колени. Мое правое запястье приковано наручниками к металлической решетке кровати. Места, где меня кодифицировали, еще чувствуют боль. Пальцы и руку как будто топтали каблуками. Лодыжку ломит. Но хуже всего дело обстоит во рту. Я чувствую привкус, мерзкий металлический привкус.
Глаза я пока не открывал. Хотя не сплю уже некоторое время. Не знаю точно, как долго. Мне хочется назад, в клетку.
Вдруг мне вспоминается лицо мистера Уолленда, как он улыбается мне. Я открываю глаза.
Эта камера отличается от той, каменной. Здесь есть что-то медицинское, как в комнате 2С. Комнату освещает слабый молочный свет, его испускает крохотная лампочка в углу потолка. Прямо напротив, в другом углу, видеокамера. В комнате нет ничего, кроме кровати. Я поднимаю руку и смотрю на нее.
Назад: ВИЗИТЕРЫ
Дальше: Ч 0.5