ЧБ
Киеран отрезал мне пути к отступлению. Слева ко мне приближается Коннор; справа — Ниалл. Я бы мог набрать хорошую скорость, рванув вниз по склону, но Анна-Лиза не раз говорила мне, что Киеран очень быстро бегает. Чтобы очутиться на склоне, мне необходимо пробежать слева или справа от него, но если он так быстр, то…
Киеран ухмыляется и рукой манит меня к себе.
Нет, вперед тоже не имеет смысла.
Я поворачиваюсь и начинаю карабкаться вверх по склону из несчанника. Я ведь не раз лазал по нему раньше и знаю на нем каждый уступ и каждую выбоину. Хоть с завязанными глазами залезу. И Киеран не поймает меня, ведь он стоит ниже по склону. Но несколько секунд промедления дали Ниаллу и Коннору преимущество, так что, когда я взбираюсь на самый верх, Коннор уже бежит мне навстречу с протянутыми руками; упершись ими в мою грудь, он толкает меня вниз с обрыва.
Падая на спину, я переворачиваюсь в воздухе и оказываюсь на голой земле на том же месте, в той же самой позе, в какой стоял там несколько секунд назад. Это было удачное приземление, и мне остается только рвануть вниз по склону холма. Но, едва я успеваю оторвать руку от земли, как в меня сбоку врезается ботинок, мой желудок подлетает к гортани, и я без дыхания падаю лицом вниз.
Киеран своими здоровенными черными ботинками скребет землю рядом со мной, взрывает пыль и швыряет ее мне в лицо. Я пробую ползти. И тут же получаю пинок под ребра. И еще один. Он намеренно не задевает ботинками мое лицо, останавливается и придавливает мне голову, вжимая меня в песок.
— Сядь ему на ноги, — велит Коннору Киеран. — А ты держи ему руки, Ниалл.
Тот садится мне на голову, хватает мои руки и прижимает их к земле своими ногами и ладонями. Под его потной задницей нечем дышать. Я ничего не могу поделать. Кроме серой шерсти штанов мне ни черта не видно, и я только слышу, как пыхтит Ниалл и нервно хихикает Коннор. Я не могу пошевелиться.
Киеран говорит:
— Знаешь, Коннор, что это такое?
Коннор недолго думает, потом отвечает:
— Охотничий нож.
Тут я начинаю дергаться, плеваться и ругаться.
— Держи этого ублюдка крепко, Ниалл. Так вот, это французский охотничий нож. Отличные ножи делают французы. Погляди на его лезвие. Как оно красиво уходит в рукоятку. Отличный дизайн. Швейцарцы любят набивать свои ножи всякими прибамбасами, а ведь все, что нужно, — это хороший клинок.
Я слышу, как лопается моя футболка, чувствую, как по спине прокатывается волна прохлады. И снова начинаю вырываться и сыпать проклятиями.
— Держи его крепко и заткни ему рот этой половой тряпкой.
Ниалл подтягивает ноги, чтобы намертво оседлать, сует мне в рот кляп из моей же футболки, а я пытаюсь укусить его, но тут лезвие ножа начинает щекотать мне спину, я пробую увернуться от него, но Киеран не позволяет, а потом останавливает его на середине моей левой лопатки.
— Начну, пожалуй, отсюда. Будем считать, что эта половина у него Черная.
И острие ножа входит внутрь. Боль медленно разрезает мне спину сверху донизу, я ору и матерюсь, но футболка во рту гасит все звуки.
Киеран шипит мне в ухо:
— Ниалл говорил тебе, держись подальше от нашей сестры, ты, Черный кусок дерьма.
Он опять втыкает острие ножа в мою левую лопатку, и я, стискивая зубы, визжу, пока он делает еще один надрез.
Он снова останавливается и говорит:
— Зря ты его не послушал.
И медленно делает еще один надрез.
А я схожу с ума, вопя и умоляя, чтобы кто-нибудь его остановил.
Но он все режет и режет, а я могу только визжать и молиться.
— Сделаем перерыв.
Все молчат. Только у меня в голове дикий звон. И еще я слышу нашептывание молитвы. Пожалуйста, кто-нибудь, пожалуйста, сделайте так, чтобы он не продолжал.
Киеран говорит:
— Красиво, правда, Коннор? Хорошо смотрится.
Я перестаю молиться и слушаю.
Коннор не отвечает.
Ниалл говорит:
— Киеран, кровь из него так и течет. — Голос у него взволнованный.
— Ох, чуть не забыл. Спасибо, что напомнил мне, Ниалл. Я же захватил из лагеря порошок. — Его голос звенит у меня в ушах: до меня вдруг дошло, о чем он говорит. — У нас его называют Возмездием.
Моя молитва становится еще громче: пожалуйста, не дайте ему это сделать, пожалуйста.
— Он останавливает кровь. Нельзя допустить, чтобы все Черные Колдуны истекли кровью до смерти. Правда, я слышал, что порошок слегка жжет. Вот это мы сейчас и проверим, да?
И тут я начинаю умолять. Про себя, конечно, но все же я умоляю. Не надо, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, нет, нет, нет…
— Эй. Просыпайся.
Дышать уже легче. Ниалл слез с моей головы. Футболки во рту тоже нет.
— Просыпайся.
Черный ботинок, начищенный, но с приставшими к нему песчинками и мелкими брызгами крови — вот что я вижу. Я снова закрываю глаза.
Киеран шепчет мне прямо в ухо, он наклоняется так близко, что я чувствую его дыхание.
— Как самочувствие? Порядок?
Мне страшно.
Боль в спине притупилась. Но больше истязаний я не вынесу. Я отдам все, что угодно, лишь бы он прекратил пытку. Я бы встал на колени и умолял, и про себя я так и делаю, я говорю: Пожалуйста, не надо больше. Пожалуйста. Я не могу это выговорить, слова застревают у меня в горле, но про себя я умоляю его: Пожалуйста, не надо больше.
— Да ты плачешь. Эй, Ниалл! Коннор! Он плачет.
Молчание.
— Как, по-твоему, он готов просить прощения, Коннор? За то, что избил тебя?
Коннор что-то бормочет.
— Может быть. Но я не уверен. А ты, Ниалл?
— Да. — Я едва слышу Ниалла. Голос у него злой.
— О’кей… Ну, ладно. — И Киеран снова наклоняется к моему уху и шепчет:
— Так ты просишь прощения за то, что избил моих сопляков-братцев?
Мне хочется сказать «да». Мне очень хочется сказать это. Про себя я так и говорю. Но из моего рта не вылетает ни звука.
— А за то, что встречался с моей сестрой, ты готов просить прощения?
Как я ненавижу его за все мои слезы, крики и мольбы.
— Чем еще ты с ней занимался?
Я хочу, чтобы он знал, что мы делали вместе, но ни за что не скажу ему этого, никогда.
— Что-то ты, по-моему, еще не готов… а?
Я не готов. Я не стану просить прощения. Я настолько переполнен ненавистью, что уже ни о чем не жалею.
— Ну, тогда давай попробуем снова. С другой стороны. Здесь, наверное, твоя Белая половина.
Футболку снова запихивают мне в рот, и я чувствую, как лезвие скользит вдоль правой стороны моей спины, близко к хребту. Все надрезы, которые он сделал до сих пор, были на левой стороне, и я понимаю, что ждет меня дальше.
Мне больно, когда он режет, но думаю я только о порошке. Вот что по-настоящему страшно. Но Киеран не торопится…
— Просыпаемся, просыпаемся… — Шлепок по щеке. — Уже почти закончили. Остался последний кусочек, мой самый любимый. Приятное принято приберегать на последок, ведь так?
Я уже перестал думать; молиться тоже перестал, давным-давно. Я смотрю на песок. Крошечные гранулы, оранжевые, кирпично-красные, красные и даже совсем крошечные, черные.
— Хочешь присыпать его порошком, Ниалл?
— Нет.
— Нет? Ну, тогда ты, Коннор.
— Киеран. — Голос у Коннора совсем тихий. — Я…
— Заткнись, Коннор! Бери порошок и сыпь.
Киеран садится недалеко от меня на колени и шепчет:
— И смотри, чтобы этого больше не было, ты, Черно-Белый мешок дерьма, не то в следующий раз поймаю тебя и, прежде чем выпотрошить, отрежу тебе яйца.
А я ненавижу его, проклинаю его и ору в футболку.
Стемнело. Земля подо мной холодная. И я внутри тоже весь холодный, только спина в огне. Я почти не могу двигаться, но огонь надо погасить. Я катаюсь по земле. Кто-то кричит; где-то далеко.
Крики…
Голос Аррана…
Деревья, как часовые, только они маршируют мимо.
Чернота.
— Натан? — тихо шепчет Арран мне в ухо.
Я открываю глаза и вижу перед собой его лицо. Кажется, мы в кухне.
Я лежу на столе. Как цыпленок, поданный к обеду. Бабушка стоит ко мне спиной; делает соус. Дебора подносит чашку, над которой клубится пар. Может быть, в ней вареный картофель.
— Все будет в порядке. Все будет в полном порядке, — приговаривает Арран. Голос у него какой-то странный.
Дебора ставит чашку рядом со мной, и я вижу, что в ней не картофель. Мне становится страшно, очень страшно. Сейчас она будет трогать мою спину. И я умоляю Аррана не дать им прикоснуться ко мне.
— Надо очистить порезы. Ты будешь в порядке. Все будет в порядке.
А я все умоляю его не дать им прикасаться ко мне. Только слова, кажется, не рождаются в моем горле.
Он крепче сжимает мою руку.
Я снова просыпаюсь. Все еще лежу на столе, как цыпленок. Рука Аррана крепко держит мою. Спина горячая внутри, но холодная снаружи.
Арран тихо шепчет:
— Натан?
— Побудь со мной, Арран.
Солнце пригревает мне лицо. Кожа на спине туго натянута, боль отдается в ней в такт ударам пульса. Я боюсь пошевелить чем-нибудь, кроме пальцев. Арран по-прежнему держит меня за руку.
— Натан?
— Воды.
— Поворачивай голову очень медленно. Я положу соломинку тебе в рот.
Моргая, я открываю глаза. Я лежу на своей кровати наискось, моя голова свешивается с матраса. Внизу стакан воды и длинная соломинка.
Попив, я ненадолго забываюсь сном, но тут же просыпаюсь от урчания в животе. Меня тошнит в таз, который оказался на месте стакана, мне очень страшно, потому что каждый позыв рвоты отзывается сильной болью в спине.
Когда я просыпаюсь в следующий раз, Арран все еще сидит рядом со мной. Он говорит:
— Бабушка сделала для тебя напиток. Сказала, чтобы ты пил его маленькими глотками.
Вкус у него отвратительный. Должно быть, в него подмешали снотворное снадобье, потому что я засыпаю и просыпаюсь только следующим вечером.
Я шевелю пальцами, но Аррана рядом нет. В комнате темно, но я вижу его силуэт на кровати; он спит. В доме тихо, но из-за двери раздаются приглушенные голоса, и я поворачиваю голову в ту сторону, стараясь разглядеть в неплотно прикрытую дверь, кто там. Бабушка стоит на площадке лестницы с Деборой. Они разговаривают, и я напрягаюсь, чтобы расслышать, о чем, но потом вдруг понимаю: они не говорят, они плачут.
Наутро я снова просыпаюсь от жажды. Стакан воды стоит внизу; хорошо, что не надо больше пить снадобье. Я жадно высасываю воду через соломинку, издавая хлюпающие звуки, когда вода кончается.
— Тебе следовало пить небольшими глотками.
Я слегка приподнимаю голову и вижу Аррана, он сидит на своей кровати, свесив ноги и прислонившись к стене, лицо у него бледное, под глазами темные круги.
— Как себя чувствуешь?
Я задумываюсь и поворачиваю голову. Кожа на спине все еще стянута.
— Лучше. А ты?
Он трет ладонями лицо и отвечает:
— Устал немного.
— Хорошо хоть ты не плачешь, — говорю я. — Никогда еще не видел, чтобы бабушка плакала.
Я снова сосу через соломинку, хотя в стакане уже ничего не осталось, потом перевожу на него взгляд и спрашиваю:
— Что, так плохо?
Он отвечает на мой взгляд.
— Да.
Некоторое время мы молчим.
— Ты меня искал?
— Когда стало поздно, я пошел искать тебя в лесу; было около десяти. Там тебя не было, я прочесал все закоулки. В полночь позвонила Дебс. Кто-то сообщил ей, где ты. Она думает, что это был Ниалл.
Я рассказываю Аррану о том, что случилось, и о моих встречах с Анной-Лизой.
Он не отвечает, и я спрашиваю:
— Думаешь, я свалял дурака, что встречался с ней?
— Нет.
— Правда?
— Вы ведь друг другу нравитесь. Она добра с тобой и… ну, ты знаешь… она красивая.
Мы снова молчим.
— Обещай, что больше не будешь с ней видеться.
Я смотрю в пол и думаю об Анне-Лизе: о ее улыбке, о ее глазах и о том взгляде, который застыл у нее на лице, когда я видел ее в последний раз.
— Натан. Обещай мне.
— Я же не дурак.
— Обещай.
— Я обещаю тебе, что не буду дураком. — Но смотрю я в пол.
Арран соскальзывает со своей кровати и садится рядом со мной на пол. Он нежно убирает волосы с моего лица и целует меня в лоб со словами:
— Пожалуйста, Натан. Я этого не вынесу.
Мои раны заживают быстро, даже если учесть, что я сын колдуна и колдуньи, и все же проходит целых пять дней, прежде чем мне снимают повязки. Я стою в ванной комнате, спиной к большому зеркалу и смотрю на себя в бабушкино зеркальце. Арран спросил меня на второй день, объяснил ли Киеран, что он делает. Тогда я понял, что это были не просто порезы.
Шрамы идут от лопаток до поясницы: на левой стороне буква «Ч», на правой — «Б».
