Так Володя уехал к бабушке…

Когда клеть доставила мальчиков на глубину каменоломен, там еще горел электрический свет. Серовато-белесые, пористые, шероховатые стены из ракушечного известняка подпирали тяжелый, каменный, гладко отесанный свод, через который проходил ствол подъемника. Слева и справа видны были рельсы, которые терялись в сумраке пересекавшихся здесь подземных галерей. Партизаны откатывали вагонетки, груженные ящиками, тюками, узлами. Заканчивались последние приготовления перед окончательным переходом отряда на подземное положение. И, глядя на яркий свет электрических лампочек, на прочные, надежные стены подземелья, на деловито катившиеся вагонетки, Володя сразу успокоился и подумал, что ничего особенно страшного тут пока нет: «Прямо как в метро».

Мальчики несколько минут вертелись возле главного ствола, не зная, куда им приткнуться. Все были заняты делом, и никто не обращал на них внимания. Но вот из галереи, сгибаясь, чтобы не задеть головой проводов и деревянных креплений, быстрым шагом вышел командир:

— Давайте весь народ сюда! Быстро! Пока свет есть, а то каждую минуту выключить могут.

И со всех сторон стали собираться к подъемнику люди. Тут были пожилые шахтеры каменоломен, старокарантинские и камыш-бурунские рыбаки, рабочие железорудного комбината в своих синеватых спецовках, уже обмелившихся о стены подземелий. Среди партизан Володя заметил нескольких пожилых женщин и двух молоденьких девушек, которых встретил возле часового. Были тут также ребята: маленькая девочка лет четырех, державшаяся за руку мальчугана — на вид первоклассника. Подошли еще двое мальчиков, в одном из которых, постарше, Володя узнал Толю Ковалева, приятеля Вани Гриценко.

— Давайте, товарищи, проведем перекличку. — Командир вынул из кармана список. — Важенин Влас Иванович!

— Есть, — отозвался партизан, которого вчера Володя видел возвращавшимся из разведки.

— Гриценко Иван Захарович!

— Я! — браво, по-солдатски отвечал дядя Гриценко.

— Гриценко Иван Иванович!

— Ну, что ж ты? — прошептал Володя и подтолкнул Ваню, который от волнения, что его назвали Иваном Ивановичем, не мог собраться с мыслями. — Да вот он! — крикнул за него Володя.

— Ты что, сразу онемел? — спросил командир. — Ты привыкай к порядку. Вызвали — разом откликайся.

— Тут, — тихо пискнул Ваня.

— Ну, вот теперь слышу, что тут, — усмехнулся командир и продолжал перекличку. — Так… Дубинин Владимир Никифорович!

— Здесь! — оглушительно крикнул Володя.

— Сильно сказано. — Командир покачал головой и весело взглянул в сторону Володи. — Так… Ну, Жученков тут, Зябрев тоже налицо.

Перекличка продолжалась, и Володя все время вертел головой, стараясь разглядеть и запомнить откликавшихся партизан. Ваня, уже всех хорошо знавший, давал ему шепотом пояснения:

— Шульгин — это той Надьки отец, которая с часовым схватилась.

— Лазарев Семен Михайлович — налицо, — называл командир.

Ваня пояснял:

— Это начальник штаба, а до войны был всех каменоломен начальником, которые и в Аджи-Мушкае и тут. А Жученков — вон черный такой — это наших каменоломен начальник.

— Лазарева Акилина Яковлевна!

— Это начальника жена, тетя Киля. Ее все знают.

— Любкин Ефим Андреевич!

— Ох, отчаянный, веселый! Я с ним уже знакомый.

— Манто Яков Маркович!

— Это вон тот длинный. Он повар. Смешной! Увидишь.

Так Володя узнал почти всех людей, с которыми ему предстояло теперь жить под землей. Тут были целые семьи: Ковалевы, Шульгины, Емелины, Лазаревы. Многие не захотели расстаться со своими мужьями и отцами и предпочли суровую подземную жизнь, лишенную света и свежего воздуха, существованию на земле, захваченной врагом.

— Сейчас, — сказал командир, закончив перекличку, — все должны окончательно разместиться по указанию товарища Жученкова, как было намечено командованием отряда. Закрепленное за каждым место прошу не менять. Семейных тоже просил бы обосноваться там, где им отведено, и уж больше не кочевать. Иначе у нас тут будет табор. Понятно? И сейчас же прошу, товарищ Лазарев, выставить караулы во всех секторах, в первую очередь, на секторе «Волга», и поставить охрану у штаба. Вообще, товарищи, объявляю, что с этой минуты мы перешли на военное положение. Прошу помнить, что мы ушли сюда не укрываться, а воевать. Это, — он показал на землю, обвел пальцем помещение, — это фронт. Линия нашей обороны. Ну, вот и все. Вот еще Иван Захарович хочет сказать вам два слова.

От стены отделился коренастый, чрезмерно плечистый человек с крупной головой, которая как будто от тяжести ушла немного в плечи. Весь он словно был сразу, единым махом, вырублен из одного куска. На нем был светлый комбинезон под цвет ракушечника, и сам он, казалось, только что вышел из камня. Он сделал два медленных шага и стал. Глаза его были опущены. Когда он поднял их, Володя невольно обрадовался и удивился: такой спокойный, зоркий свет был в этом взгляде, оказавшемся неожиданно пронзительным, словно способным пробиться сквозь камень.

— Это Котло, комиссар, — сообщил Володе Ваня.

Комиссар сказал:

— Я очень коротко, товарищи. От нас всех ждут не слов, а дела. Нас тут около полусотни. Не так много, но и не так уж мало, если каждый будет помнить, что он советский человек, гражданин такой страны, какой еще никогда на свете не было. Нас ждут трудности. Подготовились мы, правда, хорошо. Все нам дали: и оружие и питание. Но экономия, конечно, прежде всего: сколько нам тут придется воевать, сейчас сказать трудно. Партия поручила нам, коммунистам, возглавить это партизанское подполье под землей, на которую вот-вот вступит враг. Что он несет на нашу землю, с чем он явился, вы знаете. Повторять не стану. Но покоя ему не будет на нашей земле. Мы, пока живы, отсюда не дадим ему покоя. Временно наши войска уходят из района Керчи, возможно, и из самого города. А мы остаемся. Мы остаемся, товарищи, тут. Командир уже сказал вам, и очень хорошо сказал, что мы сюда спустились не отсиживаться, а воевать. Это наша подземная крепость. Будем действовать отсюда. Тихой жизни не обещаю, но в победе нашей уверен. И верю твердо, верю в вас, дорогие вы люди… товарищи… верю, что каждый из вас — и старый и малый, и коммунисты и беспартийные товарищи, и комсомольцы и пионеры наши, — каждый все сделает для того, чтобы долг свой перед Родиной выполнить. И когда пробьет час, придет нам срок выйти наверх и увидеть снова там, наверху, над землей нашей, красный флаг, так люди поклонятся нам с добрым уважением, а народ скажет: «Вот это доподлинно советские люди живут в Старом Карантине. Недаром на них крепко надеялись». Так оправдаем же эту надежду!

Стоявший возле комиссара круглолицый и белобрысый Любкин закричал: «Ура!» — но комиссар квадратной своей ладонью закрыл ему рот:

— Ты, горластый… Нет, давайте уж «ура» про себя покричим. А то сверху оцепление мы сняли, — неизвестно, кто там наверху возле ствола шатается. Нам лишний шум ни к чему. И давайте, раз сердце того просит, тихо, без крика, скажем Родине нашей: «Ура!»

И полсотни людей, зажатых в подземных камнях — и пожилые, и совсем еще юные, и дети, — все вместе трижды тихо произнесли:

— Ура… Ура… Ура…

Володе показалось, будто сердце у него обмыло теплой волной.

Трижды мигнул свет. И трижды екнуло в груди у Володи, когда лишь на мгновение все вокруг становилось непроглядно черным. А как же будет, когда станция наверху перестанет работать и свет под землей совсем исчезнет?

— Товарищи, не задерживаться. Это нам дают сигнал со станции, — послышался сдержанный голос комиссара. — Фонари, карбидки готовы? Зажечь и немедленно всем расходиться по местам. Товарищ Жученков, Владимир Андреевич!.. У тебя все готово? Давай, пока ток есть, действуй! Засеки время. Даю тебе двадцать минут, чтобы люди до места дошли. Проверь все и рви… кончай.

Мальчики только успели войти в одну из подземных галерей, как свет потух.

И тьма, плотная, первозданная, бесконечная, как будто надавила на глаза чем-то плоским и черным и уже не отпускала больше. Володя в темноте схватился за рукав Ваниной куртки. Сперва он ничего не мог рассмотреть. Потом впереди закачался какой-то слабенький отблеск, глаза немного пообвыкли. Володя заметил где-то вдали свет, а по стенам и низкому своду штрека протянулись очень длинные перемещающиеся полосы совершенно черных теней. Они, как гигантские ножницы, сошлись и разомкнулись.

— Ну идем, что стал? — сказал Ваня. — Ты привыкай. Володя шагнул за Ваней и тут же набил шишку на лбу, стукнувшись о каменный выступ.

— Ты держись посередке, к стенке не жмись, — учил его более опытный Ваня. — Ну стой, я карбидку зажгу. Эх, не хотел зря газ тратить!

Они остановились. Ваня умело налаживал шахтерскую лампочку, которую он, оказывается, нес в руке, покачал насосиком, чиркнул спичкой. Из лампочки высунулся, как карандаш из вставочки, остренький штифтик пламени, который становился то длиннее, то короче, и освещал вокруг небольшое пространство: неровности тоннеля, низкий потолок из камня. Но дальше свет сразу терялся в темноте, уходил в нее, как вода в песок. Впереди все было теперь еще более черным, недоступным для взгляда.

Так они шли. Володя чувствовал, что галерея опускается вниз. Вскоре Ваня привел его в небольшую пещеру, вырубленную в стороне от одного из подземных коридоров, и посветил в уголок.

— Вот мы тут с тобой жить будем, — сказал он. — Давай сюда твои вещи.

Володя, глаза которого постепенно привыкли к полумраку, разглядел что-то вроде неуютной каменной лежанки, а на ней большой матрац-сенник. Над лежанкой в стене была вырублена небольшая ниша, в которую можно было вставить фонарь или лампу.

Потом Ваня повел приятеля по нешироким каменным ходам, чтобы показать ему подземную крепость. Оказалось, что в ней три этажа — так называемые горизонты. Под землей на месте выбранного известняка остались длинные коридоры — штреки. Они пересекались в разных направлениях, образовав лабиринт, тянувшийся на несколько километров. С земли сюда вели наклонные штольни и вертикальные колодцы — шурфы. Сейчас мальчики находились на втором горизонте, метрах в тридцати пяти под землей. Здесь был сектор «Москва». Ваня показал издали на часового, стоявшего возле каменной ниши, из которой светил фонарь. Тут же, возле часового, в каменных гнездах, укрылись два пулемета, дулами обращенные в разные стороны — вдоль галерей. За спиной часового высились четыре шкафа, сдвинутых в ряд по два. Посередине оставался проход, завешенный плащ-палаткой. То был вход в штаб. Оттуда, сверх завесы и из-под нее, сочился свет. Доносился звонкий голос командира. Был еще третий — нижний — горизонт, совсем глубоко, метрах в шестидесяти под землей. Там находился склад боеприпасов. Большинство партизан жили на втором горизонте.

Володя заметил провода, протянутые вдоль стен по полу каменных коридоров. Иногда где-то раздавались сиплые гудки. Ваня объяснил, что в подземной крепости установлена телефонная связь. Телефоны имеются на всех караульных постах — и в секторе «Волга», и в секторе «Киев», самом близком к поверхности и потому наиболее опасном, — и все они соединены со штабом. В сектор «Киев» мальчиков не пустили. Часовой велел повернуть им обратно.

— Ну, тогда пошли на камбуз, — предложил Ваня. — Может, нас дядя Яша Манто угостит чем-нибудь с новосельем…

Ваня уверенно шел впереди, освещая лампочкой путь. Володя еле поспевал за ним: он много лет не бывал в каменоломнях, а на такую глубину ему вообще не доводилось попадать. Он шел, невольно втягивая голову в плечи, и ему казалось все время, что он непременно стукнется обо что-нибудь макушкой: с каждой минутой ощущение чудовищной каменной толщи, нависшей над головой, становилось все сильнее.

В боковой галерее что-то шумно шевельнулось и неуверенно, хрипло промычало. Потом Володя услышал мерное хрумтенье жвачки.

— Ваня, это что там?

— Дяди Яшин зверинец! — весело откликнулся издали уже ушедший вперед Ваня. — У нас тут, брат, целый скотный двор имеется. Запаслись всем, будь спокоен!

Потянуло запахом сухого сена и навоза, таким мирным, домашним и странным в этой подземной опасной темноте.

Прошли еще метров сто, сделали поворот, и на Володю пахнуло кухонным чадом, запахом жареного мяса. Впереди забрезжил свет, донеслись женские голоса, стук посуды. Через минуту мальчики оказались в большом подземном помещении, на сводах которого плясали красные отсветы пламени, весело горевшего в очаге. Тетя Киля и девушки, которых Володя видел утром на шахтном дворе, хлопотали в углу за деревянным столом. Над плитой низко склонился необыкновенно длинный и громоздкий человек, с засученными рукавами, в белом колпаке и холщовом фартуке.

— Добрый день, дядя Яша, с праздником вас! — сказал Ваня и подтолкнул локтем Володю, словно предупредил его, что сейчас обязательно выйдет что-нибудь смешное.

— Надеюсь, что день, — это во-первых! Надеюсь, что добрый, — это во-вторых! — отвечал дядя Яша. — Лично я уже третьи сутки тут копчусь и не имею никакого понятия о дне и ночи… Ну, заходите, хлопчики, заходите! А кто это с тобой, Ваня? «Откуда ты, прекрасное дитя?»

Володя уже собрался было обидеться, но Ваня быстро заговорил:

— А это Дубинин Володя. Помните, дядя Яша, я вам говорил. Он электричество хорошо знает. Он вам сразу динамку наладит.

— О-о! — сказал дядя Яша, разгибаясь у плиты, и тут же схватился за голову, стукнувшись о потолок. — Так. Соприкоснулся… Отметим: восьмой раз и тем же местом. Я не знаю, неужели нельзя было вырубить помещение камбуза немного повыше либо взять себе, в крайнем случае, шеф-повара пониже? Абсолютное противоречие получается. И я отвечаю за это своей собственной головой. И зачем теперь динамо, когда у меня и так все время электрические искры из глаз сыплются… Но-но! Что там в углу за женский смех! Не обращайте на них внимания, мальчики. Скоро, хлопчики, обед — такой, какого вы никогда не имели на земле, а уж под землей — ручаюсь, не едали…

— Дядя Яша, а что сегодня на обед? — спросил Ваня.

— На первое суп пейзан а ля партизан. На второе — фрикасе на чистом овсе. А на третье — всем вам, пионерам, будут пампушки с колотушками. Могу по знакомству вторую порцию устроить.

— Ой, дядя Яша, скажете уж! — восторгался Ваня.

Володя тоже хохотал от души. Ему сразу понравился дядя Яша. Он встречал его и раньше. Якова Марковича Манто, шеф-повара из спецстоловой, спортсмена, гонщика, балагура, звали в Керчи «Яша с мотоциклом». У него был собственный мотоцикл, один из первых личных мотоциклов в городе, и дядя Яша все свободное время проводил в кожаном седле своего оглушительно чихавшего сизым дымом стального коня, на котором он казаковал взад и вперед по улицам Керчи. Конь у дяди Яши был капризный. И частенько бывало, что Яков Маркович должен был, обливаясь потом, сам тащить его под уздцы в гору, а ему помогали восхищенные мальчишки. Самые предприимчивые из них тут же незаметно ложились на седло животом и ехали за счет других, подпиравших машину со всех сторон, и все вместе они очень дружно мешали дяде Яше.

В первые же дни войны дядя Яша отдал себя и свой мотоцикл в распоряжение истребительного батальона. Зябрев, хорошо знавший Манто, предложил ему вступить в партизанский отряд. Жена и ребенок дяди Яши давно эвакуировались, и он с большой охотой принял предложение Зябрева. Он потребовал только одного условия: чтобы и машину его партизаны разрешили взять под землю. Он не мог допустить, чтоб его стального мустанга оседлали фашисты.

Мотоцикл с красным флажком стоял теперь за выходом из камбуза, в тупичке подземной галереи.

— Слушай, хлопчик, — сказал Володе дядя Яша, — это верно, что ты такой крупный спец по технике, физике, электричеству и психотерапии?

— А я даже не знаю, что это за психотерапия, — признался Володя.

— Отставим психотерапию, — сказал дядя Яша, осторожно повернув голову, — оставим себе физику и электричество. Ты имеешь понятие о лампочке и батарейках для карманного фонаря?

— Конечно, имею… Только у меня их сейчас пет.

— Значит, понятие ты имеешь, а фонаря у тебя нет? А я имею, понимаешь, хлопчик, мотоцикл. И на нем, как тебе известно, есть динамо. И вот я себе замыслил, что от этого мотоцикла ты мне тянешь провод. На конце ты берешь и делаешь патрон. Вкручиваешь в этот патрон лампочку. Лампочку эту мы вешаем в штабе. Я здесь запускаю мотор, динамо крутится, току ничего не остается делать, как бежать по проволоке. И в штабе вспыхивает свет. Что? Плохо, по-твоему? То-то! У дяди Яши голова не только для шишек… Полундра, горит! — закричал он и бросился к плите, откуда уже шел прогорклый чад. Дядя Яша принялся что-то быстро снимать с огня, ворча! — Вот имей дело с вами! Придут, начнут говорить так, что слова не вставишь, а потом отвечай за все дядя Яша. Акилина Яковлевна, суньте им по пончику, и чтоб я их больше тут не видел.

И вдруг гулко скрежещущий обвальный грохот потряс все подземелье. Плотная волна воздуха хлестнула мальчиков по коленям. Из очага выпыхнул огонь и дым. У Вани задуло лампочку. Все заволокло известковой пылью. Дядя Яша бросился прикрывать кастрюли. Девушки и тетя Киля с вопрошающим испугом поглядели на него. У мальчиков застряли во рту непрожеванные пончики.

— Давайте без психотерапии, — невозмутимо сказал дядя Яша. — Как говорится, лифт остановлен на ремонт. Жученков взорвал клеть. Все в порядке. Все наши дома!

Надо было устраиваться.

Мальчики расправили на своей лежанке сенник, постелили одеяла. Чтобы не пачкаться об известковые стены, над каменной кроватью прибили газеты. Их укрепили при помощи спичек, воткнутых в дырочки, которые пришлось специально пробуравливать в ракушечнике. Над головами пристроили цветную картинку «Морской бой» из журнала «Пионер». Вещи убрали в баульчики, а под подушкой своей Володя стопочкой сложил книжки, захваченные из дому.

К тому времени книг у него осталось немного. Почти все раздарил своим подшефным малышам во время тимуровских обходов. Сохранились только самые любимые книжки. Их он и захватил с собой под землю. Тусклый свет фонаря освещал благородный профиль Спартака на книжке Джованьоли с обмахрившимися углами и Чапаева, летящего на коне, в крылатой бурке, распластавшейся в воздухе, на обложке книги Фурманова. Были тут еще «Полтава» Пушкина, брошюрка о Чкалове, учебник синтаксиса, взятый из уважения к советам Юлии Львовны, и «Том Сойер». Последнюю книжку Володя сначала не собирался брать с собой, но потом вспомнил вдруг о приключениях Тома в пещере, где тот заблудился в подземном лабиринте. Кто знает… Может быть, понадобится эта книжка в каменоломнях для каких-нибудь справок. Мало ли что будет…

Отдельно была вложена в клеенчатую корку от старой общей тетради взятая с этажерки отца очень обтрепавшаяся книжечка, без обложки и названия. Начиналась она на первой странице словами, когда-то поразившими воображение Володи и навсегда запомнившимися: «Призрак бродит по Европе…»

Первый день прошел незаметно в хлопотах по устройству, в осмотре подземной крепости. Не будь Вани, Володя уже раза три заблудился бы непременно — так запутаны были расходившиеся во все стороны подземные ходы каменоломен.

Под землей было не то что душно, но все как-то стесняло грудь, — может быть, просто сознание того, что над головой миллионы пудов земли и узкое, мизерное пространство, по которому двигались люди, сдавлено со всех сторон камнем. Кое-где на стенах едва заметно поблескивали жилки сочившейся воды. Сырость была на всем — на стенах, на одежде, на одеялах. Все металлическое как бы отпотевало, делалось влажным. И в этих душноватых потемках, в сыром заточении предстояло жить не один день и не одну неделю, а возможно, и не один месяц…

И все же у Володи совсем не было того тягостного униженного состояния, которое он пережил в бомбоубежище, где сидел с матерью, со стариками и ребятами, прислушиваясь к судорогам почвы, вызванным падением фугасок. Там было покорное, беспомощное ожидание, а здесь Володя видел часовых возле подвешенных к потолку фонарей; пулеметы, которые, как два железных грифона, сторожили вход в штаб; тщательно укутанные ящики с патронами. Он слышал щелканье винтовочных затворов, которые смазывали партизаны. Он чувствовал сам: нет, это не убежище, это крепость, это грозная собранная сила, которая нарочно притаилась и ушла под камень, но готова постоять за себя и за тех, кто остался наверху во власти врага. И, несмотря на зябкую дрожь, пробиравшую его от непривычной сырости, Володя почувствовал строгую гордость, что и его приняли в семью этих сильных и дружных людей, на которых, как сказал комиссар, крепко надеется народ.

Увидев, что Ваня Гриценко успел уже где-то закоптиться и явно отлынивает от умывания, Володя усмотрел в этом беспорядок, недопустимый в военной обстановке.

— Ты что это, Иван, распускаешься? Койку свою не заправил… Ходишь чумазый, лохматый… А ну, приберись! Пионер должен быть всегда в порядке. Что на земле, что под землей. Разницы нет. Где твой галстук? Под подушкой разве ему место?

Сам он уже давно аккуратно повязал алую косынку и концы ее бережно спрятал под куртку, чтобы не замаралась в копоти, летевшей от факелов и фонарей. Еще раз поглядев на приятеля, он вдруг крепко взял его за плечо, посадил Ваню на каменную лежанку и стал своей расческой приводить в порядок его спутанные волосы. Ваня мотал головой, дергался, а Володя неумолимо приговаривал:

— Терпи, терпи, Иван! Приучайся к боевому порядку.

— Ой! Пусти, Володька, дерешь очень! И не командуй. Больно важничаешь! Командир какой нашелся!

— Кто командир, там видно будет. А пока терпи! В это время за спиной Володи блеснул свет фонаря, послышался знакомый голос Зябрева:

— Дельно, Дубинин! Молодцом! Действуй дальше так.

Командир поднял фонарь, осмотрел пещерку, прибранную лежанку, книги, сложенные аккуратной стопочкой, и остался доволен.

— И за порядок хвалю. Все на месте, как положено. Видно, что пионеры живут — в полном смысле этого слова. Таким можно дело доверить.

После ужина, получив от дяди Яши Манто добавочную порцию пончиков с повидлом, мальчики забрались к себе на лежанку и, гордясь возникшим теперь родством со славой их отцов, оба по очереди красным карандашом написали на стенке: «В. Дубинин. И. Гриценко. 7. XI 1941 г. «. Потом укрылись отсыревшими одеялами и потушили фонарь. Они лежали некоторое время молча, прислушиваясь. Тьма, какой никогда не бывает на земле даже в самую темную ночь при зашторенных окнах, подступила вплотную к их лежанке. Невесомая и в то же время непроницаемая, она навалилась на одеяло, она стояла в открытых глазах, как черная, непрозрачная вода. Где-то в верхних галереях перекликались голоса. Легкий гул слышался в отдаленных ходах подземелья. Потом и он затих. Тьма и тишина окружили ребят.

— А что там, на земле-то, сейчас? — шепотом спросил Володя.

— Может, бой идет, — отвечал Валя. — Разведчики завтра другим лазом пойдут, все вызнают.

Некоторое время они молчали в темноте. Хотелось спать.

— Ваня, давай мы попросимся тоже в разведку?

— Ну да, так тебя и пустят… — протянул Ваня, зевая.

— А ты скажи, что все ходы и лазы знаешь. Ты скажи, что мы с тобой тут уже лазили, когда еще маленькими были. Скажешь? А, Ваня?

Но Ваня, сморившийся за день, уже спал.

Проснулся Володя от света фонаря, который поднес к самому лицу спящих ребят дядя Гриценко.

— Хватит вам. Уже все повставали, вам дядя Манто каши не оставит. Ану, геть, продирай очи быстро!

Сверху доносился какой-то неровный, судорожно возникающий гул. На мгновение он пропадал. Затем слышался опять. Иногда со стены вдруг осыпалась струйка известковой пыли.

— Давай, лежебоки, пошевеливайся! — продолжал дядя Гриценко, сдергивая с мальчиков одеяла и ладонью сметая с лежанки осыпь ракушечника. — Вставайте, водичкой сполоснитесь. Задание для вас есть боевое…

Ребята мигом вскочили с лежанки.

— Дядя Ваня, а какое задание? — полюбопытствовал Володя, заправляя рубашку в брюки.

— Узнаешь на месте, какое задание.

— А от кого?

— Известное дело, от кого. От командования. Ты бы спрашивал поменьше.

Мальчики бросились в боковой штрек, где были прилажены к стенке рукомойники, наскоро плеснули в лицо водой, вытерлись одним полотенцем, дергая его концы в разные стороны. Через минуту они шли за Гриценко, который нес фонарь. Вскоре все очутились в помещении подземной кухни, где их приветствовал дядя Яша Манто, уже облаченный в белый фартук. Не поднимая головы в колпаке, чтобы не стукнуться о низкий свод, он с громом поставил перед мальчиками на стол два котелка с кашей и горячими консервами.

— Ну вот тебе помощники, Яков Маркович, — проговорил дядя Гриценко. — Прикомандированы к тебе, в твое распоряжение. Покорми да и ставь на место, к делу.

Мальчики быстро поели, получили по чашке горячего чаю и по куску хлеба с джемом, быстро справились и с этим, поблагодарили, вытерли рты и вскочили, ожидая боевых приказов.

— Ну как, хлопчики, — спросил дядя Яша, — укомплектовались? Или еще порцию дать?

Мальчики поблагодарили и отказались.

— На здоровьичко, — сказал дядя Яша. — А теперь получайте задание. Предупреждаю вас, хлопчики: задание боевое. Прошу слушать мою команду. Заключается она вот в чем. Что такое сухарь, прежде всего?

— Ну, хлеб сушеный, — отвечал Володя.

— Именно сушеный, но никак не мокрый. А мы имеем в соседнем штреке десять ящиков заготовленных сухарей, и вчера я обнаружил, что от этой проклятой сырости, которая мне въедается в кости, печенку и селезенку, сухари уже начинают киснуть, мокнуть и, более того, даже плесневеть. Так вот, их надо перебрать. Которые заплесневели — отложить отдельно. Которые еще сухие — убрать в другое место. Занятие это, конечно, не вполне интересное, но что делать, хлопчики! Воевать — это вообще малоинтересное занятие. И интереснее, конечно, жить наверху, чем тут, внизу. Однако мы с вами спустились сюда. Ну что, я должен вас агитировать, что ли? Вы же сами — сознательные хлопчики. Забирайте фонарь — и пошли.

И весь день пришлось Володе, Ване, а потом и присланным им на подмогу Толе Ковалеву, Жоре Емелину и Вове Лазареву перебирать сухари. Это было очень скучное и неприятное занятие. Часть сухарей размокла. На других появилась зеленоватая, с белым пушком плесень. В тусклом свете фонаря сухари были похожи на давно не чищенную, позеленевшую медяшку. Ребята молча сортировали сухари, откладывая в сторону хорошие, не тронутые еще подземной сыростью. Порченые выкладывали на железные противни для просушки на плите. Совсем размокшие бросали в приготовленные чистые ведра.

Иногда в штреке появлялась громогласная Надя Шульгина.

— Ну вы, воробьи! — зычно говорила она. Голос ее не мог приглушить даже камень, со всех сторон обступавший партизанскую кладовку. — Клюй поживее! Возитесь, прямо до убийства…

Полненькая и большеглазая подруга ее, Нина Ковалева, молча принимала противни, таскала ведра, приносила их порожними обратно. И только изредка просила:

— Вы бы, ребята, поаккуратнее. Толик, — показывала она братишке, — ну зачем же ты в хорошие сухари зелень такую бросаешь?

Мальчики работали молча. Иногда они прислушивались к тяжелому громыханию, которое доносилось сверху через сорокаметровую толщу камня. Им очень хотелось узнать, что там происходит сейчас, на земле.

Да и занятие, порученное им, казалось делом унизительным, не мужским, кухонным: в самом деле, стоило ли добиваться, чтобы тебя приняли в партизанский отряд, и уходить под землю, а потом сидеть вот так и мирно перебирать сухари? Наконец Володя не выдержал и, заявив, что он сейчас вернется, отправился на камбуз. Там тоже шла работа: женщины мыли посуду, скоблили столы, сушили на противнях отсыревшие сухари и галеты.

— Дядя Яша, — негромко начал Володя, подойдя к шеф-повару, — ну что же, долго мы так будем? Дайте какое-нибудь другое задание. Там, наверху, наверное, уже бой, а мы сухарики с места на место перекладываем.

Дядя Яша, сидевший на табуретке, взвился довольно быстро, но тут же замедлил свое выпрямление и с опаской поглядел на потолок.

— Мне странно слышать такие слова, — сказал он. — Я привык слышать, что пионер говорит: «Всегда готов!» И вместо этого я слышу, что пионер не желает выполнять боевое задание. Кушать он готов, а помочь людям, чтобы им было под землею что кушать, он не готов.

— Какое же это боевое задание, это можно и маленьким поручить, а я уж… да и Ваня…

— Ты слышал, есть такое выражение: боепитание? Имеешь представление? Конечно, большей частью это говорится о снарядах, патронах и тому подобном. Но надо заряжать не только пушки и винтовки. У человека должны быть заряжены и ум, то есть мозг, и сердце — как говорится, сознание. То — духовная пища. Этим питанием командует наш комиссар. Мне командование поручило, чтобы люди у меня были сытые, чтобы кровь у них во всех жилках от этой проклятой сырости не пропадала, чтобы руки, ноги были в силе. Так это что, по-твоему, не боепитание? Слушай, мальчик, не будь дитя! Мне просто странно слышать все это. На, лучше возьми пончик с повидлом, а эти отнеси твоим товарищам. И помни, что больше пользы, когда рот кушает, а не болтает. Ну, — сердито закричал он, увидя, что Володя собирается возразить, — не порть мне характер! Исчезни!

И Володе пришлось исчезнуть.

… К ночи вернулись с поверхности разведчики отряда Влас Важенин и Иван Гаврилович Шустов. Незадолго до рассвета они вышли наверх из каменоломен через один из далеких лазов и тем же ходом вернулись сейчас обратно. Усталые, с хмурыми, осунувшимися лицами, они молча прошли в штаб, не отвечая на вопросы партизан, которые, сторонясь в штреках, уступали им дорогу. Напрасно Володя и Ваня вертелись у них на дороге, забегали вперед, спрашивали:

— Дядя Шустов, а что там, наверху, сейчас? Там что — бой?

Разведчики безмолвно шагали к штабу, иногда только Важенин бросал на ходу:

— Не спеши… Узнаешь, как время придет. А ну, дай пройти!

Потом из помещения штаба, куда прошли оба разведчика, вышел Зябрев. Собравшиеся возле штаба партизаны с тревогой вглядывались в лицо командира, на котором лежали резкие тени от фонаря.

— Товарищи, — сказал командир, — над нами, — он показал пальцем на своды, — над нами идет бой. Камыш-Бурун горит. Приказываю перейти на осадное положение. Враг на нашей земле. Значит, он может сунуться и под землю. Проверить посты, усилить караулы! Все остальное — прежним порядком.

Ребята тревожно переглянулись. Володя поднял голову и долго смотрел на низкий свод из серого камня, по которому носились всполошенные тени от фонарей. Трудно было представить, что там, наверху, по знакомой с детства земле уже ходят чужаки. И земля от этого, верно, содрогается так, что даже здесь, на глубине сорока метров, чувствуется ее глухое негодование.

Его вывел из тяжелого оцепенения голос Зябрева: — Ну, за чем дело стало? Жученков, Манто! Отправляйте своих людей на участки для работы.

И люди стали расходиться молча, еще ниже пригибая голову, будто и своды подземных лагерей опустились, стали ниже под тяжестью чудовищного зла, глухо рычащего на их родной земле, там, наверху…